В прошении отказано.

Запах сакуры за окном, удушающий и эфемерный, кажется Сенге наваждением, попыткой перегоревших нервных окончаний заставить его двигаться. Он распахнул окно настежь, но вцепился пальцами в собственный трон и в таковом противоречии замечает слабость неспокойного духа. Сенге Иори нынче многое способен заметить, но от прозрения тянет лишь блевать, тянет в бессилии на пол, чтобы свернуться в истошном крике, в ломающей судороге. Проклятье отступило, но Сенге страдает от головной боли сильнее, чем раньше. Бессонница лижет холодом позвоночник. Необъяснимый страх захлестывает с головой. Лик, некогда ясный и демонически прекрасный, обратился в человеческий. Уставший. Он, искусно избегающий рефлексии, натыкается по утру на сочувствующие взгляды, на жалеющие интонации в самом корне пресного: «С добрым утром». Шепот отовсюду направлен лишь на него. Давно ли Сенге заболел параноидальным недугом? Трудно отмечать изменения в личности, о которой никогда не задумывался, от которой всегда бежал. Которая тебе никогда не принадлежала. Иори, глубоко вздохнув, запустил бледные пальцы в волосы, убирая с лица длинную челку, и так и остался: с руками за головой и взглядом, если не пустым, то близким к оному. Как ни крути — готовый к расстрелу изменник родины. Кто кому изменил — вопрос, конечно, спорный. Череда коротких стуков в дверь рассеяла тишину, и каждый стук — как выстрел в пульсирующий висок. Не будь Сенге столь упертым человеком, то давно бы вышиб себе мозги так же нагло, как Татэбаяси — дверь в кабинет. У судьбы же должны были остаться на него планы, иначе все это… — Бессмысленно, — раздается из темноты ровный, до сих пор сохранивший приятность голос, который вынуждает Татэбаяси вздрогнуть и замереть. — Бессмысленно говорить тебе, что я больше никого не принимаю? — Это от Сына Неба, — помедлив, проговаривает Кай, будто оправдывается. От презрительного и всепонимающего смешка руки у императорского фаворита сильнее сжимаются. Этим смешком Сенге создает дистанцию, проводит между ними незримую линию, черту, которую светловолосый военный не должен, но, черт возьми, переступает. Шаг за шагом. Стул — трон — повернут к вошедшему спинкой, и лишь изящная рука, вцепившаяся в подлокотник, дает понять, что Татэбаяси не беседует сам с собой. — В письме говорится… — О, ты уже любезно вскрыл его для меня, Татэбаяси, — взгляд, обращенный к нему, едва ли заинтересован, но шипение, с которым каждый раз вырывается собственное имя из чужих уст дает понять одно: Сенге Иори раздражен. Он ненавидит — и неважно, кого из них двоих больше. Мягкая улыбка на лице Кая проявляется лишь на мгновение, ведь до странного забавно теперь читать эмоции человека, с такой лёгкостью их скрывавшего, и в той же степени, оказывается, легко вывести такого человека из себя чрезмерной наблюдательностью. Татэбаяси пришел не за словесными перепалками, но даже в таком — о котором упоминать нельзя — состоянии Сенге одержит победу. Его красноречия не хватило, чтобы сдержать демона, но хватит, чтобы изгнать человека. И Татэбаяси покорно отступает. Он молча протягивает искусно оформленный лист в руки Иори, кажущиеся более бледными и тонкими от падающего из окна света — единственного источника. И ждёт. Сенге смотрит на сухое извещение императора, Сына Неба, и его гостю мерещится искра надежды — искра самоубийцы, которая гаснет сразу, как глаза касаются последней строчки. Ровным, совсем не детским почерком выведено: «В прошении о переводе на материк отказано». Точка. Снова. И Сенге горько усмехается. Татэбаяси не видит Иори — лампы не зажжены, но лунный свет по воле богини Цукиёми оттеняет скупую влагу на чужом лице. Слеза — шрам. Луна — зеркало. И Татэбаяси готов поклясться, что лицезрел свое, лишенное смысла и цели, отражение напротив. Треснувшее, исказившееся, но все ещё изящное даже в своей разбитости существо хорошо знакомого — когда-то, блять, друга — ему человека не двигается. Сколько раз дворецкий Кая видел эту бездну в его собственных глазах? Сколько раз он сам вглядывался в нее на дне стакана? Спустя долгие две минуты Сенге откидывает бесполезный клочок бумаги, который лучше бы остался деревом, и давит его ногой, вставая с места. Бледные губы, сложенные нитью, недвижимы, но Татэбаяси уверен, что те дрожат под сдерживающим напором. — Хорошо, — чеканит Сенге, — я попробую снова. Военный потенциал на материке рано или поздно должен себя исчерпать, Его Величество, в конце концов, обязан будет отправить меня туда для поддержания стабильности войска и урегулирования ситуации. Речь Сенге обретает былую непоколебимую уверенность, но Татэбаяси слышит обиду, по-детски горячую и невинную. Иори не стесняется терять такт при постороннем, а тот, кажется, нашел себе новое увлечение: ощупывать новые грани чужой неконтролируемой эмоциональности. — У Сына Неба нет причин разбрасываться ценным кадрами, Сенге, — руки Кай держит за спиной в замке, чтобы лишний раз не потянуться к чужому плечу, чтобы не коснуться, чтобы не выдать поддержки, которая кажется Иори жалостью. Он осведомлен о потерях, с которыми Сенге до удивления просто смирился, на которые закрыл глаза, ведомый целью. Но цель, искусственно вживленная, зацепившаяся за детские патриотические мечты, обратилась против Сенге обезоруживающей пустотой. Ребенок, усыпленный проклятьем, пробудился, но без единого понятия о том, что делать дальше. Среди бессмысленных потерь, слов и запутанных, сгнивших идей он остался один. Татэбаяси известен градус презрения к себе, он испробовал на вкус одиночество и смерть дорогих людей, и поэтому он просто не может взять на себя — не вынесет — ответственность за ещё одну гибель, за умерщвление души, которая обречена будет беспокойно скитаться и после смерти. Пока Кай способен влиять на судьбу, он не допустит подобного. — И везде́ ты со своей благодетелью…? — говорит, словно все уже понял. Алые глаза, сейчас темными бусинами блестящие на бледном лице, сжимаются в щелки. Догадка, которую Татэбаяси старался скрыть, теперь бегает по лицу Иори, заставляет его жевалки опасно двигаться. Кай чуть вздрагивает, но шагу назад не делает, только хмурит светлые брови под пристальным проницательным взглядом. Вот, чего боится — боялся? — каждый из Четырнадцати Жреческих Родов: выворачивающих на изнанку дьявольских глаз. — Не в моей компетенции советовать Императору делать что-либо, — уклончиво говорит Татэбаяси с натянутой очевидностью. — Прекращай этот блядский цирк. У тебя на лице написано больше, чем способен воспроизвести мозг, — в такт свисту ветра, севшим, сломанным, уставшим голосом, который нынче Сенге не подводил, он продолжает: — Зачем, скажи мне? Не ответа требует — подтверждения, чистосердечного признания. Если впился когтями, то не отцепится. — А говорил, что допрос — это варварский метод, — Татэбаяси иронично усмехается, с кислой улыбкой качая головой. — Не хочу видеть твое потерянное призрачное лицо потом. — Потом, — глупо повторяет Сенге. Его глаза рыщут вдоль контура лица собеседника, охватывают всю фигуру целиком, выискивают другие ответы и пояснения, но возвращаются ни с чем, обдавая хозяина неутешительным примирением с пресловутой реальностью. — Понятно. Кривая улыбка — удар молнии, настолько быстрый, что Татэбаяси думается, не показалось ли. Скромные блики на щеках Сенге напоминают о двух или четырех — ты действительно считаешь, Кай?— слезах, вероятно, затекших за воротник и там окончивших существование. Татэбаяси предпочитает об этом не думать, но луна слишком очевидно и нескромно подчеркивает сходство, на которое сердце реагирует нескромно быстро и громко. Татэбаяси знает, что от Сенге до Бездны всего один отчаянный и решительный шаг. Ему бы бокал французского вина в руки, и тогда лидер тайного отряда Императора не нашел бы отличий между собой и человеком напротив. Татэбаяси не в силах честно ответить себе на вопрос: он действительно заботиться о Сенге, стремясь огородить от смерти, или заботиться о себе, эгоистично утягивая Сенге на то же дно? Неважно, если можно лишь протянуть руку и… …волосы у Иори всегда были мягкими. Тщательный уход сделал то, ради чего Татэбаяси готов сутками зачарованно перебирать фиолетовые — почему такой цвет? — пряди. Но он ограничивает себя поглаживанием чужой макушки, словно успокаивает ребенка, и не решается пропустить густой шлейф сквозь пальцы. Татэбаяси вовсе не лишился рассудка и — к сожалению — отвечает за каждый поступок. И визави об этом тоже ведает, поэтому ни удивления, ни раздражения не выдает, не вырывается — слишком гордый для долгих откровенных эмоций. Это вызывает у Кая улыбку, и он бы подумал, что поймал Сенге в ловушку, но тот прикрывает глаза и устало выдыхает. Поддается руке. Поддается судьбе. Они слишком хорошо друг друга знают. И никуда от этого не деться. — Ты не доблестный спаситель, Кай, и тем более не крутой, — Сенге даёт ему лёгкий подзатыльник, без укоризны, проводя рукой по светлой блестящей от воска причёске. Она легко поддается, и пряди путаются, выпрямляются, нелепо выскакивая во все стороны. Доселе спокойное лицо преображается лукавым прищуром. — Ты не даёшь мне шанса отстоять свою честь, — пальцы медленно играются с послушным водопадом волос. Татэбаяси Кай всегда был по-мальчишески нелепым. — На войне у тебя не будет шанса, чтобы… — Сенге Иори всегда был по-детски одержим. Татэбаяси, вновь сводя брови у переносицы, накрывает чужие губы своими. Мимолетно, неощутимо, перебивая. Лишь бы с них не срывались слова: «война», «долг», «честь», «смерть». Но не отстраняется, зная, что в следующий шаг не в Бездну, следующий шаг — навстречу. Им нечего терять, кроме того, что они способны удержать сейчас в руках: шею, плечи, тела друг друга, даже если никто не скажет этого вслух. Завтра Сенге пошлет новое прошение о переводе на материк, выбираясь из чужих объятий. Завтра Татэбаяси откажет ему в этом, прижимая крепче к груди. Они слишком хорошо друг друга знают.