***
— Вы бы не усердствовали, Итачи-сан, — решает прокомментировать Кисаме. — Ничего он нам не скажет, кроме тарабарщины своей. Пленник после третьего дня в их компании не просто сник, а чуть коньки не отбросил — всё же на гражданских или слабых шиноби влияние гендзюцу Итачи-сана оказывает совсем дурной эффект. И спят с кошмарами, а как перестают спать, так дремлют пару часов, вскрикивают, смотрят стеклянными глазами, а потом по-новой. Обычно, говорить начинают сразу. Тут даже умения Учихи не особо пригождаются. Но в этот раз и Кисаме пробует, и Итачи — бестолку. Мужик очевидно не знает других языков, кроме своего. Что у него за важная информация для организации — остаётся догадываться, но раз велено, они выполняют. Плохо, что не предупреждают о таком заранее. Но их обычно вообще о малом предупреждают, только если кто-то из коллег не решает припизднуть на пустом месте из обиды детской или же национальной. Кисаме лежит на футоне в гостинице, подпирая рукой голову, и битый час смотрит, как Итачи сидит напротив связанного пленника со свитком и пытается что-то дешифровать. Упёртый, леденяще спокойный и, на удивление, расслабленный. Кажется, Итачи-сана радуют не только хорошие кондитерские, но и заунывные посиделки с разгадыванием сканвордов. Самехада уркает за спиной, Кисаме нехотя поворачивает голову, чтобы взглянуть из-за плеча, и чувствует, как меч требовательно просит подпитки. Понятное дело, такие резкие перепады: то они беспрестанно носятся по странам, не вылезая из сражений, то подвисают на несколько недель с вполне лёгким заданием по добыче информации. Кисаме лениво переворачивается на другой бок, чешет подмышкой и протягивает руку к лежащей рядом Самехаде. Та влюбчиво обвивает всем эфесом запястье и впивается. По предплечью ползут мурашки от покалывания. Скука от каждодневного ритуала с подпиткой меча собственной чакрой наползает вместе с унынием. — Думаю, можно выявить схожесть языковой системы. Если это действительно диалект, а не другая языковая семья, то есть шанс понять. — Думаете, сможете разгадать за пару дней язык и заговорить на нём? — неверяще-саркастично бросает Кисаме, поражаясь. — Хочу попробовать. Гений гению рознь. Либо у Итачи слишком много самоуверенности в запасе, либо его просто так сильно заняло разгадывание незнакомых слов. Кто ж знал, что в Конохе с диалектами не густо. Кисаме помнит ещё парочку старейшин Тумана, которые говорили на такой дикой смеси унифицированного и исконного с призвуками островных наречий, что казалось проще их убить, чем понять. Впрочем, Туман не обманывает ожидания — их действительно убили при первой возможности. Самехада, подпитавшись, ослабляет кольца на руке, скользит черепком по линии вены и благодарно урчит в ответ. Кисаме непроизвольно дёргает губы слабом подобие улыбки и отворачивается обратно к Итачи. Пленник свален в угол комнаты, напротив растеленных футонов. Итачи сидит в позе лотоса, время от времени упреждающе поднимает алые глаза на мужика, чтобы тот снова начинал тарахтеть на своём, и снова опускает голову, начиная записывать. Давно у Учихи не просыпалось такого дикого рвения — оно замораживается где-то года полтора назад, когда они между миссиями шляются по пещерам и сраным концам земли, чтобы найти клановые артефакты. Кисаме иногда тогда думал, что какой он нахрен отступник — он, мать его, экспедитор-археолог, пора менять профиль, вычёркивайте из “бинго”. Воспоминания подмывают, заставляют усмехнуться и тщательнее вглядеться в чуть сутулую спину напарника. Волосы длиннее, послушнее и шелковистее, напряжённость в лице спадает, рефлексы защиты уже рядом с ним практически не работают. Итачи привыкает к Кисаме. Не так, как к расположению мебели в комнате, но как к человеку рядом. Кисаме сначала забавится, подмечает, усмехается себе в ворот плаща, а потом и сам понимает — привык, притёрся, полюбил. Странная штука под названием “отношения”. На родине никогда не балуют привязанностями, родился и сразу в строй, работай, убивай, не задавай много вопросов. Кто расскажет молодым из Тумана, что иногда можно говорить просто так, говорить херню от нечего делать да и просто подстраиваться не под уклад шиноби, а под конкретного человека рядом. Уравнилово. Вечное, непоколебимое — Туман может отмываться сколько хочет, да пунктик не стирается, хоть кунаем по бумаге скреби. И в языках так же: всё приводят к одному, пытаются в мир и понимание, да как-то не ладится всё ни у кого, прорывается ростки похороненного диалектами, нравами, привычками, смертью. — Кисаме. Хошигаки смаргивает, замечает, как Итачи наконец убирает руки от свитков, перевязывает волосы повыше, чтобы шею не пекло. В полуобороте профиля виден живой чёрный взгляд — тёмный, как неосторожные росчерки кистью по ладоням тушью. — Да, Итачи-сан? — Скажи что-нибудь, — Кисаме вздёргивает брови от удивления, редко такое услышишь. — На диалекте. Хочу сравнить. — Ошабаш, чуз, ошабаш… — нашёптывает пленник, понимая, что его временно оставляют в покое. — Что именно сказать? — Любую фразу. Простую. Можешь несколько, главное, чтобы была разница между частями речи. Кисаме задумывается на несколько секунд. Затем отваливается полностью на спину, вытягивает руку, чтобы размять затёкший локоть, и смотрит в потолок, пытаясь наобум придумать фразу — когда просят сказать что угодно, говорить, как ни странно, ничего не хочется. Взгляд искоса падает на повернувшегося Итачи. — Зинуть на вэ берилы чеберистые, гожусь как парнечок. Итачи чуть наклоняет голову, закусывая резинку для волос, и смотрит до неприличия прямо, цепко. — Что это значит? Кисаме хмыкает, опускает расправленную пятерню себе на грудь. — А вот про перевод вы не говорили, Итачи-сан. Могу сказать какие это части речи. Щёлкает резинка на пальцах, подобранный в ладони хвост покачивается на фоне разбитой рожи информатора. — Это что-то хорошее или плохое? — уточняет он, обвивая подобранными прядями резинку и формируя пучок. — Для понимания контекста. Кисаме думает — неудачно он подбирает фразу из фольклорных поверий островов, двояко звучать будет, если переведёт. — Хорошее, Итачи-сан. Плохого бы я не сказал. Итачи замолкает и отворачивается, Кисаме только успевает заметить хилую улыбку в ответ. Похоже, они тут надолго.***
На пятый день угол рядом с пленником обрастает парочкой порванных диалектологических словарей, свитками с заметками и схемами, пучками сушеной травы обезболивающего, а также окровавленными салфетками. Итачи искренне пытается понять чужеземца, но по беспокойным постанываниям мужика и его хаотичным вздрагиваниям становится ясно, что языковой барьер прочнее чужого самомнения. — Ну как дела? Поняли, что-нибудь? — без издёвки говорит Кисаме, походя протягивая разминающему спину Итачи бутылку воды. Голые ступни влажно шлёпают по татами, оставляя потёки. Номер прибрежной гостиницы пропах морем, железным привкусом крови и пыльными книгами. Со скрипом створка окна отъзжает в сторону, впуская в спёртый воздух ещё больше жаркого и прибрежного. К вечеру должно похолодать. Станет лучше. — В процессе. Языковая семья наша, но соответствий пока не нахожу с известными говорами. Итачи машинально заворачивает свитки и с хлопком закрывает все открытые словари. Чуть закемаривший мужик напротив него вздрагивает, распахивает обезумевшие глаза, немо шлёпает опухшими губами и начинает возить сухими ногами по полу. Приучается быстро, как собака — хозяева хлопают, бьют, значит надо скулить. Ещё бы не на собачьем скулил. — Завтра на слёт, может, перекинем проблему на чужие плечи? — резонно предлагает Хошигаки. — Чего возиться, голову морочить. Вдруг кто из наших знает. Тихо брякает пластиковая крышка, постукивает по горлышку. Итачи пьёт жадно, шумными глотками. Выдыхает. — Хочу спросить у Какузу, если и он не знает, передаём Лидеру. Дешифровка не наш профиль. Кисаме солидарно кивает: Какузу старик, может знать несколько говоров, чёрт знает, где его по свету мотало, пока они в яйцах болтались. Топают тяжёлые шаги от окна в сторону чабудая. Шуршит пакет, брякают контейнеры. Кисаме стягивает аккуратно Самехаду через плечо, щерится от прилипшего кожаного пояса к голому торсу и сухим предплечьем отирает скопившуюся влагу с тела. Жаркое касание ложится между лопаток — Итачи подходит бесшумно, но от его присутствия Кисаме никогда не вздрагивает и даже головы не поворачивает. Рядом с неразобранным пакетом тихо тюкает бутылка воды. Узкая ладонь медленно и влажно спускается к копчику, очерчивает проступающие мышцы, мажет по линии капель по позвоночнику. Подушечки пальцев замирают над линией штанов, местами смоченных в воде. Кисаме всё же оборачивается. Итачи редко требует ласки. Редко — это как искать жемчужину в ракушках на пляже, а потом подумать, что это и не она вовсе, а обычный блеск внутренней полости раковин. Но смена деятельности порождает эмоции. И льнёт в поцелуе Учиха очень нежно, ласково, Кисаме немного теряется, глуша рефлекс не ухватиться снова черен меча и развеять подмену. Задирает голову, прижимается мокрыми губами, невесомо оставляет касание ладони на бедре и привычно закрывает глаза. Кисаме мгновение смотрит на выбивающуюся из линии роста ресницу на веке, затем запоздало ответно накрывает ладонью взлохмаченный пучок на затылке, прижимает теснее и размыкает в поцелуе губы. Диковинная нежность возбуждает — сносится беглым воздушным разрядом, как капля по телу, и скапливается тягучим напряжением в паху. Итачи, как знает, сразу накрывает вставший член через мокрую ткань штанов, сжимает. Царапает отросшими ногтями, задумчиво подбирает сползшие капли влаги костяшками. Сзади снова раздаётся шебуршание, перестук. Падает свиток и доносится растерянное мычание. — Хочется, чтобы он посмотрел? — отстраняясь, по-доброму усмехается Кисаме и щурится, глядя с какой плавной медлительностью Итачи сам открывает глаза. Южное солнце его несказанно красит. — Я-то не против, только эротики в этом маловато. Итачи смотрит на Хошигаки несколько долгих секунд — расценивает или как шутку, или как реальное предложение. Потом фокусирует взгляд на сползшей капле из его тёмных волос, ловит блик перевёрнутого луча в ней и смазывает к уху по виску. — В шкаф, поспит, — то, как он спокойно искоса оглядывает пленника, ярко контрастирует с тем, как его ладонь сильнее обхватывает член и придрачивает. Кисаме довольно шикает сквозь зубы и усмехается. — Уши затыкать ему нечем, извёл последние салфетки для выбитого зуба. — Пусть слушает, — склоняясь обратно к чужим губам, пожимает плечами Хошигаки. — Всё равно не понимает. Учиха для виду, кажется, даже немного опускает брови, но отвечает очень горячо и жарко, влажно, сразу запутываясь языком в его рту — всё же хочет, чтобы был свидетель. Мужик шкрябается в шкафу пару минут в начале, потом, расценив все плюсы своего положения, затихает. Прелюдия у них выходит, как и поцелуй, на редкость медленной, нежной — хочется растянуть, продлить, понежиться в редкие дни отдыха. Оттого и после первого толчка, когда латекс на обхвате голубоватого члена влажно поблёскивает под большим пальцем и в растянутом сфинктере, не кажется странным прорезавшийся голос Итачи между тяжёлым дыханием. — Скажи что-нибудь. Кисаме придерживает основание члена, не торопится входить целиком, сплёвывает на растянутые складки ануса. Поводит большим пальцем, размазывая слюну, и едва ли не вибрацией по коже чувствует сипящий вдох. Усмехается, поднимает взгляд. Глаза у Итачи совсем чёрные сейчас, вороньи, блестящие. — Глянется?.. Его брови заметно вздрагивают, изламываются. С трудом прикрывает веки, не желая отрывать взгляд от чужого лица. — Ещё. Кисаме ощутимо толкается внутрь, срывает с сухих губ первый першащий стон. — Просужий симпат, — Кисаме выдыхает, выходит медленно, неотрывно смотрит, как мышцы неохотно отпускают член. Переходит на шёпот. — Сыспотя глянется. Итачи жмурится, взрыкивает раздвоенным голосом от мокроты. С силой давит на плечо, затем, ненароком шлёпнув ладонью по влажной от пота коже, бегло опускает ладонь на поясницу. Вдирается рукой, по-звериному просит. — Ещё… — Некошный, неторопно… Приходится оторвать руку, войти рывком, нависнуть. — Говори, — совсем хрипом. Кисаме утыкается носом ему в висок, сдавленно дышит и улыбается, чувствуя, что и его начинает заводить. Как он смотрит, как жмурится от его голоса, как вздрагивает плоская грудь в сбившемся дыхании от простых созвучий. — Глянется, Итачи-сан… Случайный стон срывается и сразу же защёлкивается за плотно сжатыми зубами, превращается в мычание. Только руки всё так же крепко царапаются на пояснице, режут ногтями по линии спины. — Глянется.***
— Чего, бля?.. Мы не потащимся ради хрыча! Скажи им, Какузу! Голограмма Хидана и без того мельтешит, как улица перед бухим, а от взорвавшегося крика ещё становится абсурднее. Со стороны многозначительно хмыкает Дейдара — Кисаме прям чувствует, что пиздюку хочется поддеть Итачи, но пока с мыслями не собирается, как сделать это красиво. Голограмма Итачи бесстрастно пылает в темноте активированным шаринганом. Вероятнее всего, Тсукури не соберётся вовсе что-то пиздануть. А жаль. Хоть не только воплями Хидана развлекаться. — Заткнись, Хидан, — гнусавит Какузу, помолчав несколько секунд в раздумьях. — Мы идём в сторону южной приёмки. Вы на юго-востоке континента? — Юго-восток, залив Саме, — подсказывает Хошигаки. — Пиздец, блядь, это вообще в другой стороне от нас!.. — Сутки, не больше, — не обращая внимания на напарника, протягивает Какузу. — Ждите нас. Уверены, что его голова ничего не стоит? — Проверяли, нет ничего, — усмехается Кисаме, затем, взглянув на брыкающуюся фигуру на одном из пальцев, довольно заговаривает: — Хидан, разве тебе не нужны новые жертвы? Я думал тебе и белка сойдёт, не знал, что у вас так в религии можно пренебрегать… — Заткнулся! — звук хлестнувшей по воздуху косы искажается, но всё равно вызывает смешок. — Я вас обоих выпотрошу, если мы туда попрёмся! — Закрой свой рот! — начинает выходить из себя Какузу. — Кисаме, ждите после полудня завтра. Сначала мы идём в приёмку. — Нет, блядь, какого хуя?!.. Только эти два опездола попросили и ты… — Замолчи! — Заканчиваем, — наконец прорезается голос Пейна, и фигуры с мизинца и среднего исчезают. Остальные выходят из собрания молча, только Дейдара не оставляет тишину логова без напутственного “хм”. Кисаме развеивает технику под последний крик Хидана “В рот я тебя ебал, Какузу, в рот вашего Учиху еба…” — Кажется, всё сложилось удачно для нас, Итачи-сан, — открывает глаза Кисаме в номере и сразу переводит взгляд на уснувшего в углу пленника. Мужик расслабляется, когда его долгое время не трогают. — Думаю, Какузу разберётся, если Хидан не убьёт насчастного. — Это уже не наша забота, — смаргивая шаринган на спокойную черноту, холодно говорит Итачи. — Будем ждать. Кисаме хмыкает и оборачивается к окну — скоро придётся идти дальше, надо бы в последний раз окунуться.***
Тень Какузу показывается на рассвете через два дня. Кисаме смотрит за тяжелым шагом нукенина по песку, заранее осклабливается для шуток для Хидана — но последнего, увы, что-то не видно. — Замочил его-таки, — цокает Кисаме, полулёжа на энгаве и почёсывая подбородок, и думает, как не спекается чёртов дед в плаще и накидке в такую жару. Итачи с закатанными штанами ходит недалеко по побережью, собирая ракушки. Волны ласково накатывают на песчаный берег, целуют пеной тонкие щиколотки и оставляют слюнявые разводы на песке. Разговор у Какузу с пленником довольно короткий. Кисаме немного засматривается на тонкую фигуру Учихи, степенно шагающего к домику с повисшим в руках дохлым крабом, потом оборачивается и смотрит как наливается краской лицо придушенного мужика у стенки. Глаза у него чуть из орбит не выпадают. Теперь контраст чёрной, как уголь, руки Какузу на фоне смуглой кожи информатора бьёт в глаза. — Ошабаш, ошабаш!.. — хрипит мужик, безвольно цепляясь за рукав плаща, и нукенин раздражённо разжимает пальцы. Стук, треск, разлетаются страницы. Мужик откашливается, скрючиваясь на полу, и продолжает мямлить что-то на своём. — Херня какая-то, — выдаёт гнусаво вердикт Какузу, не оборачиваясь, и Кисаме нехотя жмёт плечами. “Он же говорил”. — Что за диалект? Итачи подходит к энгаве, убирая лезущие в лицо волосы. Краб в его руках действительно оказывается дохлым, но очевидно не от тяжёлой жизни — панцирь насквозь пробит узнаваемой трещиной от куная. — Нет, херня какая-то, — дословно повторяет Кисаме и приподнимается на локтях, чтобы взять в руки отловленный ужин. Итачи передаёт его и оглядывается на запад. Оттуда как раз начинают доноситься отчётливые ругательства. — Я думал, ты его убил, — крутя в пальцах здоровое брюхо краба, хмыкает Хошигаки. Доски рядом мягко приминаются от шага Какузу. — К несчастью, он потерялся по дороге. Хидан прибывает на пляж изрядно потасканным: постоянно откашливается, орёт, успевает полить дерьмом и краба, и мужика, и песок из жопы, и в особенности Какузу вместе с очередным мертвяком. Присевший рядом на энгаву Итачи следит вместе с Кисаме за грызнёй коллег с умеренными скукой и интересом. Если собираются в одном месте более, чем двое Акацки, всегда поднимается шквал шума и разбирательств — непонятно, как у них получается так спокойно жить на пляже без повышенных тонов. Разбавленные спокойные деньки в отдыхе и умиротворении логично подходят к завершению. — Бля, ну и по итогу захуй мы сюда пёрлись?! Краба этого сожрать, да я, бля, этого краба вместе с твоими!.. — Ужахло мэн, ужахло… — сипит едва слышно мужик под ногами у нукенинов. — Ужахло… — А ты вообще завали ебало со своей водой, хрыч!.. — с размаху вступая на протянутую руку, выругивается Хидан. — Сука, пёрлись сюда, по этой ебучей жаре, чтобы!.. Осознание накрывает всех спустя секунду. Чайки прорываются визгливым плачем над крышей. Носителем диалекта оказывается выходец из страны источников. Маленькое племя, живущее в чаще леса и варящееся в собственных соках вопреки всему. Хидану чудилось, что все попередохли ещё десять лет тому назад, но Хидану и Бог его чудится. Информатора пакуют быстро. На ужин никто им не предлагает остаться, только разве что свалить до него поскорее. — Ятно слухаю тэб, ляд, слухаю! Балеши, ляд, не уроси, шиликун!.. — Хидан разговаривает нехотя, очень звучно и органично, что диву даются не только окружающие, но и сам мужик аж от счастья сияет. — Ты знал, что есть такое заковыристое наречье у Югакуре? — глядя вместе с Какузу на общающегося язычника, говорит Кисаме. — Их же страна с плевок птичий, что там вообще есть?.. — Херня в основном, — всё ещё в шоке следя за жестикуляцией напарника, моргает Какузу. — Бани, бабы, источники. Народ — херня, вот и язык — херня. Кисаме поджимает губы, решая ни соглашаться, ни противоречить — выводы остаются на откуп самого Какузу. Но приятно, что и старика что-то в этой жизни продолжает удивлять. Итачи недалеко сжигает в костре кровавые салфетки, свитки и многострадальные словарики. Даже непонятно, он злится или подбивает огонь бумагой — взгляд у него по-прежнему умиротворённо-спокойный и скучающий. После расходки команд в разные стороны и сгущения ночи, Какузу долго смотрит на отрисованный кровью круг, на закатанные глаза наконец помершего мужика и спрашивает: — Что значит “шиликун”?