Здесь жил когда-то дражайший друг наш, Мицкевич, XIX в.
Северная богема устраивает в нём головокружительные попойки, засим дом приобретает неофициальный статус консульства Преисподней, а жильцы его откликаются на «эй, чёрт». Арсений селится в доме напротив, тем самым забивая себе превосходное место на обочине жизни: дому напротив позволительно отгородиться от любого кутежа плотными шторами. Дом напротив дешевле и лучше, дом напротив всегда является оплотом мирового спокойствия — такая себе урбанизационная аксиома Петербурга. В эпидемию черти искусства изолируются и количество праздников растёт в геометрической прогрессии. Минимум дважды в неделю при сумерках окна зажигаются адским пламенем, а приглушённая музыка заставляет Преисподнюю слегка подрагивать. Вечереет. Арсений выходит на балкон с бутылкой пива и льдом, небрежно завёрнутым в полотенце. Прохладный апрельский ветер ластится к его лицу, успокаивает пульсирующее веко. Он облокачивается на чёрные железные перила и прикладывает лёд к больному глазу. — За дело втащили? Арсений поворачивает голову и встречается взглядом с соседом по балкону, незамеченным по причине «вилкой в глаз». Сосед взатяжку курит, и насмешливый его прищур заставляет Арсения недовольно тряхнуть чёлкой. — Вероятно, я просто ударился? — Вероятно, — дознаватель выпускает сизый дым в небо. — И вероятнее всего, об кулак. — Или об тумбу. — Сколько углов тумбы требуется, чтобы добиться такого фингала? Арсений смотрит в горлышко бутылки и делает горький глоток. — Около трёх. Трёх агрессивно настроенных углов с ножами. — Евродизайн у вас так себе. — Что есть, то есть. Молчат всякий о своём и всякий по-своему: кто курит, кто пьёт — балконы Преисподней всем салютуют бокалами шампанского. Арсений неуверенно чешет ногой ногу: — Не дадите сигаретку? — Не дам, — равнодушно отзывается сосед. — В это трудное время возвращаться к вредным привычкам крайне некультурно. — Вы меня не знаете, я заядлый курильщик, — врёт Арсений. — Вот не дадите, и я умру с горя. — Так умирайте. Сосед затягивается и вежливо дымит в другую сторону, но Арсений всё равно чувствует никотин в воздухе: расстояние между балконами дома напротив непростительно маленькое, метр с кепкой. Такой наивной архитектурой не преминул бы воспользоваться любой уважающий себя грабитель, пребывай он не в Петербурге, а скажем, в Москве. Обусловлено это множеством факторов, из самых неочевидных — боязнь перепутать туз с дамой. После напряжённой переглядки Арсений делает широкий шаг назад и падает, исчезая в темноте квартиры. Ковёр принимает мягко, но с внушительным тумаком по подзатыльнику. Арсений не ойкает, Арсений героически молчит, чтобы услышать тихое: «Господи, да минует меня чаша сия…» — и хлопок двери, после которого всё затихает.***
Вечер. Преисподняя безмолвствует. — Как вы узнали, что я курил? — Арсений с удобством растекается по креслу. Соседа зовут Дмитрий. На руках у него одноразовые перчатки, между пальцев дорогущий Парламент, а в глазах спокойствие утомлённого одиночеством человека. — По тоскливому взгляду на мою пепельницу. — Затяг. — Моя очередь. Кто наградил фонарём? Арсений невольно трогает яркий синяк. Болит вторые сутки подряд, и напрасные пытки морозом уже надоедают. — Не знаю, другой фонарь был разбит, — уклончиво говорит Арсений. — Сейчас ведь волна мародёрства. Дима одними губами передразнивает его «мародёрство», но с искренним сочувствием улыбается. Встаёт и уходит так, чтобы было понятно, — сейчас вернётся. Приходя обратно, кидает Арсению блистер, и тот послушно ловит, изгибаясь самым немыслимым способом. Дима опускается обратно. — Две таблетки супрастина. И бога ради, если нарываешься на агрессивные углы, то морду топором и ключи меж пальцев, как кастет. Вот так, — он показывает на сигаретах. — А лучше совсем никуда не ходи. С твоей мордашкой да по подворотням шнырять… — Как скажете, папенька, — ёрничает Арсений и резко осекается, когда ему прилетает неожиданно суровый взгляд, — это вы по своему опыту? — Практически. Приходилось зашивать придурков, нападающих на беззащитных девушек, а они, как известно, очень изощрённые в самообороне. — Вы меня сейчас девичьему приёму обучили? Я с вами не дружу. Дима скрывает в дыме лёгкую улыбку. — Так вы врач? — Давай не будем о моём грязном прошлом. Смотри-ка, живые. Дима кивает на дом чертей: в одном из широких окон снова пожар. С трудом отрываясь от разглядывания медицинских перчаток, Арсений рассеянно говорит: — Мне всё больше кажется, что там не то, что мы думаем. — Как это? Арсений молчит, и Дима не переспрашивает. Хорошо с человеком, который не переспрашивает, когда тебе хочется побыть томным и загадочным.***
Небо плачет долгие дни, балконы пустуют. Арсений ковыряется вилкой в еде, но есть ему безумно скучно, а ещё скучнее спать, и все эти человеческие потребности донимают невозможно, потому что времени тратится уйма. Арсению тесно в теле, оно постоянно что-то просит, постоянно ломается, снова просит и снова ломается, и всё это натурально сводит с ума, когда ты заперт в четырёх стенах без дела. Арсений ябедничает стенам на дождь и слякоть, а еще задаётся вопросом — всегда ли Дима носит свои перчатки? Весь такой аккуратный, весь такой спокойный — за два дня общения-то? Когда солнце мягко опускается на порог, а улица светлеет, он ставит эксперимент: выходит на балкон с сигаретой в зубах, усаживается на перила ногами в опасную сторону и засекает время. Десять, девять, восемь, семь… — Арсений! На злобный рык он улыбается. Поворачивается и видит его, очаровательно разгневанного. Арсений моментально успокаивается, потому что обряд боевого крещения пройден: теперь Дима хочет не хочет, а злится только когда Арсений того пожелает. Дима выдыхает. В его руках — а на них перчатки, с удовольствием подмечает Арсений — японский столик с короткими боковыми стенками. Арсений нетерпеливо ждёт ругани, но Дима занят, Дима крепит столик между их балконами, и тот встаёт как влитой. — Убивать лёгкие было моей прерогативой, — между прочим бросает он. Это всё, что тебя волнует? Арсению становится почти что обидно. Он сидит тут, можно сказать, между жизнью и смертью, а накала никакого. Арсений недовольно убирает сигареты в карман и кивает: — Что за ноу-хау? — Да ху ноу? Подключил природное мужское обаяние и выпросил у соседки. — Дима хлопает по чёрному дереву для убедительности и переводит взор на Арсения. — Будь добр, притаракань кружки. Мне привезли отменную кофеварку. Сползая, Арсений краем глаза замечает мимолётную усмешку. Непонятно. Идёт на кухню, перебирает посуду, закрывает ящик, и вот он поворачивается к балкону, и вот до него доходит. Арсений издаёт тихий смешок.***
Дима задумчиво болтает виски в стакане, когда с Преисподней вдруг отваливается штукатурка. Отваливающаяся штукатурка — это изюминка Питера, его визитная карточка. Как фанера над Парижем, так и штукатурка над Петербургом. Если бы сувенирные лавки продавали честные открытки, там были бы улыбающиеся раскольниковы, на которых летит штукатурка. Наверное, только из-за штукатурки, которая летит на головы прохожим, тут столько фриков. Мужчины рассеянно провожают взглядом огромный кусок. Он падает, падает, падает и шлёпается о землю, крошась с боков. Не дворец Шувалова, но за люстру надо бы побеспокоиться. — Это проделки шишей, — говорит Арсений. Молчание. — Ну шиши, — ёмко объясняет Арсений. — Невидимые бессмертные существа, которые любят играть в карты на других шишей. Проиграл — выкинь из окна товарища. Когда товарищ выкидывается, то попадает в соседний дом и штукатурка обваливается. — Дима делает глоток виски и закусывает лимоном. — Неужели тебе в детстве не рассказывали об этих жизненных основах? — А кто мог такую пижню гнать? Человек, ответственный за благоустройство города? — приподнимает бровь Дима. Они ужинают с петербургским пониманием дела. Между ними японский столик, полупустая бутылка, мясной салат и пространство метр в ширину — бездна в высоту. Арсений, наевшись, подпирает щеку рукой и глядит на Преисподнюю: — Я хотел туда. Стремился и оттачивал себя понапрасну. Труднейшая задача — попасть в общество людей, у которых нет стандартов, но есть обострённое чувство печоринского разочарования во всех и вся. Правильный художник берётся за белку номер три с безнадёжным ощущением, что не передаст красоту пейзажа: если этот чёрт не уверен в родной кисти, то какого он мнения об остальных? Дима откидывается назад. — Я не удивлён, — проходится глазами по Арсению, будто снимает мерки. — Но тебе было бы тяжко с ними. Они такие балбесы, Арсений, такие балбесы, прямо как ты. Либо съедят тебя, либо себя съешь ты, это точно. Оставайся среди нормальных, ты нам очень нужен. — Для чего? — Не знаю. Для жизни. Чего бы ты ни касался, Арсений, всё превращается в Арс-хаус, противиться ему невозможно. Хотелось бы, конечно, но… Оставайся, пожалуйста. Ты единственное на весь серый свет разнообразие. Арсений отводит глаза. Разговор заведён в щекотливый тупик, после которого разве что подружиться на всю жизнь. Хорошо бы, ведь балконы не вечные. Арсений поднимает стакан, и они чокаются — каждый за своё.***
Дима наедине с температурой. Простудный вздор, бессмысленный и беспощадный, окутывает его душной колючей шинелью, и мыслительная машинка пашет бредом, мучает, томит, а в два ночи резко заглушает мотор, уступая блаженному затишью. После затишья по расписанию у него бесовские свистопляски: углы шевелятся, тени сгущаются, и пошло-поехало. Дима поднимает тело. Тяжёлое, свинцовое, вместо крови течёт ТераФлю, и с ним расстояние до балкона немилосердно растягивается, как качественная жвачка. Дима ползёт, открывает двери и роняет себя на холодную плитку, игнорируя мягкое удобное кресло. И в полубреду ему мерещится пожар в Преисподней, спящий Арсений, неисправный электрощиток в огороде, такая каша в его болезненных чертогах, так его булгачит, что и маргаритит не меньше. — Арсений, — негромко зовёт он. Ветер свистит по медным трубам, ночь несётся вместе с ним. Сквозь чёрные прутья Дима фокусируется на пустых низинах, и душу снова охватывает топкое ощущение петербургского сиротства, его колодезной сырости и однотонности. Здесь ведь нет фонарей, нет машин, нет людей, но есть два старых дома: горящий окнами дом чертей и дом напротив горящего окнами дома чертей. Чем мается горящий дом чертей, одному богу известно. Ну и Арсению. — Арсений, — снова шепчет Дима, и шторы соседней квартиры сию секунду раздвигаются. Арсений сон презирает, Арсений ночами ставит рекорды по строительству карточных домиков. Рано или поздно должна была произойти тёмная встреча больного и конченного, это не чудо чудесное. Однако Дима шепчет «Аллилуйю», и мир его не разуверяет. Арсений присаживается на корточки. С беспокойством отмечает, что перчаток нет: руки белые, дрожат, одно кольцо на мизинце, интересно, замерзшие… — Что случилось? — переключается он. Дима виновато и горько усмехается: — Чудища. — О, это серьезно. Арсений воображает, как прикладывает руку к горячему лбу. По его экспертному мнению, около тридцати восьми. — Тебе придётся выпросить у них два одеяла и подушку. Сможешь? — Смогу. Долго устраиваются на своих территориях под тёплым светом чужих окон. Арсений из закромов антресолей достаёт советского типа обогреватель, направляет на Диму, чтобы не продувало. Пока подключает, его обволакивает скромное тихое «спасибо». Арсений оборачивается и усмехается: — Сочтёмся ещё, — он удобно садится и из воздуха достаёт потрёпанную книжку. — Я собираюсь рассказывать про шишей. — Бог тебе судья, Арсений. Арсений пропускает это мимо своих благородных ушей, открывает книгу, поправляет чёлку, понижает голос: — Дело было на Васильевском острове…***
Арсений ласточкой выпархивает из подъезда. Солнечный свет приветственно светит ему в лицо, ветер треплет тёмные волосы. Прохладная весна, пятиминутный поход за лекарствами для малознакомого больного соседа — это ли не счастье? В строгий пустынный Петербург Арсений вливается радостно и органично, как ортофосфат натрия в пересоленную воду. Бредёт по пустынной шведской грозе, дышит через маску, ощущает серую дорогу, и, ей-богу, хорошо! Хорошо ему теперь знать, что он человек: хорошо хотеть есть, хотеть спать, хотеть хотеть и хотеть не хотеть — словом, быть. И Петербург эту хорошесть впитывает в свои аристократические стены, расцветая ответно. В аптеке, помимо медицинского прочего, Арсений прихватывает одноразовые перчатки (целых две пачки), шустро пик-пикает карточкой по терминалу и снова выходит на улицу. Идёт черепахой, потому что дом совсем близко, заходит за угол, холодеет и быстро пятится назад. Мозг сначала приказывает ногам отвести Арсения в безопасность, а потом объясняет: те, кто разукрасил его лицо в прошлый раз, стоят наркоманским кружком возле крыльца Преисподней и выжидают. Выжидают и его в том числе, потому что Арсений обречён выглядеть как жилец Преисподней, но быть им параллельно — в доме напротив. Морду топором. Ключи. Ключи между пальцев, как кастет. Спокойно. Арсений успокаивает разум, но сердце громко колотится, перебивая мысленный поток. Никто не заметил, значит, надо быстро проскочить незаметно, а если привяжутся, то Арсений ответит, ух как ответит! А надо ли? Мог бы ты не фанфаронить перед ними своими щщами, а обойти по другой стороне улицы? Да, жуть как не прикольно, ни разу не героически, займет очень много времени, но супрастин при сотрясении мозга вряд ли поможет. Или тебе обязательно надо вляпываться в какую-то чухню? Арсений хмурится, но делает, как велит его здравый рассудок. Прогулка его удлиняется вдвойне, но ничего не происходит, ничего не случается. «Удивительное дело, — думает Арсений, когда благополучно добирается до подъезда. Прямо такими словами думает, — удивительное дело. В чём же тогда героизм: решать проблемы или не допускать их возникновения?» Историю того, как ничего не произошло, он ночью пересказывает Диме, и тот дарит ему слабую многозначительную улыбку.***
Странным он становится. Таким теплом от человека веять не должно, каким от Димы веет, максимум от лампочки или печки какой. Ежели бы все так грели, как он греет, то человечество знать не знало бы, насколько колючими бывают ветра. Он выздоравливает, смеётся в отсутствии сухого кашля, но часто губу закусывает. Дурная шарманка крутится в этой таинственной голове, отчего Арсению тепло и неловко. Больше неловко. Всё чаще случаются дуэли двусмысленных взглядов: при встрече они кивают друг другу, садятся и без слов поочередно стреляют. За секундантов выступают громкоговорители, вопящие о необходимости держать дистанцию. Держать дистанцию! Между балконами целый метр, а Арсений не чувствует себя в безопасности. Ещё перчатки эти — зачем купил? Дима носит, послушно носит, а задумавшись, гладит в них перила, медленно, туда и обратно — вот оно, земное первое мучение. Арсений почти чувствует это странное касание на себе: пальцы в перчатках проходятся по пояснице, и Арсений выгибает спину, подстраиваясь под их неспешное движение. Вечер тихий. Дима чиркает зажигалкой, рассматривая маленький огонёк — только играется. Курит теперь редко, лишь по делу, серьезному, как он сам. — Внимание! — орут и шипят рупоры. — …соблюдайте!.. не выходите!.. — А если мы действительно умрём? — Арсений, подперев щеку рукой, катает по японскому столу резиновый мячик. Ему хочется задавать всякого рода вопросы, чтобы получать всякого рода ответы. В голове Арсения они свободно летают по круглым траекториям, изредка спотыкаясь друг об друга и исчезая во тьме. Вопрос о смерти ему, например, интересен не меньше, чем вопрос о том, почему все питерские дома похожи на шоколадки. — Тогда, мальчик мой, твой прах развеют по ветру над Эрмитажем, — Дима отпускает педальку, и огонёк исчезает. — Думай лучше, что будешь делать после карантина. Арсений думает. Весна в расцвете своей красоты, с листочками-цветочками, сулит долгие одинокие прогулки среди неработающих ныне фонтанов. До лета пару миль, так что можно попробовать в кино податься, как давно хотел. Но особых целей нет. Если завтра планета решит распасться на миллиарды цветных стёклышек, то ничуть не застанет его врасплох. Он ведь человек одной перспективы — прожечь эту жизнь, но сделать это красиво. — Я запрыгну на этот самый стол, Дмитрий Темурович, — Арсений пальцем указывает на тёмное дерево, как бы угрожая, — спущусь на ваш балкон, и вам придётся пустить меня в гости. Метафорический выстрел делается не по джентльменскому этикету, поэтому Дима сначала молчит, тщательно собирая мысли воедино, а уж потом говорит единственно возможную для него фразу. Звучит она настолько по-позовски, что Арсений улыбается, теряя лёгкий флёр таинственности: — Я пущу только через дверь. Милый предсказуемый Дима! Как отрадно, что в графике его жизни есть такая замечательная постоянная. Арсений кидает ему резиновый мячик, и Дима ловит его. — Тогда у нас проблемы. Дима разглядывает мяч. Обычный пятирублёвый попрыгунчик с чупа-чупсовой расцветкой и ностальгическим привкусом. Какими судьбами он попал к Арсению? Дима не исключает варианта неравной схватки между ним и детьми. Он встаёт, кладёт шарик перед Арсением и опирается на стол скрещенными руками. Арсений вроде говорит обычным голосом, а всё кажется, что заигрывает. Какую бы пургу он ни нёс, Дима воспримет её с утроенной важностью. Скажет: «Хочу завести жирафа», — и Дима кивнёт. Как умно придумал! Жираф-то, жираф, он ведь такой полезный в быту: куда хочешь довезёт, за кем хочешь подсмотрит. Словом, лучше выбора и не сделаешь. Плавно Арсений двигается ближе, расстояние резко сокращается. Дима улавливает лёгкий аромат сахарной ваты и не вслушивается, когда Арсений говорит: — А ты? — Что? — После карантина что будешь делать? — После карантина? — по-дурацки переспрашивает Дима. Отвлекает и лисья ухмылка напротив, и домашняя футболка с широким вырезом. Он поднимает глаза. — Очевидно, буду всеми силами защищать дом. — Вот как. — Да. — Чудно. Они громко и протяжно молчат. Одновременно наклоняются вперёд, оказываясь в сантиметре от касания. Глубокое тёмное чувство ложится на плечи, спасая от вечерней прохлады, и дыхание становится очень размеренным, очень осознанным. Оба с мазохистским наслаждением растягивают томительные секунды, словно пробуя их на вкус. — Арс. Так мягко, так воздушно звучит его имя в хриплом голосе. Арсений делает едва заметное движение головой, чтобы показать, что слушает. Дима тянется к нему, легко склоняет голову, чтобы не касаться носами, и шепчет в приоткрытые губы: — Слышал, что говорят? — до Арсения доходит с опозданием. — Держите дистанцию. Когда тепло пропадает, Арсений чистосердечно удивляется. Ему редко выдаётся возможность побыть поражённым, сперва он не понимает природу этого странного ощущения, но дежурно усмехается, будто ему всё кристально ясно. Дима разворачивается и уходит, оставляя Арсению интересную загадку.***
Петербург бушует пятой стихией. Арсений представляет гневную бурливую Неву и её напуганный, брошенный всеми проспект. Гремит Петербург, когда Арсений вбегает в него, накинув лёгкую куртку; мечется Петербург, когда Арсений наматывает бесцельные километры вокруг Преисподней. Шторы задёрнуты, он один на всей планете, и, ей-богу, плохо! Плохо ему теперь знать, что он человек, что он хочет, но не может найти ответ. Выдыхается, когда ливень вымачивает до хлюпанья в кроссовках. Плетётся обратно, в парадную дома напротив, где блёклой краской на пудровой стене начирканы строчки из «мерзкой» книги; ждёт лифт, ежесекундно меняющий цифру этажа: третий, второй, первый. Двери раздвигаются, и они встречаются глазами — петербургские климатические страсти оказываются, в сущности, пустяком перед этой масштабной катастрофой. Дима держит большое махровое полотенце, сложенное аккуратным пышным квадратом, но выходить не спешит. Арсений шагает в кабину. Лифт закрывается. Едут. — Я высоты боюсь, — говорит Дима, делает знак, чтобы Арсений опустил голову. Он повинуется, и Дима полотенцем просушивает его мокрые волосы. — И тебя боюсь. Понял? Арсений старается соображать. Крутит-вертит слова, как кубик Рубика, собирает цвета воедино, и они со скрипом встают на места. — Боже милостивый, Дима! Актёрствовать было моей прерогативой! Арсений правда рассержен: во взоре молнии, на лбу капли дождя, дышит рвано. Дима отходит и любуется им, закрыв очи совести. До чего человека довёл и до чего доведёт потом? Страшно представить. — Через неделю обещают снять ограничения. Поужинаем? Арсений медленно проводит полотенцем по щеке.***
Преисподняя переполнена до краёв. Её радостные черти целят бокалами в громкоговоритель, чтобы разбить по новой примете на счастье. До окончания карантина две минуты. Они хранят упоительное молчание. Взбудоражены невмоготу, но сидят смирно и дышат украдкой, не смея взглянуть на часы. Дима проводит пальцами по подлокотнику, Арсений закусывает губу. Он не продумывает, что будет делать дальше, старательно гонит любое наваждение прочь. — Ты так и не сказал, — нарушает тишину Дима, и Арсений благодарен ему за эту краткую возможность прийти в себя. — Так и не сказал, что с ними не так. Преисподняя уже без ансамбля: смеётся и пьянеет так, что видно пузырьки игристого, вылетающие с порогов. С чего родился этот дом искусства? Наверно, с мысли: «А вот если…». В самом деле, обыкновенная питерская история, когда появляется безумная мысль и люди создают в ней комфортабельные условия для жизни и творчества. Удивительно ли? — Мой дорогой Ватсон, смотрите шире, — он приподнимает уголки губ, — для кого-то это тоже дом напротив. Раздаются три гудка. Всё. Петербург перво-наперво кричит и улюлюкает, вкладывая всю звериную усталость за прошедшие месяцы, однако вскоре с человеческой вежливостью затихает, пополняя опустошённый хрусталь. Арсений рысью взбирается на стол и садится на другой край. Дима забирается рукой под его футболку, пальцами касается разгорячённой кожи — в перчатках, как давно и страстно того хотел. Чёртов дом напротив ахает.