Вечная зелень

Это было бы почти идеально, если бы было по-настоящему. Сколько раз он уже возвращался в этот сон? Сколько раз безумно терзал собственную больную фантазию, заставляя выбрать из всех возможных грез именно эту: это место, этот солнечный день. В самый первый раз, в спонтанный раз, Ронан был удивлен, что вместо привычного шепчущего на латыни леса он оказался в Барнсе. Сколько раз он изъезжал собственный сон за рулем БМВ, точно зная, что едет домой, но так и не настигая дом? Сколько раз он вдавливал педаль газа в пол машины, надеясь опередить непонятно что — что-то, что мешало ему, наконец, приехать домой. С чем он ездил наперегонки, Ронан не знал, но предполагал, что этим «чем-то» был он сам, или, если точнее, его бессознательное. И почему в тот момент он вдруг смог попасть в Барнс, Линч не понимал, а когда смог добраться до туда второй и третий раз, перестал относиться к новой грезе настороженно. Зеленые, золотисто-рыжие, бледно-желтые поля, кучки амбаров, — одиноких больших и сгруппировавшихся маленьких, — запах солнечного пекла вперемешку с запахом пыли, сменяющийся резким ароматом озона, предсказывающим будущий дождь, до которого Ронан не доспит. Старый, но еще крепкий дом, не роскошный дворец обычного мальчишки из Аглионбая, а старинное отчее гнездо, собранное из безделушек-грез и громоздкой мебели. Все в этом сне было до того реально, что уставший удивляться реальности снов Ронан немного, но был удивлен: дом был таким, каким Линч его запомнил, каким он должен быть. До тупой боли в глазах прекрасным и родным. Было волнующе интересно обхаживать давно известные места, рыскать по уголкам, которые знаешь наизусть, трогать вещи, чью форму еще помнила рука. Ронану никогда бы не надоело находиться в Барнсе. Но находиться в Барнсе совершенно одному… было тоскливо и иррационально неправильно. Сколько раз после этого Ронан грезил себе Адама? Первый раз не был спонтанным: ему просто нужно было подумать об Адаме, дать сну его дотошный портрет, не только описать воображением цвет его кожи, глаз или волос, не только добавить этому Адаму запах бензина и машинного масла, но и воссоздать из ничего его сложный, иногда противоречивый характер. «Мне нужен Адам, трудолюбивый и мягкий, но способный самоотверженно отдать свою жизнь чертовому волшебному лесу. Мне нужен Адам, понимающий и веселый, но зацикленный на самодостаточности и скрывающий от всех свои проблемы и переживания. Мне нужен Адам…» Мог ли сон воплотить такого Адама? Мог ли Ронан одним своим сознанием нагрезить его? И все-таки это было бы почти идеально, если бы было по-настоящему. Потому что настоящий, реальный Адам никогда не смотрел на Ронана так, как смотрит нагреженый. Тот Адам касается Ронана редко, и то до безобразия по-дружески. Прикосновения этого Адама откровенные, говорящие, совсем не целомудренные. Фамильярное «Линч» от Адама-номер-один звучит с вызовом, но так, как Ронану нравится больше всего. Адам-номер-два зовет его «Ронан», и сам Линч не может заставить себя попросить этого Адама называть себя хоть иногда по фамилии. Он ведь так скрупулезно представлял себе эту грезу, что замечать мелкие несостыковки с оригиналом совсем не хочется. Замечать их больно, но не настолько, чтобы Ронан отказался от этого сна навсегда. В последствие Ронан постоянно добавлял Адама в свои сны о Барнсе. Было в этом что-то уже привычное, как если бы Пэрриш слился с понятием «дом», в котором для Линча было заложено куда больше, чем просто постройка вдалеке от города, где он провел детство. Дом — это и его отец, и мать, и братья, и поля, простирающиеся вдаль, и каждый амбар, и каждое дерево с каждым листиком на своих тощих ветках. И Адам смотрелся на фоне всего этого, рядом со всем этим так до безумия органично, как если бы это место было и его домом многие годы. Ронан баловал себя этой грезой, собрав в одном сне почти все, что ему нужно было для собственного душевного спокойствия и какого-то странного, совсем не подросткового, счастья. Он окунался в эту летнюю жару так жадно и нетерпеливо, упивался ею, надеясь, что когда-нибудь его уже стошнит от того объема света и бестолкового счастья, которое он получал здесь. Когда-нибудь же ему надоест? И этот сонный дом, и эти ненастоящие поля, этот нереальный Адам — создание его больного воображения, плод его изувеченной симпатии и постоянного одиночества. «Я могу вытащить его отсюда…» Нет, не мог. Не мог не потому что не было сил на это, а потому что в настоящем, реальном был настоящий, реальный Адам. Вытащить выдуманного Адама значило бы лишиться последних граммов адекватности, честности и совести. Ронан любил говорить, что совести у него нет. Ронан любил повторять, что он никогда не лжет. Но что это было, как не совестливая ложь — его идиллия во сне в ненастоящем Барнсе с ненастоящим Адамом? Что это было, как не жалость к себе и собственный обман? И в какой момент вся эта ложь, весь этот хитроумный план по обдурению самого себя стал для Ронана куда более родным и приятным местом по сравнению с жизнью настоящей, со всеми ее проблемами, со всеми ее дождями, грязью и слякотью, тупыми мажорами из Аглионбая, занудными монологами Гэнси о Глэндауэре и о том, как школьное образование может пригодиться в жизни? В какой час, минуту и секунду Ронан, смотря на реального Адама, вернулся мыслями к Адаму из сна, который наверняка ждал его, любил его, хотел его, не смотря ни на что? Ронан не знал ответа на вопросы, которые задавал сам себе. Если честно, он даже не пытался их отыскать. Если еще честнее — он уже и не понимал, что плохого в его сне? Ведь не может быть плохим место, которое подчинялось всем твоим желаниям? Место, где тебе никогда не было плохо, больно или грустно. Место, где тебя так сильно любили и ждали. — Ты сегодня надолго? — интерес прослеживался не только в направленном на Ронана взгляде, но даже в линии губ, движении длинных пальцев, сжимающих стеклянный бокал, во всей позе, во всем Адаме. Он задал вопрос, ответ на который ждал уже давно. Ответ на который уже знал. И Ронан не стал томить, озвучивая известную им обоим истину: — Навсегда.