Посттравматический синдром

             У Эм-Кей в пальцах затухающим отголоском чужой магии проскальзывают горящие золотым капли, мелькают порой совсем незаметно для того, кто не знает куда смотреть, вспыхивают секундными дрожащими болотными огнями на кончиках, и вновь исчезают, рассыпавшись на затухающие в надвигающихся сумерках искры, – пока её отец судорожно рыщет в поисках способа вернуть свою девочку к прежнему размеру, переместив из одной временно-пространственной петли в другую.       Эм-Кей смеется порой совсем не по-обычному, слишком знакомо бросая взгляд на хмурого командира, – ну же, улыбнись!– и тот рад бы не смотреть, не слышать, не находить проклятые, – существующие явно только в его собственном воображении, – схожести, загасить-таки чувство вины, гнилым пятном расползающегося по его груди.       Но кошмары Ронина преследуют уже третью ночь, и девчонка тут почти ни при чем.       Да и как можно обвинить её в том, что немолодой уже лифмен, живущий только войной – так и не научился улыбаться, хмуро разглядывая бурные побеги, скользящие от малейшего взмаха руки молодой королевы, – та горит ярко, серебристыми искрами смеха разбрызгивает первозданную жизненную мощь и светится изнутри путеводным фонариком, в, – несправедливо короткий! – срок, позволяя забыть о недавней утрате.       А на пальцах Эм-Кей так и дрожат золотые искры, никем незамеченные, когда девочка быстрым движением отбрасывает челку, оставляя капли чужой магии на рыжеватых волосах, и смеется над дурашливым Нодом в вечерних сумерках, – а Ронин возвращается к себе, с ненавистью оглядывая неожиданно неудобную койку, – сколько лет спокойно спал, и тут на тебе!       И ворочается, думая, что да, долго уже слишком, и старается не вспоминать всех погибших на его глазах боевых товарищей, и оскалившиеся морды поганцев в злорадстве, когда стрела пронзает грудь единственного луча света в хороводе из уродливых и мертвых лиц.       И Ронин тяжело рычит сквозь плотно сомкнутые зубы, с ненавистью сжимая угол прохудившейся подушки, когда чувство вины накрывает с головой, заставляя ожидать с приходом мрак, в безумной пляске накрывающих, когда-то добродушных знакомых – Ронин стоит на границе самого света и мрака, где лица рассыпаются в мумифицированные, хрустящие, – отвратительно ломающимися костями, – маски, жаждущие оплести его руками-цепями, и поглотить до конца, оставив на самом дне.       Смерть – это почти исступление.       И девчонка, с чужим выражением глаз жмущаяся к его боку во время очередного представления, – проклятой, – новой королевы, – тут совсем ни при чем.       Как и эта неопытная малышка, с бутоном пиона на голове, рассыпающаяся в извинениях перед хранительницей, вернуть домой которую не в силах – Эм-Кей даже не показывает мокрой пелены перед глазами, и смеется, навсегда чужая этому миру, когда, – он, Ронин! – говорит что она одна из них, бросает ложь во имя добра ей в лицо, покрывая пеплом крошечный участок земли, взращивая в груди еще одно семя вины.       А на его пепелище почти не остается места.       И Эм-Кей ворочается под боком, почти далеко, если бы не так близко, а звезды кажутся ей дальше, чем обычно, расстерявшись потерявшими покой светлячками, и Ронин ловит её медленное дыхание, и ждет не ясно чего, – возможно, что она встанет и скажет, – улыбнись, генерал! – и старый лифмен сглотнет горечь потери, затолкает поглубже, и вдохнет спокойно.       А затем Нод забирает её к себе, и Ронину почти не хочется прорычать мальку, – не тронь, моё, – распахнуть белую накидку и спрятать маленький отголосок прежней жизни у себя под грудью, и, – уже давно прощенный, – разливаться в извинениях, баюкая рыжеволосую макушку.       И плевать что Королева, – истинная, а не эта мелкая замена, что заливисто хохочет сейчас на лужайке, прячась от хрустящих свежестью молодых побегов, – никогда больше его не услышит, не заберет всех ушедших раньше, что мелькают сейчас в водной глади бесконечным легионом за его спиной, – убитые и не спасенные во тьме, на равных желающие мести.       Но Ронин не говорит ничего, – ни сейчас, ни потом, давиться едкой мыслью, что если умрет еще и она, то в этом будет виновен проклятый мальчишка, – и скалится в темноте на поджидающую там уже проклятую карусель из всех умерших на его руках, могильной плитой давящих на ноющую от совсем недавнего попадания гнили в грудь, и заново переживая каждую битву, и отпечатавшийся мозаикой в памяти росчерк белого платья, с совсем не обвиняющим взглядом.       И молчит.       Через день в закатных сумерках она приходит сама, – суррогатная       Неловко буравит его спину взглядом, пытается что-то сказать, почти уходит, – чужая       Но все-таки касается еле ощутимо широкого бархата накидки генерала лифменов, и заворожено смотрит, как золотистые искры в её пальцах, вспыхивают теперь и на белоснежной ткани, крошечными пожарищами лаская холодный воздух.       И, осмелев, судорожно сжимает его ладонь своими, бормочет что-то нелепое про одиночество, и отчаянно боится прижаться ближе.       Смерть – это ведь просто явление.       Губы у неё незнакомые, дрожащие, – живые, – непривыкшие к холодным ветрам.       И волосы в лунном свете отливают рыжим, не черным, – ярко.       А Эм-Кей задыхается с хрустящими от объятий плечами, в дрожащих сумерках отгоняет хриплыми вдохами таящихся за спиной призраков, – жаркая, настоящая.       И сейчас дело только в ней.