***
Не разговаривали они весь вечер до самого отбоя. Перед заданием им выделили несколько свободных дней на отдых и на сон. Какой там сон… Спать Алексею не давали мысли, роем копошившиеся в голове. Утром он догнал Лёньку на пробежке. — Извини меня, Лёнь… –Ладно, чего уж там, — неискренне отмахнулся Филатов. –Знаешь, я много думаю эти дни… –О березах думаешь, я понял, — Лёня ещё не остыл, разговор не клеился. Вдруг из-за деревьев показалась стройная фигурка стенографистки Тани. –Ну бывай, пошёл я. Всё-таки этот предрассветный бег –гадство какое-то. Ты точно больной, Лёнь. Хотя здоровых на голову в разведчики не берут наверное, — Лёха резко развернулся и ускорил бег в сторону казарм. — Привет! — Таня приветливо махнула рукой в сторону Лёни. Сержанта Бобрикова уже не было видно за деревьями. Лёня растерянно обернулся ему вслед, но кроме шуршания потертых кирзовых сапог вдалеке уже ничего не было слышно. Тогда он повернулся к девушке и расплылся в неловкой улыбке, от которой краснели все девушки-радистки, проходившие обучение в их засекреченной разведчасти. А Лёня был бы не младший сержант Филатов, если бы об этом догадывался.***
Причудливую смесь из взрослого и ребёнка являл собой младший сержант Леонид Филатов в то лето сорок второго. Он был продукт своего времени, сын войны. И сколько их было, таких шестнадцатилетних сорванцов по всему советскому союзу, со школьной скамьи отправившихся на фронт, узнавших смерть раньше, чем любовь девушки, научившихся отнимать жизни задолго до того, как к ним приходило понимание о зарождении той самой жизни?.. –Маленький? Какой же я маленький! У меня, между прочим, уже целых девять фрицев на счету, –Лёня всегда начинал хвастаться от смущения. –Ну… Стреляешь, как взрослый, а все равно –маленький… –Тане месяц назад исполнился двадцать один год. На год старше Лёши Бобрикова. Жениха ее забрала война, все близкие друзья давно уехали на фронт. Молодое сердце отчаянно хотело что-то почувствовать. Она уже очень хорошо понимала, что каждый день в те темные годы мог стать последним. А Лёнька… Лёнька был рядом, такой живой, наивный. Он смотрел на неё с восхищением. Ему тоже хотелось пить жизнь жадными глотками, хотя он ещё не осознавал, как она, всей ценности и хрупкости этой жизни.Он многого ещё не понимал, но ей это было неважно. –Поцелуй меня. Ей вообще неважно было, кто он и кто она сейчас. Где они оба. Ей хотелось, чтобы ее любили. А Лёне хотелось чувствовать себя взрослым… –А теперь я тебя поцелую, можно? –Можно… Робкий мальчик, такой нежный. Он притянул ее к себе за талию. Где-то в ногах залаяла собака, а в голове у Лёньки уже стояли леса и болота, в которых они будут испытать судьбу с Алёшей на первом серьезном задании…***
Младшему сержанту Алексею Бобрикову было двадцать лет.Уже совсем взрослый парень, а на войне так вообще говорят –год за два.К тому же по годам развит. Роста среднего, крепкий, с широкими плечами и мощной шеей. Со спины мог сойти за мужчину средних лет. Впрочем, на войне все они быстро становились такими мужчинами без возраста: рано седели, быстро теряли здоровье… Посмотришь на такого солдата в гражданском и не сможешь с уверенностью сказать, двадцать ему или сорок. Конечно, пока еще Бобрикову нельзя было дать сорока. Он воевал второй год, уже бывал ранен и терял много крови. Но судьба, рано отнявшая у него дом и родителей, счастливое детство и теплую постель, оказалась щедра на иные вещи — во всем, что не касалось ранней биографии, Алексею везло. Он был невероятно удачлив и сообразителен от природы. Несколько раз чудом живым возвращался с таких заданий, которые должны были оставить в истории только трупы. Юный возраст выдавали походка вразвалочку, смуглое лицо, еще не покрывшееся сеткой морщин, да здоровый аппетит на еду, а временами — и на женщин. Можно, наверное, сказать, что в целом в сорок втором году характер Бобрикова уже полностью сформировался, несмотря на терзавшие его время от времени противоречия. Алексей говорил про себя, что он заводной. Он и был заводной — ничего не любил делать в пол силы. Если пил, то пил, как не в себя, если танцевал, то так, чтобы земля из-под ног уходила. Если решал соблазнить девчушку, то непременно добивался ее расположения, пуская в ход обаяние «блатного» бродяги, детдомовца, поклявшегося дойти до самого Берлина. Он вырос в детдоме, нахватался там дурных привычек и крепких выражений, и все приобретенные им за эти годы качества странным образом сплелись со строгим воспитанием родителей, всем тем, что успели заложить в него представители старой советской интеллигенции. Он научился переключать эти роли, как будто в нем была такая специальная кнопка: раз — и он образцовый солдат со связной речью и манерами достойного красноармейца, цитирующий классику, играющий на фортепьяно легкие военные мелодии на потеху публике. Два — и он развязный малый с детдомовским жаргоном, повидавший всякое на своем веку, любитель крепкого словца и горячительных напитков, бабник, волею судьбы оказавшийся на фронте по личным, а не далеко не общественным убеждениям. Он всех знал, и все знали его. Не было такой вещи, которую он не мог бы достать, не было секретов, которых ему не выбалтывали. Поразительным было его умение очаровывать с порога, становиться «своим парнем» в любой компании и при этом никого не подпускать к себе ближе, чем ему хотелось. Так дожил Алексей Бобриков до своих двадцати лет и не тужил, не знал ни забот, ни привязанностей. Пока в прокуренном плацкарте поезда, увозившего их с окраин Зугдиди в Тбилиси, не встретил Лёньку, к которому невозможно было не привязаться. Лёньку, который обезоруживал напрочь своими кристальной честностью и чистотой помыслов. Как будто с него писали патриотические книжки про защитников отечества, бесстрашных и благородных… Рыцарей двадцатого столетия, так их перетак. Опять вспомнился Лёхе их первый разговор под свист колес: — Да тебе сиднем сидеть бы еще в детском саду… Шестнадцать лет, говоришь?.. Пятнадцать, — угадал Бобриков. — Если не меньше. Филатов тогда густо покраснел –так густо, что ушам стало жарко. Он действительно был совсем мальчишкой, без месяца шестнадцати лет, с открытым ртом смотревшим на взрослого и опытного сержанта Бобрикова, которому в том году уже исполнилось девятнадцать. Но почему теперь, в сорок втором, сержант Бобриков, повзрослевший еще на год со дня их встречи, вёл себя, как сопливый мальчишка? Зачем он подглядывал за младшим товарищем? Как будто сам девок не щупал, сказал бы Григорий Иванович. Григорий Иванович… При мысли о командире стало совсем не по себе. Он даже оглянулся воровато, как преступник – а не стоит ли Калтыгин у него за спиной, недоумевая от того, что сержант Бобриков зачем-то подглядывает за сержантом Филатовым, сбежавшим на тайное свидание в лес. Как было бы стыдно, застань его Калтыгин за этим занятием взаправду. Алексею самому от себя стало противно. Он не хотел подсматривать, ему вообще было неинтересно. Он же не извращенец, не маньяк. Просто в какой-то момент силуэты деревьев расступились перед ним, и он увидел их метрах в десяти от себя. Зачем он остановился? Неинтересно, подумал Лёха. Татьяна была совсем не в его вкусе. Ему нравились светленькие, попышнее. Он замечал уже, что с Калтыгиным у них вкусы были схожие. А вот у Лёньки явно с головой беда, размышлял он, уже собравшись отвернуться и уйти, убежать по-настоящему. Но тут они начали целоваться. Хотя целоваться –это громко сказано. Опыта одному из них явно недоставало. Больше было похоже, что целует одна Татьяна, а Лёнька казался растерянным и даже испуганным. Он только несмело отвечал на поцелуй. Это был первый раз, когда Алексей Бобриков пожалел о своём хорошем зрении. Он смотрел и смотрел. Понимал, что это глупо и неприлично. Неправильно. Мелькнула мысль, что вот ему бы самому было неприятно, если бы Лёнька подсматривал, как он развлекается с девчонками… Ну нет, Лёня не такой, он хороший друг, он же не больной. Но и себя Лёха не считал больным, а все продолжал смотреть, как дрожали Лёнькины ресницы, и как тот подался вперёд, чтобы углубить поцелуй. Как его тонкие, но сильные руки молодого бойца обхватили осиную девичью талию. Всё-таки Лёнька всегда все схватывал налёту. И сейчас не растерялся и все сделал правильно. Их не было слышно, но почему-то Лёхе отчётливо послышался стон Татьяны. Он смотрел, как она расслабилась и безвольно повисла в объятьях сержанта Филатова. Внутри что-то неприятно заныло. Алексей не понимал, что с ним. Может, он просто завидовал? Что с ним никто не рвётся целоваться в последние часы перед заданием. Да, скорее всего. А может, он просто устал. Да, устал. Усталостью он привык оправдывать многие свои мысли и поступки. В конце концов, все они люди, и он — просто человек.***
Ночью сержанту Бобрикову снились кошмары. Он просыпался в холодном поту, ворочался на жесткой койке, слушая ровное дыхание Филатова по соседству, снова провалился в дрему, и снова просыпался от того, что его или пытали или убивали. Во сне Лёнька виновато смотрел на него и почему-то извинялся, что целовался с Таней, а потом взял и выстрелил Лёхе прямо в сердце. Проснувшись и осознав, что ему только что приснилось, Алексей вдруг со стороны услышал свой собственный истерический смех. — Лёш, ты чего ржешь? Очумел совсем что ли? Время видел? — голос Филатова был сонный и недовольный. –Время твоей пробежки, –успокоившись, сухо ответил Бобриков. –Расскажешь хоть, что тебя так развеселило? –Ты меня убил.***
Один день до задания. –Лёх, ты мне друг? –Ну допустим. Смотря, чего ты от меня хочешь. Если на сухпаёк мой решил позариться, то хрен тебе. Я и так уже прозрачный скоро стану… Филатов окинул мощную фигуру друга скептическим взглядом, который явно ставил под сомнение утверждение о прозрачности Бобрикова. –Да ну тебя. Я серьезно, Лёш. Мне кроме тебя больше не с кем поговорить о таком. С Калтыгиным –не вариант. Сразу начнёт свои пошлые шуточки вставлять, а я этого не люблю, ты знаешь. –Ну я вроде тоже за словом в карман не лезу. Да и спошлить могу. Алексей чувствовал, что Леонид уставился на него в упор. Его это не раздражало, но сам он продолжал считать глазами облака. Кто знает, когда они в следующий раз увидят небо при свете дня. Увидят ли. Самокрутки кончились. В зубах он сжимал травинку, щекотавшую язык. Земля была немного влажной от росы, но день обещал быть жарким, как предыдущие. Хорошо было так лежать, пока почва под ногами ещё не раскалилась, считать облака и думать ни о чем и обо всем сразу. Мысли в голове у сержанта Бобрикова наконец-то снова начинали приобретать нормальные очертания. –Ты — это другое. Ты меня знаешь, –Лёня так выделил последнее слово, что у Лёхи зашевелились уши. –Кто ж тебя не знает, юный сердцеед? Разбиватель сердец молодых курсанточек, — постарался отшутиться Бобриков и даже подмигнул другу, как он любил делать, чтобы разрядить обстановку. –Я серьезно, –не унимался Леонид, — ты знаешь, что мне только шестнадцать лет, что я… Лёня не успел договорить, потому что пальцы Алексея резко накрыли его рот, не давая звукам выходить наружу. –Сколько раз я тебе говорил не болтать о возрасте, о документах, о моей фамилии?! — зашипел Лёха, — под трибунал захотелось? Увидев испуг и вину в голубых глазах, он сразу смягчился и убрал руку. –Прости… — Давай просто помолчим, а? Хорош базарить. Погода такая хорошая. Рука Алексея стала влажной от губ Лёньки, захотелось ее вытереть, но это выглядело бы странно. Лёня ещё не остыл с пробежки, и весь был влажный, как роса под ними. –Но мне нужен твой совет… «Когда же ты угомонишься?» –мысленно вздохнул Бобриков, а вслух сказал примирительно: — Ну что за совет? Надеюсь не из области физики. Она у меня в школе плохо шла. Физичка старая сука… –Лёш! Я тебе говорил про свой день рождения. –Да я помню. Завтра. — Да, — Лёня кивнул, –завтра. –Потом помолчал и заговорил не сразу. — Понимаешь, мне сегодня ночью исполнится семнадцать лет. А у меня ещё никогда не было… Вроде ничего такого не было неправильного в этом разговоре двух фронтовых товарищей, уже друзей, но Алексей почувствовал, как под ложечкой предательски засосало. И он неожиданно для себя задал этот идиотский вопрос: –Чего не было? Он понимал, что Лёньке мучительно отвечать ему, видел, как он зарделся до кончиков волос — это была совершенно неудобная привычка, Лёха ему не завидовал. Сразу выдавала Лёню с потрохами всего. Сам Бобриков краснел только в бане, и то когда Калтыгин хорошенько проходился веничком ему по спине, да по заднице. –Ну с девушкой… не было. –А с парнем, значит, было? Зачем он отвечал этими идиотскими вопросами на вопросы? Что с ним не так эти дни? –Не смешно. –Ну, я должен был уточнить. Я же не знаю, какого совета ты от меня ждешь. Голос Алексея вдруг стал более хриплым. Лёня опустил глаза в землю. И опять замолчал. Пауза становилась неловкой. –Вот, значит, как Вы решили отметить свой первый фронтовой день рождения, сержант Филатов, — наигранно весело заполнил тишину Бобриков, — А я-то думал проведёшь день с боевым товарищем, опрокинешь рюмашку-другую наконец, как настоящий мужик… –Ты же знаешь, что я не пью. –Ты и с бабами пока не спишь, но собираешься, — зачем-то скопировал Алексей грубую манеру Калтыгина выражаться. Он просто не знал, что говорить. — Я думал… ты поймёшь, –выдавил Лёня, — ладно, забудь. Пойду постреляю по мишеням. –Да подожди, — с досадой прервал Лёха, — я все понимаю. Завтра может не быть, да? Что тебе рассказать? — Я не знаю, как это правильно… Вдруг что-то не так сделаю. Не хочу выглядеть дураком. Мальчишкой неопытным не хочу… Она же не знает, что мне шест… –Шшш! –Извини. В общем, она не знает. Да чего ты паришься? Как будто в лесу кто-то будет за нами следить. Алексей вспомнил, чем он на днях занимался в лесу, пока Лёня развлекался, и ему опять стало тошно. –Лёнь, ты никогда не будешь выглядеть дураком. Ты очень умный. А молодость… это недостаток, который быстро проходит. –Тоже мне, философ двадцатого века! Сократ, — рассмеялся Лёня. А Алексей бросил взгляд на ряд белоснежных зубов и подумал, что с такой улыбкой девчонок кадрить должно быть несложно. У него у самого была весьма обаятельная улыбка, но ее мир видел значительно реже, да и не задумывался он об этом, понятное дело. Странно только, что вот сейчас подумал об улыбке Лёньки… –Ты ее любишь? — само сорвалось у него с губ. Лёня ответил не сразу. –Я думал, что любовь — это непреходящее чувство. Думал, что люблю Этери, а сейчас встретил Таню… И прошло столько времени, знаешь… Я уже даже не помню ее лица. Наверное я плохой. Потому что не уверен, что хочу быть с ней до конца. –Ты не плохой. Просто идёт война. А ты — парень. Ты молодой, и у тебя есть потребности, да и у неё тоже — спокойно ответил Лёха и выплюнул травинку. Он вдруг показался Лёньке очень опытным и серьёзным. Совсем не чета ему. И он стал вспоминать фрицев, которых убил и ещё убьёт, во всех городах необъятной родины убьёт, а потом и на их вражеской поганой земле, когда они оба дойдут до Берлина… –Дело не потребностях, — попытался возразить Лёня, — ты же тоже молодой, но только о своей Ляйпцигерштрассе и думаешь. Как будто ничего тебе не нужно больше. Лёха вдруг широко улыбнулся и сощурился от первых лучей солнца, которые слепили глаза. –Jedem das seine*. Да такой же я. Такой же, Лёнь. Просто я уже знаю все. И мне не так интересно… Это быстро надоедает. Если человек не цепляет. А если уж зацепит — вот тогда ты пропал! Лёха опять подмигнул другу и резко поднялся. Пора было возвращаться в часть.***
До начала задания оставалось всего несколько часов. А сержант Бобриков вместо плана захвата важного «языка» думал о девственности своего друга, которой тот вознамерился лишиться. Он пытался убедить себя в том, что переживал, как бы эта ночная вылазка в женскую казарму, или куда он там собрался, не вышла тому боком. Наконец, им полагалось выспаться перед операцией, а в планы сержанта Филатова явно не входил крепкий ночной сон по расписанию. Пару раз в голове вспышками проносились сцены его похождений с Татьяной, причём почему-то в бане. Наверное потому что Лёнька должен был быть неодетым, а без одежды Алексей его видел только в бане… Более опытная курсистка срывала с Лёньки обмотанное вокруг его бёдер полотенце и плотно прижималась к нему всем телом. При этом ее собственное полотенце падало на дощатый пол... Бобриков даже помотал головой несколько раз из стороны в сторону. О чем он думает? Лучше уж гипнотизировать берёзы. Чтобы отвлечься, он зашёл в казарму побриться, хотя щетины и так почти не было, но руки чем-то нужно было занять. Лёнька вообще практически не брился, раз в неделю — и то для виду. Смешно. Он, конечно, ещё мальчишка. Из заложенной природой мужской растительности у него заметно выделялись тоненькая полоска золотых волос на груди, ещё наверное совсем мягких, да волосики на руках, ещё тонких, но уже сильных и натренированных старениями самого Лёньки и его наставников. На руках эти волоски часто вставали дыбом, когда он волновался на заданиях, или если Калтыгин ставил его в неловкое положение пошлыми шуточками про алкоголь и женщин. Алексей видел, как они начинали шевелиться, и иногда, если они сидели в засаде бок о бок, тихонько сжимал лёнькину руку, чтобы тот успокоился. А ещё Лёнькины ресницы, они очень длинные, как у девчонки, и когда… Приехали, Бобриков, мысленно оборвал себя Алексей. Вот теперь это точно уже нездорово. Нужно отвлечься. Отвлечься, как мантру, повторял Бобриков про себя это слово. Спасибо чеху и его безумным методикам. А ещё учебным мишеням. Всегда есть, чем забить голову…***
После обеда Алексей всунул Лёне фонарик и несколько новых карандашей с отличными мягкими грифелями. Какое время — такие и подарки. А Лёнька вроде бы был и рад, он вообще умел радоваться мелочам. Часов в семь вечера Лёнька ушёл. Бобриков старался отгонять от себя все глупые мысли перед заданием, а мысли о Филатове все как на подбор были глупыми. Когда гипноз берёзы не увенчался успехом, он решил прибегнуть к более действенному средству — бутылке отличного русского самогона. Конечно, пить одному на ночь глядя, перед операцией, казалось незавидной перспективой. –…Григорий Иваныч? –Входи, Бобриков. А где твоя вторая половинка? Где наш лучший боец разведгруппы Филатов, который завтра один всех фрицев уложит? –Зря Вы так, товарищ Старший лейтенант. У Лёньки потенциал большой. Устал он. Отдыхает перед операцией. –Смотрите у меня, Казановы недоделанные, если узнаю, что девок-курсанточек портите… В общем, это… мало вам не покажется у меня, это я обещаю! –Да кому они нужны, Григорий Иваныч, тощие все, как селёдки, без слез не взглянешь. –Это точно, Бобриков, все нормальные бабы подевались куда-то. Самому смотреть тошно на этих пигалиц!..***
Бутылка самогона на двоих зашла отлично. Пьяным до безобразия Бобриков не был. Ноги легко несли его в казарму по ровной траектории. На душе было радостно. Он был готов к тому, что Лёнька вернётся ближе к рассвету, поэтому собирался как следует выспаться, как он надеялся, без кошмаров. В голове ещё играл мотив русской народной, которую они с Калтыгиным проорали дуэтом пять раз подряд. Именно проорали, потому что в отличие от Леонида особыми вокальными данными никто из них двоих не отличался, и на пение это было похоже слабо. Пора было сержанту Бобрикову уже привыкать к тому, что большинству его планов не суждено было сбыться. Войдя в казарму, Алексей застыл на месте, с тупым выражением лица уставившись на Лёньку. –Ты чего тут? –А вы, я вижу, зря времени не теряли с Григорием Ивановичем, –кивнул Филатов в сторону пустой бутылки, которую Бобриков сжимал в руке. На самом деле бутылка была не вполне пустая, там ещё осталось грамм по пятьдесят на двоих. Почему-то Калтыгин решил, что именно на этой отметке их норма выпитого перед заданием была выполнена. Ну не выливать же… — Возьми с собой, — с заплетающимся языком напутствовал Григорий Иванович Бобрикову перед уходом, — а то я допью, а мне уже хватит. Поразительной стойкостью духа обладал Калтыгин в вопросах подготовки к заданиям. — Несёт от тебя, как от соседского нашего механика дяди Миши, — поморщился Лёнька, подойдя к Алексею и выхватив у него из руки бутылку. Затем решительным жестом он залпом опустошил оставшееся в ней содержимое, — с днём рождения меня. –С днём рождения, Лёнька, –только и нашёлся, что ответить Алексей. Пить больше было нечего, но это и к лучшему, они с Калтыгиным уже раз пять точно выпили за здоровье Лёньки и его предстоящие успехи в разведке. Выпивая, Григорий Иванович имел обыкновение добреть, и тогда уж не стесняясь в выражениях эмоций, прямо говорил, что было у него бывало на душе, и что он на самом деле думал о своих бойцах. Несмотря на казавшиеся холодность и неласковый нрав, мужик он был хороший, ребят любил. Тем вечером он тепло отзывался о Филатове, так что у Бобрикова, волновавшегося за успех операции и благополучие друга, немного отлегло на душе. –А мы с Калтыгиным уже выпили за твоё здоровье, Лёнь, — острожно начал Лёха. –Спасибо. Я вот впервые выпил так, по-серьёзному. –Это разве по-серьёзному? –невольно улыбнулся Бобриков, — ничего у вас не вышло, да? –Я не был у Тани. –А где же ты был? –Да я почти сразу вернулся, не ходил к ней. –Струсил что ли, ребёнок? –Лёха произнёс это почти ласково, но все равно осекся, потому что Лёнька сжал кулаки так, что костяшки пальцев у него побелели. –Я не трус! И ты это знаешь! –Знаю, Лёнь. Успокойся, –Лёха забрал у друга пустую бутылку и засунул ее в прикроватную тумбочку. Завтра надо не забыть незаметно выбросить, сделал он мысленную зарубку, пытаясь размышлять так, как будто ничего необычного с ним сегодня не происходило. Лёня, чуть пошатнувшись, опустился на кровать и понуро повесил голову. На щеках у него заалел едва заметный румянец. Даже небольшое количество алкоголя дало о себе знать, ведь он действительно никогда не пил. Да и кто в советском союзе начинает пить до шестнадцати? Он все-таки рос не в детдоме. Лёха сел рядом. –Что не так? Расскажи, нехорошо от друга скрывать, –вкрадчиво произнёс он. –Я ничего не скрываю. Просто я не хочу так… Я понял, что не люблю ее. — Эх ты! Любовь-морковь! А как же опыт? Ты ведь хотел попробовать. Ты мог честно об этом сказать. Не думаю, что она была бы против. Девчонка явно тоже истосковалась по ласке… Алексей говорил эти слова и от неискренности того, что он произносил, его внутренне всего перекручивало. Не терпел он наигранности и врать друзьям и товарищам не любил. И так достаточно было в его жизни вранья. –Я не хочу. Так нельзя. –Лёнь, ты раньше когда про защиту родины говорил, я думал - так, выделываешься. А потом понял, что ты и правда дурак такой, правильный во всем. Тошно аж. –Я не правильный, обычный я. Ты сам говорил — без чувств неинтересно. –Ну я не совсем то говорил. Первый-то раз всегда интересно… Ты чем слушал-то? Слушать надо старших, — Лёха потрепал его за плечо. –Что, с кем угодно интересно впервые? –… –С кем угодно интересно, Лёха? — настойчиво таранил Лёнька вопросами. И Лёха ответил: –Да, Лёнь, в первый раз всегда интересно.С кем угодно. Волнительно, и все кажется необычным. Голос у Лёхи почему-то дрогнул. Наверное из-за алкоголя. Неужели он действительно завидовал младшему товарищу из-за какого-то минутного увлечения? Разве не мог он сам найти сто таких Тань или Кать или Валюшек?.. Зависть — это черное чувство, про себя чеканил Бобриков. Зависть — это плохо, хуже, чем все другие грехи. <i>Трусости и зависти не позволять<i>, сам себе приказывал Лёха.<i> Нельзя. А к горлу вместе с осознанием того, насколько жалкими были его мысленные оправдания, подкатывала тошнота. –Лёнька зачем-то подошёл к нему вплотную и произнёс то, что не сразу дошло до его отравленного самогоном мозга: –Поцелуй меня. Земля стремительнее, чем взрыв гранаты, уходила из-под ног. –Ты вроде всего ничего выпил. –Я вижу, как ты смотришь на меня. Мне, может, и немного лет, но я не глупый. –Нет, ты не глупый. Но глупости говоришь. –Мы завтра можем умереть. Мы вообще в любой момент можем умереть. Я просто хочу… –Чего ты хочешь?! Алексей орал так, что слышно наверное было в дальних женских казармах. Он только успокоился, спел песни, выпил с Калтыгиным, привёл мысли в порядок. И тут этот недоделанный малолетний герой-любовник является со своими «поцелуй» и «мы все умрем». Это не входило в его планы. Это неправильно было обсуждать перед заданием. Это вообще неправильно было обсуждать. –Зачем говоришь о смерти сейчас?! Ты знаешь, что мысль материальна? Не вычитал такого в книжках своих умных?! А надо было читать! Нельзя об этом говорить перед заданием, и вообще не надо об этом говорить, когда мы на войне!!! Умирать собрался?! Это без меня! Хрен тебе! Не на нашей общей операции! –Лёш… –Хочет он просто! Он просто хочет! Я тоже много чего хочу в этой жизни! Казалось, приближаться было уже некуда. Но Лёня приблизился. Он вцепился в ворот рубахи Алексея, а сам при этом смотрел в пол. Как мальчик, которого отчитывали, смотрел, не поднимая глаз. Потом вдруг решительно заглянул ему в глаза. Без тени сомнения. Сильный взгляд.С таким взглядом он стрелял точно по целям. Лучший стрелок всего подразделения. –Я хочу тебя, –очень тихо, но спокойно, ровным голосом, произнёс он, не отрывая глаз от друга. –Ты… что ты?.. я не понимаю. –Все ты понимаешь. Я знаю, что понимаешь. Мы ненормальные с тобой… И…я готов смириться с этим. Остатки самообладания покидали Алексея. Внутри все горело. По крепкой шее к спине скатилась капелька пота. Лёня продолжал неотрывно смотреть на него. Они были одного роста, но уже становилось ясно, что скоро Лёнька перерастёт друга. За последние пару месяцев он вырос на семь сантиметров. –Что ты знаешь?! Чего ты хочешь, Лёня?! Этого ты хочешь? – он толкнул друга вперёд и навалился на него всем телом, прижимая к стене так, что не вырваться. Но Лёня и не думал вырываться. Щёки его зарделись, дыхание сбилось, это было слышно на таком расстоянии. На таком расстоянии… Его губы были очень близко, он весь был очень близко. Каждая родинка, каждый шрамик, каждый волосок – все это видел Лёха и впитывал, впитывал в память на автопилоте, не получалось у него взломать программу своих мыслей, чтобы этого не делать. Лёня молчал и только вызывающе смотрел своими голубыми — в его карие. –Этого ты хочешь?! – ещё раз почти прорычал Бобриков и грубо надавил Лёне между ног, сжал и провёл вверх-вниз быстро-быстро, срывая с Лёнькиных губ стон. Такой сладкий, что кровь мгновенно прилила Лёхе туда, куда уже очень много месяцев она не приливала, и в штанах стало до боли тесно. –Да… –Что ты сказал? –ещё резко, но уже тише переспросил Алексей. –Да, этого я хочу, – выдохнул Лёнька ему прямо в губы и прикрыл глаза – ресницы рассыпались по раскрасневшимся щекам и задрожали. –Это трибунал, Лёня, так нельзя… – речь Лёхи становилась бессвязной, но он продолжал говорить то, что должен был сказать, сам себе противореча, не отрываясь от Лёньки, не выпуская его из своей железной хватки. Он не мог отпустить, хотя ещё продолжал убеждать себя в обратном. И надеялся, что Лёнька испугается или оттолкнёт его. И боялся этого же. Но Лёнька не испугался, он же не был трусом. Сдерживаться становилось все мучительнее, Лёня начал сам тереться о его руку. Ему очень хотелось… Очень. Когда Лёха несильно прикусил ему шею, Лёнька так сладко застонал, что Бобрикову стало понятно – пути назад отрезаны. Он мягко, но требовательно толкнул Лёньку на свою койку, рывками сорвал с себя рубашку, расстегнул ремень… Начищенная до блеска по всем правилам военный службы бляшка издала протяжный «дзынь» от удара об пол. Лёня не спешил, как взрослый – наслаждался моментом. Он медленно стянул с себя рубашку, издевательски долго расстегивая тонкими длинными пальцами аккордеонщика пуговицу за пуговицей. Потом облизнул красные от возбуждения губы и с нетерпением, читавшимся в расширенных зрачках, посмотрел на друга. Алексей навалился на него сверху, продолжая покусывать и целовать шею, острожно, насколько он мог себе позволить, чтобы не оставить засосов, которые повлекли бы за собой лишние вопросы в штабе. Не оставляя следов… А так хотелось оставить, хотелось всего его пометить, чтобы утром они проснулись и убедились, что это не сон… Лёха чувствовал, как в нем просыпалось что-то животное, ему хотелось рычать, когда он слышал, как, с трудом сдерживаясь, Лёнька рвано постанывал от его прикосновений. Ему казалось, что от этих стонов он вот-вот кончит, даже не прикасаясь к себе, прямо в штаны. –Лёша, пожалуйста… мне очень нужно… –Что тебе нужно, Лёнь? – невыносимо захотелось подразнить его. –Потрогай меня… там… под одеждой… мне очень хочется, Лёш… –Тут? – он провёл кончиками пальцев по ложбинке на груди, стал спускаться ниже, сжал пресс на животе… –Нет… пожалуйста, Лёш, – более требовательно простонал Лёнька и, не выдержав, сам направил его руку, куда нужно. Рука моментально стала влажной. Как же Лёня был возбуждён… Движения лехиной руки стали более грубыми, при этом он не заметил, как сам непроизвольно начал тереться об Лёньку пахом. –Можно я тебя поцелую? –робко спросил Лёня. И не теряя времени на слова, Лёха сам поцеловал его, глубоко и влажно, не так, как Леонид целовал Татьяну, это уж точно… Лёня позволял Лёхе делать все, что тому хотелось. И он делал. Всасывал нижнюю губу, вторгался языком так глубоко, как только мог, притягивал Лёньку за шею. Глубже, глубже… Лёнькины губы были такие нежные, что грубо целовать их как-то не получалось. Движения были рваными, а поцелуи –жадными, но нежными. Лёха и не помнил, когда он в последний раз целовал кого-то так проникновенно. Маленький эгоист. Слишком сладкий, чтобы злиться. Слишком неопытный, чтобы понять, что он сам тоже не может, что ему тоже очень нужно… Молния на брюках звякнула слишком громко. Лёнька испуганно распахнул глаза. –Не бойся, я просто тоже…не могу больше, –смущённо пояснил Лёха и стал рвано трогать себя, вовлекая Лёньку в новый поцелуй, – я ничего тебе не сделаю, –ласково прошептал Лёха ему в губы и, хитро прищурившись, добавил, –не сегодня. –Я сейчас кончу, – хрипло простонал Лёня ему в рот. Лёха подумал, что это самые возбуждающие слова, которые он когда-либо слышал, и быстро довёл себя до пика наслаждения вслед за ним. Лёнька подрагивал под ним ещё минуту. Лёха крепко сжимал его, понимая, что под весом его тела другу было тяжело дышать. Он все понимал, но решимости и желания ослабить хватку не хватало. Лёня казался очень хрупким, хотя Алексей знал, что это было не так. Он нежно провёл рукой по вспотевшим коротеньким волосикам на лбу, затем, повинуясь порыву, поцеловал Лёньку в нос. Сержант Филатов улыбался уголками губ. Его грудь с тонкими золотистыми завитками тяжело вздымалась. Захотелось провести по ним ладонью, накрутить на палец… Лёня был прекрасен так, что в груди щемило. Лёха ещё не знал, что это было за чувство, но уже догадывался… *Каждому своё (нем.).