Когда-нибудь весна наступит

Донён понятия не имеет, когда это случилось. Когда всё, что происходило между ними — когда они сами — начали меняться, незаметно, но безвозвратно. Казалось бы, ещё вчера они были детьми, глупыми и чересчур переполненными эмоциями — возбуждением, нетерпением, безудержной радостью и страхом. Страхом больше всего, потому что было так много того, чего они боялись: непринятия, осуждения, неправильных поступков, неправильного понимания. Тогда казалось вполне естественным оттолкнуть первым, чтобы не быть отвергнутым; ударить побольнее, чтобы свою собственную боль выплеснуть; ухватиться так сильно, как только возможно, чтобы если уж и оторвали, то с мясом только. Их отношения с Тэёном никогда не были лёгкими, но никакие недопонимания и излишки чересчур темпераментных характеров не могли разделить их, не могли лишить их друг друга. И когда Донён говорил, что они будут лучшими друзьями даже через десять лет, он действительно в это верил. И когда сразу после дебюта Донёна с НСТ 127 Тэён обещал ему, что теперь-то это навсегда, и они больше никогда не будут врозь, он говорил это с полной убеждённостью в том, что это правда. Теперь же Донён знает только одно: это всё ложь. Они лжецы оба. Нет, они по-прежнему лучшие друзья, только вот давно, уже какое-то время, между ними совсем не это. Ну или не только это. И, может быть, оно было уже тогда, когда Донён впервые произнёс эти слова. Может, оно было ещё до этого. Лучшие друзья, между которыми напряжение уже настолько ощутимое, что это даже со стороны заметно. Донёну действительно интересно, сколько ещё они так протянут прежде, чем всё рухнет… но это будет точно не десять лет. И да, они по-прежнему в одной группе. Вот только теперь у Тэёна есть и другая работа, другая группа, другая жизнь, и Донёну путь в неё заказан. И ничего не попишешь. Донёну сложно. Он внутренне словно бы делится надвое: одна, более рациональная сторона его личности прекрасно понимает и поддерживает Тэёна, потому что ну реально, любой из них удавится за подобную возможность проявить себя, испытать в чём-то новом и поучиться у таких талантливых хёнов. Попробуй Тэён отказаться от этого предложения, и Донён первым же поинтересовался бы, всё ли у него в порядке с головой. Тэён яркий, талантливый, он заслужил, он достоин. Донён не покривил бы душой, сказав, что гордится своим другом. Вот только вторая сторона — та, которая управляется сердцем, а не разумом — чувствует совсем другое: грусть, разочарование, ревность и — снова — страх. Донён знает: Тэён никуда не делся и никуда не денется, он отработает с СуперМ и вернётся обратно к ним. Но потом снова уедет, снова вернётся, снова уедет. Какой-то порочный круг, в котором теперь Тэёну и всем им придётся находиться. Донёну не нравится думать об этом. Не хочется. Но о другом не получается совсем. Мыслями он то и дело возвращается к тому, что вот-вот случится, и от этих мыслей невольно ёжится, словно сейчас не лето на дворе, а зима. Раньше Донёну и в голову не приходило, насколько одиночество может ассоциироваться с холодом. Насколько это может ощущаться физически. Этот холод, он… ранит. Донён словно Кай из детской сказки про Снежную Королеву — принимает в грудь осколки льда и пытается выложить из них слово «вечность». Только попытки эти заведомо обречены на провал. К счастью, у них полно работы — как общей, так и своей собственной. Донён думает о своей поездке в джунгли, готовится к ней, поэтому так проще: не цепляться вниманием за то, что Тэёна нет в общаге вдвое больше прежнего, за то, что они разговаривают намного меньше прежнего. Донён улетает на съёмки и так куда легче принять мысль о том, что Тэён улетел тоже, работать над первым клипом своей новой группы (а возвращаются обратно они практически одновременно). Но «день икс» приближается, и где-то накануне Тэён приходит к нему в комнату с большим пакетом снэков и той самой детской умоляющей физиономией, отказать которой Донён не в силах даже под страхом смерти. Вечер проходит как обычно: они лениво втыкают в фильм по Нетфликсу, привалившись друг к другу плечами на тесной кровати, и всё так привычно, знакомо, уютно, что легко забыться в этом затишье перед бурей. От светлой макушки Тэёна пахнет клубникой с привкусом химической «морской свежести». Тэён тёплый настолько, что вокруг него хочется обвиться всем телом, как вокруг большой уютной грелки. Тэён родной до последней клеточки, и просто взять и отпустить его куда-то ещё кажется невозможным. Донён на мгновение представляет, что вот точно так же Тэён может проводить время с кем-нибудь другим — другому класть голову на плечо и неосознанно хватать за руки, у кого-то другого с очаровательно надутыми губками выпрашивать что-нибудь, кому-то другому улыбаться, — и ему кажется, что у него кружится голова от чего-то кислого и обжигающего, так похожего на ревность. О да, думает Донён, все лучшие друзья чувствуют это. Он цепляется за плечи Тэёна совершенно бездумно, но так крепко, как только может. И, кажется, слишком. — Ай! — дёргается тот и разворачивается, чтобы взглянуть на Донёна. У Тэёна крошки к губам прилипли и чёлка надо лбом дыбом стоит, а ещё удивлённый взгляд и слишком много усталости на лице. Тэён всё тот же мальчишка, с которым Донён когда-то прятался в пустых залах для репетиций, покупал булочки в пять утра и упоённо спорил обо всём на свете. Тэён такая важная часть его жизни, и Донён злится на самого себя за то, что только сейчас по-настоящему осознаёт это, но толку от этого осознания — ноль. Он ведь всё равно не сможет ничего сказать. Не сможет выразить словами то, что чувствует, ещё и потому, что Тэён, он ведь так близко всё к сердцу принимает. — Ты в порядке? Вообще-то было больно! — Прости, — Донён хорошо умеет прятаться, ну или, по крайней мере, так считает. — Там, в фильме, просто страшный момент… Тэён смотрит ему прямо в глаза, а Донён только сейчас понимает, что от фильма прошло больше половины, а они оба, признанные трусы по части ужастиков, не проронили ни звука. Тэён смотрит ему прямо в глаза, и Донёну кажется, что его видят насквозь. — Я вернусь, Доён-и, — у Тэёна шёпот какой-то совершенно отчаянный, низкий и хриплый, он пробегает по позвоночнику стадом мурашек и отзывается где-то в груди. — Совсем скоро. И я буду звонить. Ты не слишком почувствуешь моё отсутствие, обещаю. Донён не уверен, чего ему хочется больше: ударить его или обнять, крепко-крепко, так, чтобы со всей силы. Или сказать, что да какое ему вообще дело, типа так даже лучше — никто не будет хлопать дверью в два ночи или в четыре утра напевать, развешивая вытащенное из сушилки бельё; никто не будет заявляться без предупреждения, чтобы оставить на его постели кучу крошек. Но Донён почему-то не может — перед камерой все эти язвительные фразочки льются с его языка сами собой, он даже не задумывается о них, а когда наедине, и сейчас вот особенно, это не работает. Он не может врать Тэёну. Не тогда, когда они смотрят друг другу в душу. Не тогда, когда Тэён тоже подавлен, а Донёну ли не знать, как важна для этого человека полная уверенность в том, что он делает. — Лучше спи побольше в свободное время, — выдавливает Донён из себя наконец и треплет Тэёна по волосам, пропускает жестковатые от краски пряди между пальцами с нежной украдкой. — И питайся чем-то ещё помимо газировки и шоколадных батончиков. И прислушивайся, чёрт возьми, к своему собственному телу, только посмей нахвататься новых травм или снова запустить свои хронические болячки. Тэён трётся макушкой о его руку, чуть прикрывает глаза, улыбается уголками губ и тихо смеётся своим чуть скрипучим смехом — большой кошачий ребёнок, у Донёна сердце разрывается буквально от нежелания отпускать. Донён потерять боится — если не в прямом, то в переносном смысле точно. Такого Тэёна потерять боится ужасно. — Как есть мамочка, — выдыхает Тэён наконец и за это получает болезненный щипок чуть пониже уха. Просто так, чтобы не зазнавался. Они так и засыпают, вместе на одной кровати, и Донён позволяет себе маленькую слабость: прижаться на минутку щекой к тэёновой груди. Так, словно это он хочет, это он нуждается в поглаживании по голове и ворчливых наставлениях: не накручивай себя, не заглушай стресс всякой дрянью, расслабься. Тэён мог бы — он хороший хён, он заботливый, и иногда Донён ломается, искренне наслаждаясь ощущением самого себя младшим и опекаемым. Иногда — но не сейчас. Нужно быть сильным за двоих, поэтому Донён ограничивается объятиями украдкой, взглядами украдкой, парой дежурных фраз наутро и остывающим от чужих горячих пальцев ключом, зажатым в ладони: его попросили поливать цветы и вытирать пыль, потому что кого ещё просить, как не лучшего друга. Донён пытается сохранить всё это и трансформировать в хоть какие-то крупицы тепла, которое поможет ему продержаться. Это ведь недолго, на самом деле — всего-то какие-то несколько недель, глупости, они не в каменном веке, где только почтовыми голубями, и они уже не дети (и они всего лишь лучшие друзья). Но оказывается, что долго. Дни кажутся бесконечными — тянутся, точно жевательная резинка, но не новая, с ярким сладким или освежающим вкусом, а уже изжёванная, старая, от которой только изжогу можно получить. Донён старается проводить время приятно и с пользой: ходит на интересные ему мероприятия и снимает об этом влоги, отдыхает от души, записывает новые каверы и старается репетировать, когда может, потому что не хватало ещё потерять свой и без того выстраданный скилл в танцах (и расстроить Тэёна, который так много для этого сделал). Вполне себе такой полноценный отпуск, и всё ничего, вот только Донён то и дело вспоминает о том, что пока они все тут расслабляются, у Тэёна и Марка такой возможности нет. Тэён исправно звонит или пишет каждый день, иногда — даже по несколько раз. Его рассказы сбивчивые и несвязные, он может соловьём разливаться о том, какие хёны замечательные (Донён не спорит, но не чувствовать некоторую ревность всё равно не в силах, даже если не говорит об этом), а может задавать сто и один вопрос о том, что творится сейчас в общежитии и как они все там. А иногда просто кидает фотографии безо всяких подписей, и с одной стороны Донёну это нравится — хотя бы таким образом он остаётся в курсе тэёновой жизни и может взглянуть на всё его глазами, но с другой… Он даже и не думал, что это может быть настолько больно. Смотреть на Тэёна, просто смотреть — и не быть с ним рядом. Донён не сохраняет ни единого фото — хотя раньше машинально делал это — просто пробегает глазами и закрывает окно катока. Донён тщетно старается выбросить всё из головы — зачем вообще это нужно, что за глупое самоедство, они ведь даже не… Лучшие друзья. Только вот Донён этого своего «лучшего друга» хочет сцапать и спрятать в шкаф, на самую дальнюю полочку, чтобы никто не — не смотрел, не дышал, не менял, не, не, не — отбирал. Донёна это бесит. Тэён там, у себя в Америке, не один, поэтому Донён тоже к одиночеству не стремится, оно не помогает, а даже наоборот, делает всё только хуже. Рядом с ним всегда есть Ёнхо и Донхёк, да и Джехён заглядывает частенько. А ещё, как-то само собой, Донён становится ближе с Ютой — может быть, из-за того, что у Юты и Тэёна есть что-то общее. С Ютой привычно перерекаться по всяким пустякам, но и просто поговорить — тоже. А ещё, Донён знает, Юта испытывает нечто, близкое к его собственным чувствам, из-за того, что происходит. Поэтому, даже если они об этом не говорят, кажется, что в его компании лучше и уютнее. А с Ёнхо и подавно — им всегда есть о чём поболтать, а ещё работается вместе очень легко и правильно. Тем более, что Ёнхо — единственный, помимо Тэёна, и даже в большей степени, если честно — человек, рядом с которым Донён может позволить себе быть чуточку слабым. Может позволить о себе позаботиться. — Я начинаю ревновать, — смеётся Тэён в трубку во время их очередного разговора, когда Донён упоминает об этом. — Словно за моё отсутствие я лишусь всех друзей разом! — Сам виноват, — хмыкает Донён, сильнее прижимая телефон к уху. И вроде бы эта фраза звучит как простая незатейливая шуточка, но вот только он слишком хорошо знает Тэёна для того, чтобы понять: тот не шутит. Вот только эта самая чужая ревность в нём самом внезапно отзывается вспышкой злости. Потому, что не Тэёну упрекать его. Не тогда, когда он сам уехал (когда сам бросил его тут одного). — Ну уж прости, что мы все не сидим тут и не плачем в ожидании тебя ненаглядного, — в этой фразе слишком много, но не только яда, а ещё и боли. Той самой, которую Донён не хочет показывать никогда и никому. Той самой боли — холодного льда одиночества, злости на самого себя за то, что не может взять и сказать обо всём прямо, и того неописуемого ощущения запутанности в собственных же чувствах, — которой Донён стыдится. И которой сам же первый и пугается, потому что Тэён в трубке резко замолкает — даже дыхания, кажется, не слышно, и Донён поначалу думает, что, возможно, звонок сбросили. — Тэён… — шепчет он виновато, не уверенный, слышат ли его. — Прости, я не… — Это ты прости, — Тэён говорит торопливо, точно боясь, что этого нарочито весёлого тона хватит ненадолго. — Я правда рад, что вы там хорошо время проводите. И ладно, не буду больше тебя задерживать, мне тут… меня тут хёны зовут. Донён не слышит, он буквально чувствует, как Тэён лжёт ему каждым словом, но он не пытается остановить его, потому что это было бы бессмысленно. Донёну нечего ему сказать. Донёну сначала бы с самим собой разобраться. Месяц кажется годом, не меньше. Донён не знает, хочет ли он, чтобы Тэён тоже чувствовал всё именно так. — Выглядишь неважно, — замечает Ёнхо наутро, когда Донён выползает на кухню мрачным привидением, заваривает себе самого крепкого чая и падает на стул, чуть было не промахиваясь. — Плохо спалось? Ужасно, хочется сказать Донёну. Знаешь, я вчера ляпнул Тэёну кое-что лишнее и меня сгрызла совесть, хочется сказать Донёну. Донён просто пожимает плечами и смакует на языке горькую вязкость чёрного чая без сахара. Он не уверен, что способен сейчас на какие бы то ни было разговоры. Но Ёнхо определённо не собирается вот так легко оставлять его в покое. — Как там Тэён? — небрежно интересуется он, и будь на месте Ёнхо кто-либо другой — кто угодно — Донён точно принял бы это за глупость или бестактность. Но Ёнхо — другой, проницательный и понимающий, тем более что он в курсе их «истории» с самого начала и замечает многое. И Донён знает, что ответить ему придётся. — А что он, нормально, всё такой же дурачок, — чай внезапно становится отвратительным на вкус, и Донён отставляет полупустую чашку, устало потирая пальцами слипающиеся глаза. — Кажется воодушевлённым, много говорит о хёнах. И почему ты спрашиваешь о нём меня, разве вы двое не переписываетесь? Ёнхо смотрит на него с едва заметной улыбкой, в которой есть такое, родительское что-то. — У него нет времени, — спокойно поясняет он, и Донён облизывает губы, потому что его торкает внезапным осознанием: но ведь на звонки и глупые переписки с ним самим Тэён всегда находит минутку. Донёну даже немного, ну, стыдно (на самом деле нет, эгоист внутри максимально доволен, и от этого ещё паршивей). Ёнхо встаёт и, проходя мимо, ерошит Донёну волосы своей большой уверенной ладонью. — Я дал ему этот совет и дам тебе его же: просто скажи ему обо всём. Словами. Знаешь, это может хоть что-то изменить. Для вас обоих. Донён кусает губу и молчит, будучи не в силах поднять взгляд. Он не может сказать Ёнхо, что он как раз-таки боится что-то менять. Даже если понимает, что удержать всё в прежнем, неизменном состоянии он — они с Тэёном оба — уже не смогут. И если Ёнхо советовал Тэёну такое, значит, может быть так, что… Может ли быть так, что Тэён изменился куда сильнее, чем Донён замечает. (Донёну всё равно уже, если честно, он просто хочет, чтобы Тэён вернулся). Тэён больше не упоминает ничего лишнего — снова только лишь рассказывает и спрашивает, смеётся и посылает фотографии, но Донён чувствует, что от него закрываются, и это давит. Он в буквальном смысле считает дни, но в итоге всё равно пропускает. Тэён возвращается, когда у Донёна съёмки, поэтому трогательной встречи не выходит (и, наверное, слава богу), но Донён знает и чувствует, стоит ему только переступить порог общежития, что он здесь. Донён ощущает сам себя каким-то охотничьим животным, потому что буквально по запаху уверен. Это чертовски смущает. У двери в свою комнату он встречает Донхёка, который выглядит весьма возбуждённым и сразу же хватает его за руку своей горячей и влажной ладонью. — Донён-хён, ты ведь знаешь, что Марк и Тэён-хён вернулись? — громкий, как всегда, и прямо сейчас Донёна это несколько раздражает. Ему не нужно лишнее напоминание, а ещё ему стыдно, что на фоне того же Донхёка он как будто и не рад совсем. Тот, кто больше всех ждал этого самого дня. — Знаю, — наконец произносит Донён и высвобождает руку из чужой хватки мягко, но решительно. Когда-нибудь он угостит Донхёка за это чем-то вкусненьким, чтобы успокоить свою совесть, но точно не сейчас. — А теперь прости, но я срочно хочу переодеться. Он прячется за закрытой дверью своей комнаты, но только лишь для того, чтобы немного отдышаться и сделать краткую передышку перед бурей. Здесь всё точно так же, как и вчера — здесь не пахнет Тэёном — уютно, правильно, так, как ему нужно… пусто, одиноко и холодно. Донён так больше не может. Он кидает сумку и пальто прямо на пол и резко разворачивается. У Тэёна незаперто. Донён не стучит — позволительная бестактность для «лучшего друга»? — просто распахивает дверь, перешагивает через порог… и замирает. Тэён привычный — в знакомой Донёну одежде, со слишком коротко остриженными волосами, всё такой же худой, уставший и бодрый одновременно. Он разворачивает к нему своё кресло, встаёт, делает шаг, второй, третий — и с каждым из них внутри Донёна как будто ломаются некие замки и распахиваются некие двери. — Ты плохо убирал пыль, Доён-и, я нашёл её буквально вез… Тэён осекается, не договорив, потому что Донён стискивает его в объятиях — удивительно крепких для его слабых рук и, скорее всего, чересчур собственнических. Из них двоих именно Тэён склонен к скиншипу и физическим прикосновениям, а Донён всего этого избегает, поэтому со стороны всё происходящее сейчас наверняка кажется особенно странным, но… Донёну плевать. Потому что альтернативой этому могли бы стать только слова — те самые, которые он не может сказать. Не может признаться в том, что «знаешь, хён, мне давно кажется, что я испытываю к тебе что-то такое, странное очень, чему я не могу дать название, и за время нашей разлуки я начал чувствовать это ещё сильнее». Донён обнимает, сжимает, стискивает — удерживает, удерживает, удерживает — и ему кажется, будто он вот-вот позорно расплачется, потому что его буквально разрывает внутри. Тэён не говорит ему ни слова. Тэён обнимает его в ответ так же крепко и отчаянно, гладит по спине дрожащей ладонью, и становится глубоко наплевать на то, что дверь комнаты по-прежнему распахнута, и на то, что обида внутри Донёна никуда не делась, и на то, что эти объятия ничего не решат между ними. Но сейчас они жизненно необходимы — им обоим. Это всё ещё не весна, нет — всего лишь короткое потепление, но даже так Донён наконец может немного согреться. Донён снова может дышать. Они проводят много времени вместе: покупают подарки на день рождения Юты, репетируют к предстоящему туру и предстоящему камбэку (ещё не решили, когда он будет, и это, если честно, нервирует), тусуются по ночам в комнатах друг друга. Так легко поверить в то, что минувшей разлуки не было (и никогда больше не будет) — так, всего лишь кошмарный сон — но Донён не может расслабиться на все сто процентов. Донён не может забыть — в нём как будто что-то сломалось и это склеили очень искусно, но сломанное останется сломанным, как ни крути. Донён становится мягче — точно растаявшее мороженое, как ему самому кажется. Он невольно открывается и позволяет, учится наконец принимать всю ту привязанность Тэёна, которую тот всегда стремился проявлять к нему. Всегда — и сейчас особенно. Донёну и самому хочется постоянно проверять, точно ли Тэён рядом с ним, точно ли он вернулся и они теперь могут быть тем же, кем были раньше — не могут, не могут, не могут — и Тэён ведёт себя точно так же, словно бы и он… Просто поговорите обо всём, словами. Совет Ёнхо по-прежнему жжётся где-то в голове, но Донён не может. Не хочет. Боится. Но в страхе своём сближается с Тэёном ещё сильнее. Чаще улыбается ему, чаще позволяет держать за руку, чаще убегает куда-то туда, в то метафорическое пространство, где нет ничего и никого, только, возможно, они оба. Донён даже звонит ему во время своей трансляции в ви-лайве и совершенно бездумно поддаётся на дурацкое флиртующее поведение Тэёна: то самое «я тебя люблю» кажется таким уместным (хоть и смущающим до перехваченного дыхания и участившегося пульса). Донён не хочет воспринимать это «признание» всерьёз, но от него почему-то теплее на душе. Два месяца пролетают очень быстро. У Донёна дежавю — они снова в его комнате, в голубоватой полутьме от работающего проектора. Тэён сидит на полу, обняв острую коленку, и расслабленно бултыхает в стакане своё вино (пора бы уже бокалы купить, думает Донён рассеянно, холодильник приобрёл, а до этого не додумался), а Донён со своим валяется на кровати на животе и напряжённо смотрит на чужой профиль. Прямо сейчас Тэён снова с этой своей чужой, далёкой аурой, и Донёну хочется коснуться его — дотянуться и задеть хотя бы кончиками пальцев. Тэён изменился — трудно это отрицать. Но он сам, Донён… разве он не изменился тоже? — Больше всего мне жаль, что я не смогу быть здесь в твоей день рождения, — у Тэёна низкий и тихий голос сейчас, кажется, будто он скребёт ему горло изнутри и говорить больно. Он не поднимает глаз, будто бы ему стыдно. — Это… так чертовски несправедливо. Он отпивает вино резко, быстро, одним долгим глотком, чуть запрокинув голову, а Донён следит шальным взглядом за тем, как двигается кадык на его горле. Почему-то становится немного жарко, и так хочется списать всё это на алкоголь, вот только… Вот только не получается — Донён, оказывается, совсем разучился врать самому себе. Может быть, потому, что Тэён уже давно не был с ним настолько отчаянным. И, возможно, ещё никогда не демонстрировал ему свои чувства настолько откровенно. — Ты правда расстроен из-за этого? — тихо спрашивает Донён, когда молчание становится совсем уж тягостным. Он не уверен, что Тэён ответит, но очень хочет услышать ответ. — Конечно, — в чужом голосе звучит неприкрытая обида даже, что вот, как он, Донён, осмелился сомневаться в его искренности. Тэён ребёнок невозможный. Донён невозможно любит его таким. — Я непременно хотел бы быть с тобой в этот день! Потому, что мы... мы же… Донён стискивает свой пустой стакан в руке так сильно, что, кажется, слышит хруст, и даже подаётся вперёд, потому что: скажи это, скажи, пожалуйста, дай этому чувству имя… — Мы ведь лучшие друзья, правда, Доён-и? Неловко. Неправильно. Разочаровывающе. — Ну да, конечно, — бурчит Донён вяло. — Лучшие. Друзья. Не забывай, что у нас это всё только бизнес. Ему не на что жаловаться, на самом деле, потому что никто не должен решать такие вещи за него. Но ему жаловаться очень хочется. Вот только на Тэёна, на себя, или на них обоих, непонятно. — Я привезу тебе подарок, — клятвенно обещает Тэён и даже пафосно хлопает раскрытой ладонью по груди там, где должно быть сердце. — И поздравлю тебя первым, самым-самым первым, слышишь? Донён хмыкает только и ерошит ему волосы ладонью — ну точно дежавю. — Лучше отдыхай там как следует, — снова повторяет он уже избитое. — Не заставляй меня волноваться. В этот раз отпускать куда сложнее, пусть даже на более короткий срок. Видимо, потому, что теперь Донён знает, что это за чувство. Ну или потому, что за эти два с небольшим месяца между всё стало ещё хуже. Их «дружба» таки была со сроком годности, и Донён думает, что он наконец-то с этим смирился. Проблема только в том, что выхода из этого может быть только два, и в возможность одного из них Донён не верит даже самую капельку. Потому, что, хотя он и чувствует, что между ними уже не только дружеские чувства, а что-то более сильное, более глубокое, но он по-прежнему не может дать этому чувству имя. Не может представить, как бы они с Тэёном делали все эти вещи для парочек и как бы смогли удержать это всё в тайне. Хотя может и представляет, просто боится. Ему будет плохо без Тэёна — оставаясь один в своей комнате, Донён вяло рефлексирует по этому поводу, пытаясь представить, обдумать, распланировать. Ну, конечно, без — это сильно сказано, они ведь всё ещё будут в одной группе, они всё ещё будут общаться. Это трудно будет назвать потерей в полном смысле этого слова, но для Донёна всё именно так. Потому, что ему придётся отпустить Тэёна. Закрыть для него — и от него — своё сердце. Вычеркнуть его из списка самых важных людей. Чтобы не было больше этих уютных посиделок с объятиями и одной едой на двоих. Чтобы не было больше двусмысленных ситуаций на сцене и странных фраз, от которых становилось тепло. Чтобы не было того, из-за чего сломалась их дружба, и чтобы не было больно от вот таких разлук, которых, Донён в этом не сомневается, в дальнейшем станет только больше. Вот только — не выходит. Вот только у Донёна в груди как будто разбивается что-то и становится нечем дышать, когда он просто думает о чём-то подобном. Вот только у Донёна стынут руки и во рту становится горько от одних только мыслей о том, как они с Тэёном становятся друг другу чужими. Донён ненавидит себя за эту слабость, но пока что он бессилен. Всё, что остаётся, это ждать весны. И даже не только и не столько из-за того, что будет их долгожданный камбэк. Просто кажется, что именно тогда, наконец, что-то изменится, вытаяв из-под этого снега, который покрывает всё уже больше, чем полгода. Донёну кажется, что он в каком-то заколдованном сне, вырваться из которого никак не выходит. Он по-прежнему переписывается и перезванивается с Тэёном, и даже даёт совсем уж слабину, проговорившись в переписке с фанатами в Твиттере, что скучает и что Тэён никогда не сможет сделать ему больно. И ведь даже не врёт, потому что Тэён и не делает ему больно — он ведь не виноват в том, что такой заботливый, такой милый, такой талантливый, такой красивый. Он не виноват, что Донён делает себе больно сам. И он действительно поздравляет с днём рождения первым — за сутки до, делая вид, что заработался и перепутал дни, но Донён буквально нутром чувствует: это просто действительно была попытка удостовериться, что он самый первый. В очередной ненавязчивой болтовне они проводят больше часа, пока Донён не вспоминает, что они вообще-то не в соседних комнатах и даже не в одном часовом поясе, и отправляет Тэёна отдыхать, но тот висит на связи ещё несколько долгих мгновений, пытаясь что-то сказать. Донён чувствует интуитивно, что это нечто важное, и ему страшно, но он не пытается как-то поторопить Тэёна и терпеливо ждёт. — Я… — Донён может буквально представить по одному только дыханию, как у Тэёна сейчас бегают глаза и розовеют щёки. — Понимаешь, я хотел сказать, что… Он снова делает паузу, а потом выдыхает грустно и прощается, желая Донёну приятных снов и хорошего дня, но эта самая недосказанность между ними всё равно остаётся. И не делает ситуацию лучше. Хотя, думает Донён, может, Тэён пришёл к тем же выводам и сделает тот самый первый шаг, на который оказался неспособен он сам. Может быть, Тэён отпустит первым. Свой день рождения в итоге он проводит, лёжа в кровати и даже не думая праздновать. Настроения нет, желания тоже, зато хочется спать, и Донён себе в этом не отказывает. До тех самых пор, пока к нему не приходит Ёнхо и не поднимает буквально пинком, потому что: — Ну кто же весь день рождения просыпает, ты совсем глупый, что ли? Хотя бы трансляцию проведи. Донён хлопает себя ладонью по лбу, зевая и нехотя выползая из-под одеяла — в своей меланхолии он чуть не забывает о своих прямых обязанностях, и за это даже как-то стыдно. Он проводит ви-лайв вместе с повторно заглянувшим проведать его Джонни и в итоге благодарен этому человеку ещё больше, потому что только лишь благодаря ему этот день приобрёл хоть какие-то краски. — А теперь, — заявляет Джонни непреклонным тоном, когда Донён отключает камеру. — Ты открываешь свой чудо-холодильник, мы заказываем еду, приглашаем ещё кого-нибудь из ребят и устраиваем тебе хоть какое-то подобие празднования. И не смей спорить. Донён и не пытается — ему совсем не хочется спорить. Он просто позволяет Джонни взять всё на себя — заказать еду, позвать Джехёна и Юту, потрепать его по голове, как ребёнка. Так действительно лучше, и так — не настолько больно, что не хватает кое-кого с сияющими глазами, дурацким смехом и чрезмерной любовью к сладкому. Они пьют, едят, смеются и перебрасываются шутками, а Донён, в этот раз непривычно молчаливый, больше слушает и наблюдает за ними. За своими друзьями, которые, если понадобится, не оставят в одиночестве ни его самого, ни Тэёна. У них даже друзья общие, да что это такое-то. — Знаешь, я сказал ему сегодня, — Юта произносит это так внезапно, что Донён даже не сразу понимает, что это к нему обращаются. — Что ты выглядишь так себе. Он не уточняет, кому это «ему» — всё и так понятно. Донён смотрит в ответ непонимающе, хлопает глазами, как дурачок, пока внутри него медленно расползается осознание. — А я, по-твоему, плохо выгляжу? — у него получается произнести это легко и с каким-то даже притворным ворчанием. Наверняка это всё просто шутка, иначе ведь и быть не может. Но Юта смотрит серьёзно — серьёзно и хмуро. Джонни отставляет стакан в сторону, и даже Джехён прекращает на время уплетать куриные крылышки. Донён ёжится — ему неуютно под этими осуждающими взглядами, и он искренне не понимает, чем всё это заслужил. — Ну, знаешь, трудно не обращать внимания, когда ты большинство свободного времени проводишь тут затворником, — фыркает Юта наконец. — А ещё у тебя появились круги под глазами, и ты то и дело произносишь такие депрессивные фразы, что впору начать за тебя бояться. Что происходит, Доён? Ничего, хочется ответить Донёну, совсем ничего, просто я дурак. — Вот я так и думал, что ты ничего не скажешь, — Юта пожимает плечами и отворачивается. — Поэтому я и дал знать тому возможно единственному, к кому ты можешь прислушаться. — Со мной ничего не происходит, — медленно, чуть ли не по слогам, произносит Донён. Будто самого себя убеждает. — И у него хватит забот и без меня, пусть лучше о самом себе подумает. А ты вообще не имеешь никакого права решать за… — Доён, ты сейчас глупости говоришь, — со вздохом перебивает его Джонни, едва заметно хмурясь. — Мы знаем вас уже много лет, с тех самых пор, как вы познакомились вообще, и мы всегда видели, что между вами двумя творится. Но до поры до времени молчали, потому что вы сами должны были разобраться со всем этим и прийти к нужным выводам. Однако сейчас, знаешь ли, мы не можем смотреть, как вы себя изводите. Оба хороши. — Я не извожу себя, — фыркает Донён возмущённо, и возмущение это более чем искреннее. — Может быть, я слишком много думаю и слишком много скучаю по нему, но я не страдаю в уголочке, как герой дешёвой дорамы! Джехён давит смешок, и Донён впивается в него недовольным взглядом. — Ну, ты так говоришь, но по факту это мало отличается. Донён очень хочет спорить, но… у него нет сил. И слов тоже нет. Вместо этого он думает, что если Джонни говорит так про Тэёна, то значит, что все эти смешки, фотографии и бессмысленные сообщения — всего лишь прикрытие, чтобы Донён меньше за него переживал. И от этого становится как-то горько, потому что это означает, что Тэён ему так мало доверяет, что… Точно так же, впрочем, Тэён мог бы сказать про него самого. Донёну кажется, что он сдувается, как проколотый воздушный шарик. — Ни один из нас не эксперт в отношениях, знаешь, — продолжает Джонни тем временем, рассеянно постукивая пальцами по колену. — И чего-то конкретного мы вам посоветовать не можем. Возможно, вам обоим нужно было больше времени, чтобы перейти на новый этап более плавно и естественно, но, видимо, из-за этих внезапных разлук всё изменилось быстрее, и теперь с этим ничего не поделаешь. Но просто разберитесь со всем этим, пожалуйста. Ради друг друга и ради нас всех. Иначе ты совсем тут стухнешь в какой-нибудь из очередных его отъездов, а он загоняет себя окончательно, чтобы не думать об этом всём. Он сейчас тоже серьёзный, и в его глазах Донён может прочитать искреннее волнение, так что соврать, отмазаться, отмахнуться — не может. Кивает с тяжёлым вздохом и тянется к полупустой бутылке, чтобы хотя бы попробовать запить вином горькое послевкусие. — Никогда не думал, что между нами может быть… такое вот, — жалуется он и зарабатывает ещё один смешок от Джехёна. — Прости, Доён-хён, но вы были максимально драматичной парочкой с самого начала. Донён швыряет в него подушкой, но, всё-таки, улыбается. А в следующий же звонок от Тэёна спрашивает в лоб, резко, торопливо, боясь снова растерять уверенность: — Хён, что между нами происходит? Тэён на экране замирает весь, словно его внезапно отключили или проблемы со связью — напряжённый, с широко распахнутыми глазами, он такой уязвимый и несчастный какой-то, что Донён почти жалеет: стоило всё же дождаться его возвращения, а не вываливать вот так. Но уже поздно, и теперь остаётся только лишь ждать ответа. У Донёна стынут кончики пальцев, а где-то внутри снова начинается снегопад. Он не знает, почему, но так сложно поверить в то, что из их непонятной запутанной истории может выйти хоть что-то хорошее. Так сложно поверить, что весна действительно наступит — для них обоих. — Я не знаю, что происходит, — у Тэёна хриплый голос, словно он долго плакал, хотя ещё мгновение назад всё было в порядке. — Но всё изменилось, правда? Ты тоже это заметил? Донён молча кивает, и Тэён рассеянно кивает тоже, закусывает губу и запускает пятерню в растрёпанные волосы. Неловко, им ужасно неловко, и Донёну кажется, будто он буквально слышит предсмертные хрипы их окончательно умирающей дружбы. Донён по-прежнему не хочет отпускать. — Я думаю всё же, что это не телефонный разговор, — медленно произносит Тэён и вздыхает. — Осталось всего несколько дней, я приеду и мы поговорим. Хорошо? — Хорошо, — послушно соглашается Донён и всё же выпускает наружу свой страх, позволяет себе цепляться так сильно, как только может. — Но мы ведь будем общаться до этого времени, правда? Тэён смеётся как раньше — тепло, мягко, заразительно. Хочется смеяться вместе с ним. Хочется обнять его крепко-крепко и слушать бессвязные мурлыкающие звуки, которые Тэён издаёт, когда у него хорошее настроение. Для дружбы у Донёна слишком сильно болит сердце. — Конечно будем. И вообще, кто ты и куда дел моего Доён-и? Донён дуется совершенно автоматически, а секунду спустя они уже шутливо препираются, как раньше. И почему-то от этого появляется надежда, что они сумеют это вывезти. Что вдвоём обязательно найдут выход и научатся быть вместе даже с изменившимися чувствами. И когда они это сделают, тогда весна точно наступит. Пусть даже и в феврале. (Когда Тэён приедет, Донён точно скажет ему «я люблю тебя» всерьёз)