Chasing Rain

i. Mauerbauer Traurigkeit* Было холодно, в основном из-за ветра. Облака начали собираться, закрывая солнце и окрашивая весь город в мрачный, приглушенный серый цвет. Единственными звуками были мягкий дождь, барабанящий по прозрачному зонтику Чонгука, бьющееся сердце Хосока, и шум от проносящихся мимо прохожих, ищущих укрытие. Именно тогда Хосок официально решил, что ненавидит дождь. Холод пробегает по его спине, превращаясь в тупую боль, когда он наблюдает, как лицо Чонгука меняется от осознания до полного отчаяния. Его большие, как у оленя, глаза полны такой мучительной печали, что это причиняет боль, заставляет Хосока хотеть повернуть время вспять и попытаться снова, собрать все свои слова из густого воздуха и проглотить их обратно. В этот момент Хосок чувствует себя совершенно беспомощным. Тяжесть опустошения ложится на его плечи, тянет вниз, как якорь на цепи. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Чонгук дрогнувшим голосом. Все это становится слишком реальным, навязчивым, пока Хосок покусывает свои потрескавшиеся губы. Он облизывает их, открывая рот, чтобы ответить, но тут же закрывает его. В кои-то веки обычно разговорчивый человек не находит слов. Он уже не знает, что делать, каков был его первоначальный план, но чувствует себя отвратительно. Чонгук крепче сжимает ручку своего зонтика, совершенно сухую от дождя, который становится все более сильным. Хосок беспомощно стоит напротив него, промокнув до нитки.* Он дрожит, обхватив себя руками, моргая от мокрых, каштановых волос, спадающих на его глаза. — Мне очень жаль. — только и может прохрипеть Хосок. Он вздрагивает от издевки, которая вырывается из горла Чонгука, чувствуя себя абсолютно нелепо. Он говорит правду, но слова застывают на устах, как горькая ложь. Они скатываются с языка, как жидкие проклятия, заставляя его чувствовать, будто рот наполнен кислотой. — Ты же не... — начинает Чонгук, и его гнев становится все более прискорбно реальным. — Ты не можешь так просто это сказать. — это такое суровое требование, такая громкая мольба. Из-за облаков доносится раскат грома, но Хосок не слышит его — слишком сильный звон в ушах. Он пытается повторить попытку, пожимая плечами и бросая быстрый взгляд на Чонгука, тут же жалея об этом. Обычно мягкий взгляд младшего становится суровым. Злоба, обида, ненадежность плавают вокруг них, как Рыбы кои* в пруду. — Я понимаю. Я знаю, что не могу это исправить, я... — он облизывает губы, чувствуя шелушащуюся кожу и легкое жжение. — Я просто не могу...я просто не могу этого сделать, Чонгук. Я хотел, я действительно чертовски сильно хотел, но я... — Хосок беспомощно смотрит на него, как промокший щенок. Чонгук выглядит так, словно готов поджечь весь город. — Ты что, Хосок? — шипит Чонгук, обрывая его. Костяшки пальцев, сжимающих ручку зонтика, белеют. Дождь беспощадно продолжает лить. Хосок чувствует, будто он этого заслуживает. Заслуживает ужасной погоды и прекрасного человека напротив, который плюется ругательствами в его адрес. Он заслуживает этого, и он готов принять все с изяществом балерины. — Я просто... — Что с тобой случилось? — слова сказаны с мрачным недоумением, почти с отвращением. — Мы были в полном порядке, мы были великолепны. Мы были... мы были так чертовски хороши, а ты вдруг говоришь мне, что не можешь... не можешь этого сделать? — он уже готов кричать, стоит на цыпочках на самом тонком краю. Хосок сжимается, чувствуя себя слишком маленьким под тяжелым взглядом Чонгука. Он всегда был громким, даже когда молчал. Он был шумным и веселым, маленький огонек в мире, объятом тьмой. Он шутил всегда, когда выдавалась возможность, всегда подставлял плечо, чтобы выплакаться, кроличья улыбка всегда была на его лице, но теперь... Хосок эгоистично отобрал у него все, и он не знает, сможет ли когда-нибудь вернуть это обратно. — Что ты не можешь сделать? Скажи мне, Хосок. Пожалуйста, я тебя умоляю. Я умоляю тебя просто... просто скажи мне, что происходит, — просит Чонгук, подходя ближе. Хосок отступает назад. — Мы можем это решить, я в этом уверен. Я просто... мне нужно, чтобы ты поговорил со мной, пожалуйста? Хосок, пожалуйста, просто поговори со мной. — его голос такой грубый, почти срывающийся на плач. В потрясении Хосок молчит, слишком ошеломленный, чтобы говорить. — Я не могу этого сделать, Чонгук. — жалобно признает он. Его голос такой тихий, такой ломкий, едва ли выше писка. — Я больше не могу любить тебя. Чувство, будто мир остановился. Сердце Хосока бьется сильнее, чем прежде. — Ты не можешь... — Хосок видит, как по щеке Чонгука скатывается одинокая слеза, хотя ему хочется верить, что это дождь. — Ты меня больше не любишь? — спрашивает он, склонив голову набок. Его дерзкие брови сведены к переносице, ресницы такие длинные и блестящие от непролитых слез. Хосок способен лишь на слабый кивок. — Я... — начинает Чонгук, гнев накатывает на него с новой силой. — Я отдал тебе все. — Я знаю, и я... — Только не говори, что тебе пиздецки жаль! — кричит Чонгук, — Потому что это не так! Ты никогда не жалел об этом! — Хосок чувствует себя так, словно его ударили ножом, оплевали, насмехаясь над его ранами. — Я отдал тебе все, что мог, черт возьми, дать, и... и ты говоришь мне, что больше не любишь меня... не можешь любить?! — он кричит, и его голос громче грома, страшнее молнии. — Я изо всех сил старался дать тебе так много, Хосок. Я дал тебе все, что мог, а ты... ты просто взял все. Ты взял все и больше никогда не отдашь. Это горькая, отвратительная правда. Хосок медленно кивает головой. Он продолжает обнимать себя, пожимая плечами под тяжелыми каплями дождя. Сейчас он весь промок и дрожит, как осиновый лист. — Почему ты ничего не говоришь? — требует Чонгук. — Почему ты, блять, не отвечаешь?! — Потому что это правда! — Хосок кричит в ответ. Он никогда раньше не повышал голос на Чонгука, ни разу. Даже когда у них случались мелкие ссоры, длившиеся несколько дней, он ни разу не повышал голос. Его глаза наполнены каким-то отчаянием, непонятным чувством, которое он не может точно определить. Он и не хочет. — Потому что я знаю, что не могу вернуть тебе все, и это больно! Это очень больно, Чонгук. Зная, что у тебя есть вся эта любовь ко мне, а я не могу... я не чувствую того же в ответ. Я не знаю, чувствовал ли я когда-нибудь то же самое, и мне... мне очень жаль. Мне очень жаль, что я не могу быть рядом с тобой, как бы мне не хотелось. Слова падают на Чонгука, как бомбы, душат и рвут кожу на куски. Дождь усиливается, будто кричит на Хосока. Он такой громкий, ветер треплет его волосы и свистит в ухе. Хосок слишком поздно осознает, что даже если он считает, что заслуживает этого, это еще не значит, что Чонгук заслуживает того же. Чонгук. Тот самый, с мягким взглядом и еще более мягкими губами, который всегда носил зонтик, даже когда вероятность дождя была нулевой. Чонгук. Тот самый второкурсник с заразительным смехом, который всегда угощал людей кофе, даже когда они не просили. Чонгук. Тот самый, который любил Хосока так сильно и громко. Тот, которого Хосок не смог полюбить в ответ. — Ты никогда не любил меня, — говорит Чонгук, словно это какое-то озарение. Он горько смеется, его смех лишен всякого юмора, сухой. Он продолжает смеяться, пока не сгибается пополам, и слезы тревожного отчаяния стекают по его лицу, как бушующий водопад. Затем он выпрямляется, быстро приходя в себя. Свободной рукой он вытирает глаза, а другой сжимает в тиски ручку зонтика. — Ты никогда меня не любил. Ты сидел там и говорил, что любишь меня, зная, что это всего лишь ложь в твоем сердце, — огрызается Чонгук. Это заставляет Хосока вздрогнуть, закрыть глаза, желая, чтобы все это закончилось, чтобы Чонгук взял свое разбитое сердце и убежал. — Ты так долго мне лгал. Ты, блять... — Чонгук недоверчиво качает головой, фыркая, издавая искренний смешок. — Пошел нахуй, Чон Хосок. — выплевывает Чонгук. Хосок заслуживает этого, он заслуживает всего этого. Он заслуживает взгляд Чонгука, наполненный ненавистью, злобной неприязнью. Он заслуживает того, чтобы Чонгук продолжал проклинать его, кричать на него, обвинять в том, что он никогда не любил его, когда это было совсем не так. Любовь Хосока всегда была безмолвной, достаточно безмолвной, чтобы убить. Любовь Хосока была чем-то таким, о чем ты даже не догадываешься, пока не становится слишком поздно. Хосок любил Чонгука, и это было почти то же самое, как смотреть на горящий лес. Это было ошеломляюще, затуманивало разум Хосока, оставалось с ним, как ворчливый голос, и говорило ему, чтобы он делал все лучше. Хосок, как бы сильно ни старался, не мог сделать лучше. — Мне очень жаль, — говорит Хосок. Чонгук открывает рот, но Хосок быстро перебивает его. — Мне очень жаль, что я никогда не мог дать тебе то, что ты хотел. Мне... мне надоело постоянно извиняться. Я не мог... это несправедливо по отношению к тебе, Чонгук. Мне очень жаль, что я не могу сделать то, что всегда хотел сделать. — Чонгук смотрит на него, пристально смотрит. И если Хосок посмотрит достаточно внимательно, он сможет увидеть тот же взгляд, который бросил на него Чонгук, когда они впервые встретились. Застенчивый, почти неуклюжий, как щенок. Спросив, не может ли он одолжить ручку посреди лекции, его розовые губы надулись. У него было выражение лица, которому нельзя было отказать, лицо, которое хотелось осыпать безграничной любовью. Когда он дал Чонгуку свою ручку, их пальцы соприкоснулись, и Хосок был уверен, что видит звезды. Младший одарил Хосока своей фирменной кроличьей улыбкой: большие зубы и глаза полумесяцы. Он был такой яркий, почти как звезда. Солнце в самом разгаре ливня. Чонгук только молча кивает, ослабляя хватку на своем зонтике. Дождь продолжает лить. Он тяжело ударяется о темный тротуар, звуча как миниатюрные барабаны. Он стучит по голове Хосока, заставляя его чувствовать себя таким холодным. Он продолжает дрожать, желая только одного - свернуться калачиком под зонтиком Чонгука. Он хочет извиниться, продолжать говорить это. Он хочет заверить Чонгука, что все будет хорошо, но не может, он никогда не сможет этого сделать. Он никогда не мог этого сделать. Сказать Чонгуку, что все будет хорошо, было бы равносильно лжи, это была бы ложь. Хосок ненавидит лгать Чонгуку. Чонгук открывает рот, чтобы что-то сказать, но закрывает его, издавая неприятный гортанный звук. Он только вздыхает, глядя на свои обутые в черные ботинки ноги. Он постукивает ногой по тротуару, ожидая чего-то, чего угодно, что возможно может произойти. Поняв, что все его ожидания насмарку, что все было напрасно, он проходит мимо Хосока. Проносится мимо него с печальным взглядом; глаза отяжелели от слез, лицо покраснело. И пока Хосок стоит там один, без зонтика, посреди шумного города, он понимает кое-что слишком поздно. Когда бы ни шел дождь, у Чонгука всегда был зонтик. Розовые волосы — это первое, что замечает Хосок, когда видит Чимина. Раньше, примерно неделю назад, это был обесцвеченный белый. — Это для эстетики девушки из долины, Хосоки. Скоро я переезжаю в Кали, разве ты не знал? — сказал он, когда Хосок спросил его о цвете волос, хотя теперь это не более, чем жвачное чудовище на его голове. Но, если бы Хосок был честным, он был сказал, что только Чимин мог покраситься в такой цвет. Волосы подпрыгивают на его голове, когда он бросается к Хосоку. Добравшись до него, он обхватывает его руками за шею и душит в сокрушительных объятиях. Хосок слабо обвивает тонкую талию Чимина, вдыхая ванильный парфюм, который тот так любит использовать. Когда он отстраняется, то видит ту мягкую, едва заметную улыбку, которую всегда дарит ему Чимин. Это очень трогательно, по другому не скажешь. Это заставляет его чувствовать себя хорошо. Менее мрачным, более живым. — Что случилось с "эстетикой девушки из долины"? — спрашивает Хосок, засовывая руки глубже в карманы серых спортивных штанов. Чимин пожимает худыми плечами и несколько раз проводит рукой по своим ярко-розовым волосам. Он напевает, как будто думает об этом, и щелкает языком. — Мне это надоело, Калифорния все равно отстой, — говорит он. Хосок смеется над тем, какой странный его образ мыслей, но никогда не жалуется. Чимин является его другом уже примерно два года. Они познакомились во время одного из танцевальных классов Чимина, Хосок был помощником учителя и испортил ремикс песни. Чимин орал на него на весь класс, отчего у него потом звенело в ушах, но на следующий день Пак решил извиниться перед Хосоком с небольшим подарком и капучино, которое на вкус напоминало мокрый картон. С тех пор они стали друзьями. — Никогда не понимал, почему ты хотел туда съездить, — промурчал Хосок. Они направляются в сторону университетского кафе. Это причудливое здание, спроектированное и основанное по знакам зодиака. Оно вмещает примерно пятьдесят человек, но, по какой-то причине, Хосок всегда чувствует, будто оно переполнено. Чимин обнимает Хосока за плечи и тянет вниз так, что они оказываются примерно одного роста. От этого внезапного движения спина Чона хрустит, и он получает от Чимина дразнящее замечание. Он отшучивается, говорит что-то о том, что не все такие гибкие, как ловкий танцор. Когда они продолжают идти, Чимин берет на себя выполнение ежедневной задачи - говорить Хосоку на ухо. Старший никогда не был особенно болтливым парнем, просто вставлял свои два цента и считал, что суточная норма разговоров выполнена. Хотя с Чимином легко погрузиться в увлекательный разговор, приходя в себя лишь через несколько часов. Они говорят о погоде, о предстоящих промежуточных экзаменах, о том, какие фигуры они видят на ярко-голубом небе. Все это беззаботно и весело, по-домашнему. "Это успокаивает", — думает Хосок, и улыбка в виде сердца появляется прямо на его розовых губах. — На самом деле, это раздражает, — говорит Чимин во время разговора о том, как его партнер по танцам, парень по имени Тэхен, может пойти нахуй. — Я такой: "Мы должны сделать глиссаду*, а не пируэт." Но потом он такой: "Я думаю, что мы должны держать это в пируэте, потому что они вполне эмоциональные." или что-то в этом духе. — Чимин вздрагивает, когда Хосок издает низкий смешок. Его рука крепче обнимает плечи Чона, когда раздражение из-за непутевого Тэхена нарастает, и Пак недовольно хмурится, но это никак не портит его симпатичное лицо. — Типа, я едва знаю этого парня, он учится в этом классе... сколько... несколько недель? И он уже пытается изменить всю рутину, как будто что-то знает. Мол, чувак, да ладно тебе. Я занимаюсь этим с тех пор, как мне было лет пять. Я думаю, что знаю, если глиссада выглядит лучше, чем пируэт в этот момент. — Хосок только молча кивает, спина начинает болеть из-за сутулости. — Да, конечно, Гаторейд и Пауэрэйд*, я все об этом знаю, — говорит он. За свои слова Хосок получает игривый шлепок по щеке и столь же игривый взгляд от Чимина. — Как я должен говорить о своих проблемах, если ты даже не слушаешь, — жалуется Чимин. Это драматично, в сочетании с наклоном его головы. — Типа, этот парень полностью разрушает мои шансы на успешную танцевальную карьеру, а вы все такие... И вдруг Чимина слышно так, будто Хосок находится под толщей воды. Внезапно он начинает дрожать будто под проливным дождем. Прошло уже два месяца, а все еще больно настолько, словно это самый первый день. Чонгук не изменился. Волосы у него все еще такие же длинные, правда, теперь немного длиннее. Они подпрыгивают с каждым шагом, черные сапоги тяжело ударяются о землю. Его глаза все еще большие, по-прежнему напоминают Хосоку оленьи. На нем огромный серый пуловер и мешковатые черные брюки в тон. На плечах у него висит рюкзак, Хосок всегда говорил ему, что он слишком мал, слишком простоват, чтобы быть действительно полезным. Он идет с кем-то, Хосок не знает его имени, но он изучает психологию. У него глубокие ямочки на щеках и такая золотистая кожа. Серебристо-каштановые волосы и очки в толстой оправе. Чонгук смотрит на него так, словно он подарил ему весь мир. Как будто он собственноручно сделал его и подарил Чонгуку с той самой улыбкой с ямочками на серебряном блюдечке. Сердце Хосока горит чем-то чужим, чем-то незнакомым. Оно впивается когтями ему в грудь проникает в грудную клетку, причиняет боль. Внезапно ему становится слишком холодно, как будто он замерзает до смерти. Он чувствует призрак дождя на своей коже, мокрые волосы падают ему на глаза, потрескавшиеся губы жгут при каждом облизывании языком. Хосок чувствует, как он тонет. Он сжимает запястье Чимина, дергая его в сторону магазина кампуса. Чимин издает непонятный звук, широко раскрыв глаза. Его радужки пронизаны легким страхом, смесью эмоций, которые Хосок не хочет расшифровывать. Он выглядывает из-за угла универмага, наблюдая, как Чонгук и парень-с-ямочками продолжают свой путь. Чимин тоже выглядывает из-за угла, и Хосок почти чувствует, как обжигающее горячее сияние проникает в его голову сбоку. Чонгук и парень-с-ямочками заходят в то же самое кафе, которое было их предыдущим пунктом назначения, теперь полностью скрываясь из виду. Хосок облегченно вздыхает и закрывает глаза, стараясь избавиться от тупой пульсации в висках. Он отстраняется от стены, его руки трясутся, сжимаясь в кулаки. Когда он открывает глаза, Чимин смотрит на него с таким выражением, которое Хосок может принять только за разочарование. Что-то сдавливает ему грудь, оставляет неприятный привкус на языке. Он открывает рот, чтобы заговорить, но тут же закрывает его. Он выглядит как рыба, выброшенная на берег, когда взгляд Чимина становится жестче. — Почему бы тебе просто не поговорить с ним? — спрашивает Чимин, скрещивая руки. В кои-то веки Хосок не находит слов. Он выдыхает через нос, пытаясь найти ответ в сознании, полном беспорядочных мыслей. От этого у него кружится голова, настолько сильно кружится, что ему приходится прислониться к кирпичной стене университетского магазина. — Я не могу, — наконец признает Хосок. Его руки продолжают дрожать, даже когда он прижимает их к стене за спиной. Его плечи расправлены, брови сведены вместе в печальном выражении лица. — Я просто... я не могу с ним разговаривать. Не сейчас. — Тогда когда же, Хосок? — огрызается Чимин. Чон никогда не видел младшего таким злым, таким разочарованным. В его глазах - мстительная волна гнева и явного огорчения. Это заставляет Хосока чувствовать себя маленьким, заставляет его руки дрожать еще сильнее. Он судорожно вдыхает и выдыхает через рот. — Я просто... — Ему больно. — заявляет Чимин. — Ему больно, и он ждет, что ты вернешься к нему и объяснишь все это дерьмо, но ты просто... ты просто не сделаешь этого! Сколько времени пройдет, прежде чем ты решишь набраться мужества и встретиться с ним лицом к лицу? Он пиздецки... — Чимин замолкает под конец, его глаза сужаются в неодобрении. — Он такой пиздецки грустный, Хосок. — Я знаю это, Чимин. Я, блять, прекрасно знаю, — говорит он. Это сказано с такой убедительной законченностью, что Чимин вздрагивает. Его руки продолжают трястись, грудь горит от накопленного гнева и того, что он никогда не сможет сказать. — Мне больно осознавать, что он, вероятно, все еще грустит. Это убивает меня, осознание того, что я не могу это исправить... он не хочет видеть меня, Чимин. Он ненавидит меня, и я не могу ничего с этим поделать, и я... — Хосок обрывает себя, чувствуя, как на глаза наворачиваются жгучие слезы. Он смаргивает их, заставляя себя сохранять самообладание. Шум дождя в ушах становится слишком громким, горло начинает болеть от слишком глубокого вдоха, когда он пытается удержаться на плаву. Все это причиняет ему слишком сильную боль, затуманивает разум и зрение. Хосок жалеет, что у него нет зонтика. — Только не говори, что тебе жаль, — выплевывает Чимин. Это сказано с такой явной злобой, что Хосок еще больше съеживается у стены. Пак тыкает в его грудь пальцем. — Ты так с ним поступаешь. Ты ведешь себя так ужасно грубо с ним, делая все это. Ему нужен конец, а не гребаный поцелуй и обещание, что все наладится. Ебанный конец, Хосок. Это так чертовски просто, но ты... — Чимин свирепо смотрит на него, и Хосок считает, что он этого заслуживает. Заслуживает такого унижения, такого сурового пробуждения. — Ты не будешь порядочным человеком и дашь ему это. Хосок может только кивнуть в ответ, во рту пересохло и у него не выходит ответить. Грозовые облака сгущаются в его голове, делая пульсацию в висках слишком болезненной, слишком очевидной. Он проводит рукой по своим волнистым волосам, сжимает их в крепкий кулак, чтобы пальцы перестали трястись. — Я знаю, что то, что я сделал, это полный пиздец, я знаю это. Я не могу взять свои слова обратно, я не могу... не могу так поступить с ним, — наконец смягчается Хосок. Чимин сухо кивает ему, приподнимая бровь, призывая его продолжать. — Но он выглядел... — он машет руками вокруг, — Он выглядел так, как будто двигается дальше. Я не могу остановить его. — Почему ты решаешь за него?! — выкрикивает Чимин, вскидывая руки в знак того, что должно означать "поражение". Он шагает ближе к Хосоку, глаза его сужаются в невероятно маленькие щелочки. — Ты не можешь просто решать, что для него лучше, а что нет. Вот почему ваши отношения, черт возьми, провалились, в первую очередь, потому что ты продолжаешь решать за него! — Чимин тяжело дышит прямо в лицо Хосоку. А правда причиняет боль, всегда причиняла и, вероятно, всегда будет причинять. Она сидит у него на плечах, как тонна кирпичей, тащит его вниз, как зыбучие пески. — Я знаю. — отвечает Хосок. Его голос такой слабый, еле слышимый. Взгляд Чимина смягчается, руки опускаются. Он уже открывает рот, но Хосок останавливает его, качая головой.— Я все понимаю. Но я не могу... мне больно, Чимин. — это звучит как мольба, отчаянный крик о помощи. Его голова опускается, когда первая слеза грозится скатиться вниз. Чимин заключает его в нежные объятья, изящная рука пробегает вверх и вниз по его спине. Хосок просто стоит, обмякнув, беспомощный, изо всех сил старающийся прогнать жгучие слезы. Подбородок Чимина болезненно впивается в изгиб шеи, волосы пахнут дешевым вишневым шампунем. — Я знаю, что это так, — успокаивает он. — Я знаю, что это больно, Соки. — его тон такой нежный, такой тихий. Ветер бушует в голове Хосока, громко свистит в ушах, пока он цепляется за Чимина, словно тот — единственное, что может его удержать. Маленькое тело Пака прижимается к груди Хосока, мягкие руки танцуют вдоль его спины в попытке успокоить. — Я хочу, чтобы оно перестало болеть, — слабо всхлипывает он, его голос звучит хрипло и прерывисто. — Ну почему же... почему же оно не перестает болеть? — он ни к кому не обращается. Его короткие ногти впиваются в ткань рубашки Чимина, сминая ее под жесткой хваткой. — Ты должен поговорить с ним, — рассуждает Чимин, его рука ползет верх по затылку и опускается на макушку. Он проводит пальцами по медово-каштановым волосам Хосока, умело двигая ими между прядями. — Ты должен поговорить с ним. Как можно скорее. — Я знаю, — повторяет Хосок, чувствуя себя побежденным. Его взгляд сосредоточен на земле под ногами, на луче солнца, который пробивается за университетский магазин. — Я знаю, что должен. Руки Чимина продолжают возиться с прядями волос, лежащими ровно на его голове. И на этот раз Хосок хотел бы, чтобы это делал кто-то другой. В разгар своего преждевременного, почти смертельного помутнения рассудка, Хосок принимает опрометчивое решение переставить всю мебель в своей маленькой однокомнатной квартире. Он передвигает диван под окно, переносит микроволновку в гостиную, чтобы там все засрать и хихикать, пытается втиснуть свою кровать на кухню. Это лишь слабая попытка снова почувствовать себя нормальным, попытаться поднять себе настроение после почти четырех дней обиды на Чонгука. Он роется в своем шкафу, выбрасывая одежду и разнообразные предметы, пока не натыкается на маленькую картонную коробку. На крышке было нацарапано его имя тем неразборчивым почерком, к которому он слишком сильно привык. Края коробки начинают рваться, придавая всему простоватый вид. Он встряхивает коробку, слыша, как что-то тяжелое стучит внутри нее. Он осторожно приподнимает крышку и смотрит вниз, чтобы увидеть маленький прямоугольный предмет. Это черная кассета с тонкой полоской клейкой ленты на лицевой стороне. На поверхности ленты яркими красными буквами написано: "История о нас (как я влюбился в тебя)". Сердце Хосока подскакивает к горлу так, что он едва не задыхается. Он осторожно берет маленькую кассету дрожащими руками и подносит ее поближе к лицу, рассматривая пленку. Надпись слегка смазана, лента отслаивается по краям. Но это настолько в стиле Чонгука, такое болезненное напоминание о том, что у них было и чем они могли бы стать. А потом начался дождь. Он роется глубже в своем шкафу, ища магнитофон для кассет, который, как он уверяет себя, у него где-то здесь есть. Когда он не находит его, то сжимает маленькую ленту в своих дрожащих руках. Затем он подходит к своему прикроватному столику, роется в запасных презервативах и пакетах несвежих чипсов, пока не находит то, что искал. Это маленький кассетный плеер, гладкий, черный. Он немного поврежден по краям, но работает как новенький. Он переворачивает его вверх ногами и видит инициалы: "JJK + JHS." Он вставляет кассету и не решается воспроизвести ее содержимое. Кнопка свирепо смотрит на него, заставляя нажать на нее, дразня его, как будто он какой-то трус. Во многих отношениях он таковым и является. — Это всего лишь микстейп. — пытается убедить себя Хосок, приводя дыхание в порядок. — Это просто череда каких-то дурацких песен, не имеющих, блять, никакого значения. Просто включи его. После небольшой ободряющей речи, он нажимает кнопку воспроизведения. Это сложнее, тяжелее, чем он думал, но это не имеет значения. Микстейп издает странный звук, прежде чем фактически выплюнуть музыку. Песня начинается с нежного пианино, тихих перезвонов, и Хосок считает их духовыми трубами. Затем из динамиков магнитофона начинает сочиться хриплый, глубокий голос Элвиса Пресли. Это заставляет сердце Хосока разбиться на миллион осколков. Это заставляет бушевать бурю, которая завладела его разумом, злобную и неумолимую. Его взгляд начинает расплываться из-за огромных слез, которые грозятся пролиться по его щекам. Он лихорадочно вытирает глаза, и на рукаве его темно-серой рубашки образуется мокрое пятно. Он пропускает песню, затаив дыхание и ожидая начала следующей. Его тут же окружают звуки скулящей гитары, приятный женский хор воркует над ним. Затем болезненно старческий голос Пола Анки охватывает его уши, и ему снова хочется плакать. Он вытирает нос, яростно моргая, чтобы сдержать слезы. Его мокрые ресницы слипаются. Он осознает, что любовь Чонгука была такой неистовой, такой тяжелой. Это было что-то почти удушающее, но приятное. Оно было ошеломляющим в том смысле, что доставляло такое сильное удовольствие. Он любил так сильно, даже когда у него не осталось ничего, что можно было бы отдать. Он скучает по странному влечению Чонгука к старой музыке, скучает по тому, как он танцевал в квартире Хосока в одних трусах и в чужой толстовке, подпевая песням, которые были давно забыты массами. Он скучает по тому, как Чонгук собирал свои волосы в маленькие хвостики, когда они отрастали. Он скучает по тому, как Чонгук будил его, запихивая ему в рот подгоревший бекон. Он нажимает на кнопку, не обращая внимания на дождь. Следующая песня гораздо медленнее и мрачнее остальных. Она начинается с навязчивой мелодии гитары, слабого звучания маракасов. Голос мужчины внезапно льется из кассеты, как мягкий мед. Слова песни слетают с его губ, как будто это его вторая природа. "What if it rained? We didn’t care. She said someday soon the sun was gonna shine."* Дыхание Хосока сбивается. Он проглатывает его, грудь начинает быстро подниматься и опускаться. Эта песня такая сладкая, такая интимная. Голос Пола Маккартни успокаивающе протяжный, глубокий и доносящийся прямо из груди. Он нажимает кнопку "стоп" на магнитофоне и торопливо выдергивает кассету; бросает плеер на прикроватный столик, накрывая его презервативами и различными пакетами чипсов, чтобы больше не смотреть на него. Хосок хватает коробку с того места, где оставил ее, на полу возле шкафа, и бросает в нее кассету. Он накрывает ее крышкой и запихивает в глубину шкафа, на всякий случай прикрывает старой одеждой и отшатывается от нее, словно она причиняет ему физическую боль. Он спотыкается о брошенную на полу пару штанов, они запутываются вокруг лодыжек и заставляют его упасть на пол. Он падает на задницу, и боль пронзает его копчик. Хосок морщится, потирая поясницу. Он сидит там, кажется, уже несколько часов, в полном молчании, скрестив ноги, расслабленно сложив руки на коленях. Парень наклонил голову и уставился на свои покрасневшие ладони. Они не перестанут трястись, никогда не перестанут трястись. Он чувствует, как что-то отвратительное лижет его грудь, глухое гудение в глубине сознания. Внезапно ему становится трудно дышать. В его комнате слишком жарко, гроза слишком громкая. Грохочет гром, молния заполняет его мозг лишь ослепительной белизной. Идет дождь, а у него нет зонтика. Он хрипит, изо всех сил пытается встать. Его ноги подкашиваются, и он падает обратно в прежнее сидячее положение, подтягивает колени к груди и крепко обхватывает их руками, утыкается в них лицом, изо всех сил стараясь восстановить дыхание, но каждый вдох ощущается как булавки и иголки, и это чертовски больно. Он начинает раскачиваться взад-вперед, считая до десяти, снова пытаясь выровнять дыхание, хватая ртом воздух, как будто у него его вообще не было. Маленькие слезинки падают из уголков глаз, и он чувствует что-то близкое к безнадежности. Ливень не прекращается, пропитывая его мозг до тех пор, пока он не превращается в перемолотую смесь грома и молнии. Дождь усиливается, а у него все еще нет зонтика. После нескольких минут раскачивания взад-вперед и глотания воздуха, жужжание в голове Хосока начинает стихать. Облака начинают рассеиваться, оставляя застоявшуюся серую пелену. Дождь переходит в легкую, едва заметную морось. Тихо завывает ветер. Он поднимает голову, его глаза обжигает внезапный свет в спальне. Чон прерывисто вздыхает, пытаясь встать. Он покачивается на ногах, опираясь на ближайшую стену для поддержки; смаргивает оставшиеся слезы, которые пережили его моргающий приступ, вытирая нос рукавом. Он идет в ванную, избегая зеркало, и моет свое лицо холодной водой. Это приводит его в чувства, делает его положение более реальным, чем оно есть на самом деле. Он украдкой бросает взгляд на отражение, съеживаясь от своего внешнего вида. Его глаза опухли из-за плача, под ними отчетливее обычного виднеются мешки, щеки и нос окрашены в темно-красный цвет, нижняя губа украшена небольшой ранкой из-за резкого укуса зубами. Хосок вытирает лицо чистым полотенцем, отбросив его в сторону. Он выходит из ванной поникший, в голове не осталось ничего, кроме приглушенного белого шума. Он подходит к своему дивану, стоящему под окном, и полоска золотистого солнечного света падает на него, будто это какой-то прожектор. Он садится на край и зарывается ногами в порванную подушку. Голос Пола Маккартни плавает в его голове, кружит вокруг него, как хищная акула. Его глаза закрываются, бездна бессознательности приветствует его с распростертыми объятиями. Ему снятся луга, погруженные в воду, и олень среди колышущихся тюльпанов. — Ого, выглядишь дерьмово. — первое, что произносит Юнги, когда Хосок заходит в его студию. Он лишь бросает на него ленивый взгляд: слишком устал, чтобы отвечать чем-то столь же резким. Он плюхается во вращающееся кресло, глубже погружаясь в него. Оно не совсем удобное, в основном просто жесткий черный пластик с маленькой подушкой, впивающейся в его поясницу. Юнги погружается во все, над чем начинает работать. Его пальцы опытно скользят по клавиатуре и медиападу, складка в середине бровей показывает, насколько он сосредоточен. Хосок смотрит на него с ленивым интересом, едва приоткрыв глаза, наблюдая, как он переставляет дорожки и редактирует свой текущий проект. — Над чем ты сейчас работаешь? — невнятно бормочет Хосок, его голос глубокий и хриплый из-за долгого молчания. Юнги хмыкает в ответ, пожимая одним плечом, прежде чем развернуться на стуле и посмотреть на него. Юнги одет только в черную рубашку и такие же баскетбольные шорты. Его светлые волосы беспорядочно торчат на макушке, кожа бледная, глаза маленькие, взгляд острый. — Кое-что для класса, не так уж важно, — отмахивается он. Мин подтягивает ноги, прежде чем скрестить их под собой, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями. — Но давай поговорим о тебе. Почему у тебя такой вид, будто ты только что вылез из могилы? — спрашивает Юнги, который никогда не ходит вокруг да около. Хосок так привык к этому, что грубые оскорбления уже почти не причиняют ему боль. — Ну, ты знаешь, погряз в жалости к себе. На моем банковском счете всего около трех долларов. Скорее всего, появились клопы, все как обычно, понимаешь? — это сказано с таким сарказмом, что Юнги вынужден приподнять темную бровь. Он усмехается, это глубокое бормотание, которое выползает из глубины его горла, срывается с тонких, надутых губ. — Конечно, как обычно. Это совсем не связано с Чонгуком? — он наклоняет голову набок, теперь уже обе брови приподняты, почти соприкасаясь с линией роста волос. Он хочет опровергнуть это заявление, сказать Юнги, чтобы он отвалил, а потом уйти. Но он не может, в основном из-за того, что это чистая правда, которую Хосок пытается игнорировать уже три дня. — Нет, не связано, — лжет он. В последнее время он делает это довольно часто. Куча "Да, я в порядке. Да, я достаточно выспался. Нет, ничего не случилось" — и только скептические взгляды и молчаливое согласие в ответ. Внезапно Юнги ударяет его в плечо. Острые костяшки впиваются в сустав, заставляя Хосока вздрогнуть и издать сдавленный вскрик. Он потирает ушибленное место, глядя на Юнги так, словно у него только что выросли две головы. — За то, что солгал мне. — прямо говорит Юнги. Затем он пожимает плечами, поворачивается на стуле и возвращается к своей работе. Он быстро сохраняет проект, закрывает вкладки и выключает монитор. Следом снова поворачивается к Хосоку, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, как будто чего-то ждет. — Расскажи мне, что случилось. Дело всегда было в Чонгуке, так когда же это не касалось его? — Когда я ударился ногой о кофейный столик и позвонил тебе, плача об этом. — Да, — начинает Юнги. — А потом ты пустился в разглагольствования о том, что Чонгук всегда будет утешать тебя, когда ты ударишься ногой о неподвижные предметы мебели. Признай это, Сок, дело в Чонгуке. Хосок сердито смотрит на него, но не потому, что злится на Юнги, а потому, что знает, что он прав. — Это касается Чонгука, — Хосок, наконец-то, признает. Юнги облегченно вздыхает, легким кивком головы призывая его продолжать. — Он выглядел... я не знаю. Чимин сказал, что ему грустно. Но... я видел его на днях с каким-то парнем, и он... — Этот парень — Намджун. — перебивает его Юнги со скучающим взглядом. — Но в любом случае, продолжай. Хосок некоторое время пристально смотрит на него, прежде чем продолжить свое объяснение. — Знаешь, он выглядел таким счастливым. По-настоящему счастливым, как будто он переехал или что-то в этом роде. Я не хочу говорить с ним, потому что не хочу разрушать его счастье, быть эгоистичным, как всегда. — он упирается локтями в колени, его щеки лежат на ладонях, натягивая кожу. — Мне кажется, что я испорчу его успехи, если попытаюсь поговорить с ним сейчас. — Ты прав, испортишь, — говорит Юнги. Хосок бормочет что-то невнятное, сдвинув брови, когда он продолжает. — Но стоит попробовать. Прошло уже, сколько, два месяца? Он нуждается в этом закрытии, чувак. Он уже достаточно долго ждал. Может быть, это эгоистично, может быть, это заставит его закрутить спираль, но, по крайней мере, ты сделаешь это и сможешь спокойно спать по ночам. — советует Юнги, как будто это самая легкая задача в мире. — Ты говоришь так, словно это легко. Как будто я могу просто подойти к нему и не... — он замолкает, опустив глаза, чтобы теперь сфокусироваться на брошенной на пол упаковке Cheetos. — И не чувствовать боль. Я могу смотреть на него, не видя того... того взгляда, который он бросил на меня, когда я сказал, что больше не люблю его. Юнги долго не решается заговорить. Хосок тоже молчит, сосредоточившись на том, чтобы сдерживать свое дыхание и звук дождя на уровне низкого гула. Затем Юнги поднимает руку и задумчиво трет пальцами подбородок. Когда он это делает, между его строгими бровями образуется складка, губы кривятся в сторону, челюсти сжаты. — Ты не можешь убежать от чего-то только потому, что это больно, — говорит Юнги. Это звучит настолько загадочно, почти пророчески, что Хосок сначала не улавливает смысл. — Вы оба страдаете, оба грустные, подавленные, похуй. Но... если ты будешь продолжать в том же духе, ничего не изменится. Будет только хуже, и тогда вы оба проебетесь. — у Юнги есть своя точка зрения, которую Хосок не смеет оспаривать. — По-моему, ты ведешь себя как маленькая стерва. Ты расстался с ним ни с того ни с сего и теперь плачешь из-за этого. Так что, очевидно, это был не самый лучший выбор. Казалось, что это было правильно, потому что... — он замысловато взмахивает рукой. — Потому что ты придурок. Может быть, даже кусок дерьма, но это не мне решать. Я высказываю тебе свое полное, не предвзятое мнение прямо сейчас. Хосок медленно кивает, выдыхая через нос. Он бросает быстрый взгляд на Юнги и видит, что эти острые глаза смотрят прямо на него. Они наполнены чем-то, что Хосок не может точно определить. Но, с другой стороны, Юнги всегда было трудно читать. Задумчивый, почти загадочный. — Ладно, — вздыхает Хосок после недолгого молчания. Юнги оживляется и наклоняется ниже. — Я все понял. Я понимаю, что поступаю неправильно, но это... это серьезнее, чем просто расставание с ним, потому что мне так захотелось. Это больше похоже на... — Ты был напуган. Ход мыслей Хосока переходит в кричащую мысль. Дождь в его сознании замолкает, ветер резко останавливается, чтобы дать Хосоку удар хлыстом. Именно тогда он понимает, что расстался с Чонгуком не потому, что больше не любил его, а потому, что не смог дать ему всего, что хотел. Потому что Хосок боялся любить его слишком сильно. — Да. — отвечает он. — Я боялся любить его... боялся, что мне разобьют сердце и все это дерьмо. Юнги только хмыкает в ответ, постукивая своими короткими ногтями по подлокотнику кресла. Он шевелит нижней губой, зажатой между зубами, его брови сдвинуты вместе, образуя глубокую морщину. Хосок молчит, сосредоточив свое внимание на звуке дождя, бьющего в окно, на листьях, которые шелестят из-за легкого летнего ветра. — Ты гребаный идиот, — вздыхает Юнги, опустив голову. Он поднимает ее обратно и упирается ладонью о щеку. Выражение его лица сродни безразличию, насквозь пропитано им. Но Хосок знает, что Юнги хочет помочь. — Ты не должен бояться любви к Чонгуку, ты должен бояться того, что ты будешь делать, если у тебя ее не будет. И Хосок согласен, поэтому не спорит. По мере того как дождь усиливается, а ветер кружит в его голове, как будто он невесомый, Хосок размышляет о том, что если бы у него был только зонтик, все было бы по-другому. Он был бы счастлив, если бы его крепко держал в объятиях Чонгук и нашептывал ему на ухо всякие уговоры. Но сейчас Хосок застрял в погоне за дождем. ii. Sonder* Кафе кампуса до краев заполнено переутомленными зомби — студентами колледжа. Все словно в тумане после промежуточных экзаменов, изо всех сил стараются восстановить свои силы. В помещении пахнет дешевым кофе с оттенком мяты, солнце светит в причудливое пространство, придавая ему приятную атмосферу покоя, теплой безмятежности. Хосок сидит за столиком в дальнем конце кафе, капучино на вкус напоминает влажный картон, лежащий на теплой поверхности. Он уткнулся лицом в учебник по теории музыки, который, по мнению Хосока, совершенно бесполезный. Его ноутбук наполовину открыт на столе, ноги уперты в край стула, и он пытается запомнить информацию, которую предлагает ему крошечный текст. Он слышит звон колокольчика над дверью, слышит знакомый голос, который заставляет резкий дождь снова появиться в его голове. Он вскидывает голову, глядя на чужой профиль. Чонгук одет в шапочку, шелковистые черные волосы торчат из-под резинки. Его огромная черная рубашка спадает с широких плеч, открывая четко очерченные ключицы. Его штаны, как и ожидал Хосок, мешковатые черные джоггеры, заправленные в высокие черные ботинки. Рядом с ним стоит Намджун во всей своей ямочной красе, ростом пять футов одиннадцать дюймов. Его волосы из серебристо-каштановых превратились в платиновый блонд. На нем нет ничего, кроме белой толстовки в паре с серыми спортивными штанами, а на широких плечах лениво висит рюкзак. Хосок наблюдает, как они делают заказ, спрятав голову за книгой, пока они идут в дальнюю часть кафе и находят свободный столик. Он изо всех сил напрягает слух, пытаясь вслушаться в разговор, но они сидят слишком далеко. Он слышит, как кто-то говорит, что их заказ готов, и наблюдает, как Чонгук встает, чтобы забрать два напитка. Чонгук проходит мимо него, возвращаясь на свое место. Их взгляды встречаются, и Хосоку кажется, что из него с силой вытолкнули весь воздух. Его глаза все так же широко раскрыты,все так же блестят. Спокойная коричневая волна среди хаотичного хосоковского шторма черного цвета. Чонгук первым прерывает зрительный контакт и бросается туда, где сидит Намджун. Он протягивает ему кофе и застенчиво улыбается. Он говорит что-то о том, что ему нужно идти, и торопливо выходит из кафе. Хосок бросает все свои вещи в сумку, не обращая внимания на остывший кофе, и бежит догонять Чонгука. Солнце светит так, что волосы Чонгука кажутся блестящими чернилами. Его кожа немного загорела, а телосложение стало чуть более крепким, чем помнит Хосок. Он легко догоняет его, осторожно хватает за плечо и тянет назад. Чонгук резко оборачивается, как будто собирается ударить Хосока прямо в лицо. Глаза старшего расширяются и он убирает руку, поднимая ее в знак капитуляции. Чонгук продолжает смотреть на него с той же безжалостной ненавистью, которая заставляет Хосока чувствовать себя так, словно его сжигают заживо. — Что? — выплевывает Чонгук, огрызаясь. Хосок не находит слов, пытаясь придумать что-нибудь такое, что не разозлило бы и без того разгневанного Чонгука. Он немного заикается, медленно опуская руки, теребя край своего пуловера. — Я просто... — ища в глазах Чонгука ту же неуверенную любовь, которая была у него все эти месяцы. — Как ты? — тупо спрашивает он, мысленно ударив себя за то, что задал такой обыденный вопрос. Как будто его мозг предал его, забрав весь его словарный запас и оставив только эти три слова. — Я был... я уже в полном порядке. — утверждает он, переминаясь с ноги на ногу и бросая на Хосока скептический взгляд. Хосок чувствует себя маленьким рядом с Чонгуком; его присутствие так велико, так подавляюще, в то время как Хосок забывается, находясь перед ним. — Это хорошо, — заверяет его Хосок. — Я тоже в порядке. Справляюсь, все нормально. — Я не спрашивал. — заявляет Чонгук. Хосок чувствует себя глупо, легкий румянец появляется на его щеках и на носу. — Я... я знаю, просто подумал, что тебе может быть интересно. Или типа того. Полагаю, что нет, и все... все в порядке. Я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке, понимаешь? — Хосок бессвязно бормочет, запинаясь на каждом втором слове. Чонгук смотрит на него сверху вниз с тем же смущенным выражением, с тем же обиженным щенячьим взглядом, который Хосок терпеть не может. Этот дождь никуда не делся. — Ты больше не можешь быть уверен в том, что я в порядке, - усмехается Чонгук. Хосок вздрагивает и кивает головой. — Я все понимаю. Я просто был... — Знаешь что, — объявляет Чонгук, подходя ближе к Хосоку. — Пошел нахуй. Ты игнорируешь мои звонки почти три месяца, а потом вдруг решаешь удостовериться в порядке ли я? После того, как я убедился, что ты, блять, ненавидишь меня, что я сделал что-то не так? Ты хочешь вернуться обратно в мою жизнь, как будто ничего, блять, не случилось, а потом... потом. — его голос срывается, болезненно ломаясь. Это звучит для Хосока как удары гвоздей по доске, наполняет его отчаянием, чем-то близким к печали. — Притворяешься, будто я тебе небезразличен? — Я вовсе не притворяюсь! — признается Хосок, повышая голос. — Я никогда... я всегда заботился о тебе. Я всегда буду... всегда буду заботиться о тебе, Чонгук. — Хосок говорит с такой нежностью, с такой неподдельной заботой, что у него самого начинает кружиться голова. — Прекрати... черт возьми, ты больше не можешь так говорить! — кричит Чонгук. — Но я все равно скажу это, потому что хочу, чтобы ты знал, что я все еще чертовски сильно люблю тебя! Дождь в голове Хосока становится громче, чем раньше, а ветер дует достаточно быстро, чтобы нанести серьезный удар хлыстом. В ушах у него громко свистит, отчего он не слышит ничего, кроме звона. Глухой стук дождевых капель, вызывающий унылую пульсацию, катится по его затылку. Чонгук смотрит на него с недоверием, широко раскрыв глаза от чего-то, что Хосок не может точно определить. Это очень неприятно — стоять в тишине, позволяя фразе повиснуть в воздухе. — Нет, — говорит Чонгук. Его голос такой тихий, такой обиженный. Это заставляет сердце Хосока сжиматься в груди до такой степени, что он едва ли может дышать. — Ты больше не любишь меня... ты не можешь так просто это сказать. Заставил меня поверить, что ты никогда не любил меня, а теперь... — он шмыгает носом и вытирает его рукавом. — Какой же ты мудак, Хосок. — Я знаю, но это... — дождь льет так громко, что он не может расслышать собственных слов. — Я никогда... я никогда не хотел причинить тебе боль. Я не хочу... — "я не выношу этот ебучий дождь". — Я не могу сидеть сложа руки и позволять себе... позволять себе смотреть, как ты страдаешь каждый чертов день. Я не могу этого сделать! Это очень больно, Чонгук! Я больше не могу терпеть эту чертову боль, я больше не хочу ее чувствовать! — Это, блять, не моя вина! Это не моя гребаная ответственность! — Чонгук кричит, его голос срывается под конец из-за громкости. — Я знаю это! — рявкает Хосок, его голос напряжен. — Я чертовски хорошо это знаю, и именно поэтому я здесь. Вот почему я с тобой разговариваю. Я... я пытаюсь сказать тебе, что это моя вина. Она никогда не была твоей. И мне жаль, Чонгук. Мне пиздец как жаль, что я заставил тебя думать, что ты виноват. Мне жаль, что я... что я игнорировал твои звонки, избегал тебя месяцами, сказал тебе отвалить. Я так сильно сожалею обо всем, что сделал с тобой, и я пытаюсь... пытаюсь исправить это, потому что... — слова застревают у него в горле, отказываясь выходить наружу. Он издает тихий звук разочарования, проводя дрожащей рукой по волосам. — Я знаю. Потому что это хреново, да? — усмехается Чонгук, склонив голову набок. — Хреново быть оставленным в темноте, хреново чувствовать, что ты во всем виноват, и что бы ты ни делал, что бы ты ни пытался сделать, это никогда не исправить. Именно это ты и собирался сказать, верно? — Хосок открывает рот, чтобы возразить, но Чонгук опережает его. — Ты теперь знаешь, каково это, и теперь ты просто не можешь этого вынести. Ты не можешь вынести ощущения, что все рушится и горит вокруг тебя, и теперь ты хочешь это исправить. Ты не хочешь исправить это, потому что любишь меня. — насмехается Чонгук. — Ты хочешь исправить это, потому что ты эгоист. Потому что ты единственный человек в мире, который, блять, заслуживает любви. — Чонгук, ты же знаешь, что это... — Хосок начинает, но Чонгук резко обрывает его, бросив свой напиток на землю. Он образует светло-коричневую лужу, которая подползает к ботинкам Хосока. — Тогда что ты, блять, имеешь в виду, Хосок?! — он кричит, и его глаза горят от ярости. Или, может быть, это было разочарование, замаскированное тонкой завесой обиды. — Скажи мне, скажи прямо сейчас, что ты пытаешься мне сказать. Потому что ты извергаешь только какую-то хуйню. Ничего, кроме дерьма, которое мне должны были сказать почти три ебаных месяца назад! — Ты не даешь мне, блять, договорить... — Потому что я ничего не хочу слышать! — громко и ясно заявляет Чонгук. Хосок делает шаг назад, звон в ушах и пульсация в висках становятся слишком сильными. — Ты снова и снова говоришь мне одно и то же дерьмо. Но знаешь что, Хосок? Я чертовски счастлив. Я чертовски доволен тем, кем являюсь, где нахожусь и что делаю. Но ты, — он тычет Хосоку в грудь, глядя своим жестким и безжалостным взглядом прямо в глаза. — Ты никогда не будешь там же, где я, потому что будешь слишком занят, купаясь в жалости к себе и задаваясь вопросом: "Где, черт возьми, я проебался?" И когда Чонгук уходит, на этот раз он даже не бросает на него последнего взгляда. Он просто оставляет старшего с пролитым латте, и какое-то странное чувство в груди подсказывает Хосоку, что Чонгук прав. Есть хорошие дни, а есть плохие, а есть дни, когда ты по спирали погружаешься в бесконечную яму плохих решений и ужасного пьяного секса. Хосок стягивает с себя одежду, голова кружится от отвращения, насильственно превращенного в желание, и вдруг решает, что девушка перед ним недостаточно хороша. И, честно говоря, возможно, никогда не будет достаточно хороша. Она лежит под ним, одетая только в нижнее белье, и смотрит на Хосока взглядом, в котором нет ничего, кроме светлого, горячего желания. По какой-то причине, сам того не ведая, он чувствует себя полным дерьмом. Только начиная расстегивать свои джинсы, он застегивает их обратно, говоря девушке лишь бестолковые извинения. Она возмущена, и это справедливо, учитывая, что приятная часть наступила бы совсем скоро, но при взгляде на нее у Хосока во рту остается только неприятный привкус, с которым он просто не может справиться. Он не хочет просыпаться на следующее утро с похмельем и еще одной ошибкой за поясом; он считает, что это забота о себе. Он, спотыкаясь, выходит из спальни, басы песни, что играет сейчас, стучат по его ушам достаточно громко, чтобы он оглох. Он хватается за стену, чтобы не упасть, и из последних сил пытается спуститься по лестнице, не споткнувшись и не сломав себе все кости. Он тихонько рыгает, икнув после; думает, что его может стошнить, но понимает, что если это случится, то, вероятно, к лучшему. Он добирается до кухни каким-то чудесным образом в целости и сохранности, мутным взглядом осматривает столешницу в поисках любой бутылки крепкого алкоголя. Он находит бутылку с прозрачной жидкостью без каких-либо надписей, откручивает крышку и подносит горлышко к губам, прежде чем сделать большой глоток. Во рту появляется вкус дерьма, а чувство тошноты в желудке усиливается в десять раз. Он швыряет бутылку на стойку, пробирается через кухню и выходит в главный зал. В гостиной, как полагает Хосок, пахнет потом и сожалением. Безымянные танцующие тела сталкиваются с ним, когда он пытается добраться до входной двери. Кто-то толкает его на выходе, зарабатывая в ответ пьяный толчок. Наконец он выходит на улицу и кружит вокруг дома, пока не оказывается на заднем дворе. Он опирается рукой о кирпичную стену, согнувшись пополам, чтобы очистить свой желудок. Он сжимает свой живот, когда делает это. Слезы почти выливаются из его глаз: рвота продолжает выходить из него. Удостоверившись, что закончил, он вытирает блевотину рукой, стряхивая ее в случайный куст и хлопает себя по карманам брюк, ища свой телефон. Он находит его в заднем кармане и долго возится с ним, прежде чем разблокировать и зайти в телефонную книжку (после долгих проб и ошибок), щелкая по контакту, который находится в самом низу. — Алло? — Чонгук отвечает после четвертого гудка хриплым ото сна голосом. Хосок почти плачет, он сомневался, что младший вообще возьмет трубку. — Чонгук? Чонгуки? Гуки? — бормочет Хосок, перечисляя все возможные прозвища, которые он способен придумать для младшего. — Ты... у тебя есть машина? — спрашивает он, икнув. — Мне нужна машина, мне нужно, чтобы ты п-приехал и отдал мне свою машину. — бормочет он. Его глаза полузакрытые, телефон слабо сжат в руке, опасно близок к падению на землю. — Какого хуя... ты что пьяный? Хосок? — Хосок слышит шорох простыней и догадывается, что это Чонгук сейчас встает с постели. Затем он слышит глухой удар, вероятно, он споткнулся, пытаясь надеть брюки, а затем звон ключей. — Да, немного, — признает Хосок, снова икнув. — Пошел на эту вечеринку и съехал с катушек. Почти трахнул девушку, и вроде бы не смог этого сделать, потому что она не была похожа на тебя. — он приваливается к стене и опускается вниз, оказываясь на мокрой траве. — Ты был бы... типа, самой красивой девушкой на вечеринке, Чонгуки. У тебя были бы длинные волосы и... — еще одна икота. — и красивые ноги. Он слышит, как на другом конце провода Чонгук усмехается, слышит, как открывается и захлопывается дверь, а затем рев мотора. — Как лестно знать, что я известен своими ногами. Эй, послушай меня, Соки? Ты можешь сказать мне, где ты сейчас находишься? — спрашивает он, и от этого прозвища Хосок готов разреветься. — Я на... на вечеринке у Джексона Вана. Ты ведь его знаешь, да? Очень низкорослый парень. Может быть, я не знаю, он китаец? — Хосок старается описать его. Он слышит вздох на другом конце, и вскоре за ним следует тихий смешок. — Хорошо, только не двигайся, ладно? Оставайся на месте, я приеду и заберу тебя. — Хосок обещает, что никуда не денется, и сбрасывает звонок. Он прислоняет голову к твердой кирпичной стене дома, глядя на мерцающие звезды, которые окрашивают его кожу в темно-синий цвет. После десяти минут ожидания и попыток сосчитать каждую травнику на земле он слышит приближающиеся шаги. Он поднимает голову и видит лицо Чонгука. От одного этого зрелища Хосоку снова хочется плакать, но его губы растягиваются в глупую улыбку. Старший берет Чонгука за руку и начинает дрожать, пытаясь встать на ноги. Когда ему наконец удается, он наклоняется к Чонгуку, прижимаясь к теплой коже. — Ты полный идиот, — бормочет Чонгук, заталкивая его на пассажирское сиденье. Он обходит машину, садится за руль, заводит мотор и трогается с места. Ускоряется, держа руль одной рукой, а другую кладя в опасной близости от бедра Хосока. — Я знаю, — хнычет Хосок, ерзая на своем сиденье. Он тянется к ремню безопасности, замечая, что Чонгук уже пристегнулся. Чон пытается успокоить себя, поворачивается, чтобы посмотреть на боковой профиль Чонгука; замечает его большой нос, пухлые розовые губы-лепестки, растрепанные волосы из-за прерванного сна. — Ты такой красивый, — мямлит Хосок, протягивая руку, чтобы ухватиться за руку Чонгука. — Ты такой красивый, а я чувствую себя так плохо. Потому что... я кинул тебя, а ты не... — его голос начинает дрожать, рука сжимает чужую сильнее. — Я больше не нравлюсь тебе. Но, вроде, все в порядке. Я все понял, т-ты понимаешь? Я понял, почему ты больше меня не любишь. Я тоже вроде как сам себе больше не нравлюсь. — пьяно признается он и видит как лицо Чонгука вытягивается, и внезапно его охватывает тошнотворное чувство, как будто он только что испортил все в сотый раз. — Я знаю, — шепчет Чонгук. Его голос такой мягкий, такой светлый. — Мы поговорим об этом завтра, когда ты протрезвеешь. — где-то между этими словами проскакивает молчаливое "я обещаю", но Хосок больше не настаивает. Он хмыкает, кивая головой. Его глаза трепещут и закрываются, позволяя звукам грохочущего двигателя убаюкать себя. Его рука все еще сжимает руку Чонгука, и младший все еще позволяет держать ее. — Скажи мне, что любишь меня, — неуверенно шепчет он. — Скажи мне, что любишь меня, как когда-то. Чонгук молчит некоторое время, его внимание сосредоточенно исключительно на дороге. Хосок чувствует, как чужие пальцы робко сжимают ладонь, но вскоре хватка становится уверенной, такой надежной, что его сердце делает кульбит. — Я никогда не прекращал, — говорит Чонгук. — Не думаю, что когда-либо смогу прекратить. И прежде чем Хосок засыпает, он замечает, что дождя нет, когда Чонгук рядом. Хосок просыпается в чужой постели с такой сильной головной болью,что череп может расколоться пополам. Он быстро садится, и от такого резкого движения в его глазах начинает двоиться, а голова кружится. Он плюхается обратно на мягкие подушки, вздыхая с облегчением, но потом понимает, что находится не в своей постели. И не в своей квартире, если уж на то пошло. Он снова садится, на этот раз медленнее, со страхом оглядывается по сторонам, срывая с себя одеяло, чтобы убедиться, что он все еще одет. Как только он замечает, что на нем нет штанов, а трусы все еще на месте, то временно успокаивается. Но потом снова понимает, что не знает, где, черт возьми, находится. Он осторожно встает с кровати, стараясь не делать резких движений, ему не хочется наблевать везде. Он выходит из спальни в поисках хозяина квкартиры. Идя по коридору, он проходит мимо фотографии, заключенной в рамке, которая находится слишком высоко. Он останавливается, подходит ближе, пока его глаза не оказываются на одном уровне со стеклом. На фотографии запечатлены он и Чонгук во время вечеринки по случаю дня Рождения Чимина. Его рот измазан в торте, и Чонгук смотрит на Хосока так, словно он украл для него все звезды на небе. Оу. Он у Чонгука. Именно тогда он осознает, что из дальней части квартиры доносится негромкий стук кастрюль и сковородок. Он идет на шум, выходя в гостиную, совмещенной с кухней. Он видит Чонгука за кухонной тумбой, готовящим то, что Хосок считает завтраком. На нем лишь белая рубашка оверсайз и серые спортивные штаны, а волосы собраны в неаккуратный хвост. Он оборачивается, слегка вздрогнув от присутствия Хосока, робко улыбается ему, но Хосок слишком ошеломлен, чтобы ответить ему тем же. Он садится на табуретку рядом с кухонной стойкой, его ноги касаются пола. Чон опирается руками о столешницу, глядя на Чонгука и пытаясь понять, что тот готовит. Похоже, это всего лишь французский тост и ужасная яичница, но, учитывая сильное урчание в животе, он знает, что не будет жаловаться. Чонгук оборачивается к нему с кастрюлей в руке. Он кладет яйца на тарелку рядом с тостом и пододвигает ближе к Хосоку, который молча благодарит его, беря вилку, которую дал ему Чонгук. Он начинает есть. Обстановка вокруг них болезненно неловкая, может быть, даже неудобная. — У тебя выдалась тяжелая ночь, — начинает Чонгук. Его голос нежный, гораздо мягче по сравнению с резким тоном, которым он говорил с Хосоком всего несколько дней назад. — Абсолютно уверен, что ты травмировал мой туалет. — Нельзя травмировать неодушевленный предмет, — фыркает Хосок, запихивая яичницу в рот. Он поднимает взгляд на Чонгука, эти напряженные, блестящие глаза смотрят прямо на него. — Я знаю, это была шутка. — Хосок только кивает, довольно быстро доедая. Он отодвигает фарфоровый предмет в сторону и складывает руки на гранитной столешнице. — Мне очень жаль, — говорит Хосок. Чонгук, похоже, собирается что-то ответить, но Хосок опережает его. — Мне нужно... мне просто нужно, чтобы ты выслушал меня. — просит Хосок, хоть это и звучит как жалкая мольба. Чонгук кивает, перекладывая свой вес на другую ногу. Он опускает руки на стойку, складывая их вместе. — Мне... мне действительно чертовски жаль, — начинает он. — Я... я такой тупой. Я не мог.... я просто испугался, Чонгук. Понятно? Мне было страшно. Это никогда не было твоей виной, это была... это была лишь моя вина. Я был эгоистом и принимал решения за тебя, и я... — он прерывисто вздыхает, его руки начинают дрожать. Он чувствует, как начинается дождь, чувствует теплый ветер. — Я просто... я боялся любить тебя слишком сильно, чересчур сильно. Я так боялся, что ты... ты бросишь меня или что-то в этом роде. Я боялся, что мне разобьют сердце, и я знаю, что это... — он машет руками вокруг. — ...действительно чертовски глупо с моей стороны думать так, я так сильно... мне очень трудно открыться. Я не знаю... не знаю, как сделать это. Но ты... — "Ты заставляешь дождь исчезнуть". — Ты сделал меня таким счастливым. Я был так счастлив рядом с тобой. А потом... потом мне пришлось забрать это, потому что я... — он замолкает, пожимая плечами. — потому что это было слишком реальным, чертовски реальным, и я боялся, что ты бросишь меня. Я не хотел, чтобы ты, блять, оставил меня, Чонгук. Только потом Хосок замечает, что взгляд Чонгука — это что-то похожее на сочувствие смешанное с пониманием. — И мне жаль, ладно? Мне жаль, что я принял такое ответственное решение покончить с этим. Я никогда... я никогда не думал о том, чего хочешь ты, правда никогда этого не делал. Я просто... я хочу убедиться, что ты счастлив, и ты... — он вытирает глаза, витающий в воздухе запах французских тостов и яичницы проникает ему в нос. — И ты сможешь полюбить меня снова. Они оба не решаются сказать что-либо, просто смотрят на столешницу в полном молчании. Ветер усилился, дождь стучит в окно, словно пытаясь ворваться внутрь. Руки Хосока продолжают дрожать, сжимаясь в крепкие кулаки. Внезапно Чонгук хватает его спереди за ворот футболки. Он перегибается через тумбу, и их губы сталкиваются в голодном поцелуе. Он наполнен таким количеством нужды, таким количеством невысказанных эмоций, что у Хосока голова идет кругом от одной только страсти. Он выдыхает через нос, позволяя Чонгуку проникнуть языком в его рот. Его руки судорожно сжимают ткань рубашки Чонгука, пропуская ее сквозь пальцы. Он чувствует, как челка младшего щекочет ему переносицу, чувствует, как трясутся его руки, вцепившиеся в футболку Хосока стальной хваткой. Он нуждающийся, почти голодный. Они отстраняются с распухшими губами и блестящими глазами. У Чонгука та же кроличья улыбка, те же сверкающие оленьи глаза, которые всегда восхищали Хосока. Дождь превратился в солнечный свет, а ветер — в легкий бриз. Чонгук отпускает футболку Хосока, старший делает то же самое. Его рука покоится на холодной столешнице, рука Чонгука находит ее и сжимает. Где-то там есть безмолвное обещание, тихое заверение. — Я никогда не прекращал любить тебя, — говорит ему Чонгук. Его голос сладок, наполнен той самой приторной правдой, которая наполняет сердце Хосока теплом. — Мне кажется, я никогда не смогу прекратить любить тебя. И когда Хосок смотрит в эти большие карие глаза, на кроличью улыбку, отвечая ему такой же счастливой улыбкой в виде сердца, то понимает, что он тоже никогда не прекращал любить его. iii. Liberosis* — Хосок, у тебя нет абсолютно никаких ебанных причин владеть примерно тридцатью гребаными "Bruh"* кнопками одновременно, — раздраженно говорит Чонгук. Хосок идет рядом с ним, сжав его руку в своей. Он со стоном закатывает глаза. — Ты просто не улавливаешь сути, придурок, — начинает объяснять он, хотя уверен, что Чонгук его не слушает. — Я почти уверен, что если бы у меня было тридцать таких кнопок, то я бы больше не попадал в неловкие разговоры. Например, скажем, Чимин снова говорит о Тэхене; я просто нажму на кнопку и просто выберусь оттуда! — восклицает он, видя, как Чонгук в отчаянии трет свою переносицу. — Это совсем не так работает. — Это будет так работать, когда у меня будет тридцать "Bruh" кнопок, смотри. Они заходят в кафе кампуса, все еще держась за руки, и идут к стойке заказать напитки, споря о том, кто платит (в итоге Чонгук), удаляясь после в дальнюю часть заведения, чтобы найти столик. Хосок ставит свою сумку на пол, а Чонгук вешает свою на спинку сиденья. — Ты уже начал готовиться к своему тесту? — спрашивает младший, протягивая руку назад, чтобы расстегнуть молнию на сумке и достать ноутбук. Он кладет его на стол, открывает и начинает печатать. Хосок разваливается на своем стуле, закинув одну руку на спинку и скрестив ноги. Он лениво держит телефон, со скучающим выражением лица просматривая ленту Твиттера. — Оу... нет, я еще не начинал заниматься. — признается он, проигнорировав неодобрительный взгляд Чонгука в свою сторону. — Это не такой уж важный тест. Я имею в виду, что теперь никому нет дела до Моцарта и Бетховена. Они супер старые белые парни, которые вроде как умерли и все такое. — Супер старые белые парни, которые помогут тебе получить диплом. — С каких пор ты волнуешься об учебе? — Хосок проверяет, а затем добавляет. — Я помню, как однажды ты пропустил, например, три своих гребаных урока, потому что решил поиграть в Overwatch Comp. И не только это, ты даже не потрудился принять душ тогда. Чонгук беспомощно смотрит на него поверх ноутбука. Хосок глядит прямо на него, лишь пожимая плечами в ответ. — Извини, приятель, но тебе следовало подумать о том, как я на сто процентов использую твои же слова против тебя. Чонгук резко падает, прячась за экраном ноутбука. Он бормочет что-то себе под нос, глядя на Хосока, прежде чем выплюнуть тихое: — Уебок. — Ты то, что ты ешь. Ты целовался со зверем, а теперь спи с ним.* — Это не так, как говорится в пословице, в буквальном смысле. — Ну и что? Так говорится в моей голове, поэтому так и будет наяву. Если у тебя есть проблемы с этим, воспринимай это как, ну не знаю, например, с Богом или чем-то еще. Не я, я не устанавливаю правила. — Ты только что установил правило. Только что, ты сделал это. — Хреново проигрывать, — все, что говорит Хосок, прежде чем они оба погружаются в тишину. Вскоре после этого произносят их заказы, и стул Хосока со скрипит под ним, когда он отодвигает его и идет за напитками. Стаканы слегка обжигают руку, пар создает замысловатые завитки и формы, выходя из маленького отверстия. Он возвращается к их столику, протягивая Чонгуку его кофе, свой же держит в руке, неохотно делая глоток. Его лицо морщится от отвращения, когда он понимает, что да, кофе все еще на вкус как мокрый картон. — Эй, — вдруг говорит Чонгук. Хосок смотрит на него поверх своей чашки, приподняв бровь. — Я просто... — вздыхает он, закрывая ноутбук лишь наполовину. Он опирается на стол, постукивая ногтями по полированному дереву. — Я просто рад, что ты, ну, знаешь, поговорил со мной. Ты... ты никогда не сдавался, а я... — он пожимает плечами, неловко потирая затылок. — Я благодарен тебе за это. — Ох, — это все, что удается сказать Хосоку, ошеломленно погрузившемуся в короткое молчание. Затем он одаряет Чонгука робкой улыбкой, опустив голову. — Это... мне не следует говорить тебе пожалуйста, иначе я бы выглядел слишком дерзко. Я просто... спасибо, что дал мне еще один шанс. — и он действительно так думает, сущая правда. Чонгук кивает, оба погружаются в комфортную тишину. Через несколько минут слышится тихий стук капель по стеклу. Хосок поворачивает голову и видит, как надвигаются серые тучи, а из-за них выглядывает краешек солнца. Дождь начинает усиливаться, над головой гремит гром. — Блять, мы не взяли машину. — ругается Чонгук. Он запихивает свои вещи в сумку и перекидывает ее через плечо. — Да ладно тебе, у меня занятия через пятьдесят минут, и я не собираюсь идти на них абсолютно мокрым. — Чонгук протягивает руку, и Хосок сжимает ее в своей. Он набрасывает свою сумку на плечи, цепляясь за ремешки, пока Чонгук тянет его за собой из кафе. Их тут же осыпают крупные капли дождя. От них их волосы прилипают ко лбу, а одежда кажется на десять фунтов тяжелее. Но пока они бегут по тротуару, изо всех сил стараясь вернуться в квартиру, они разделяют звонкий смех на двоих. — Я же говорил тебе, что мы должны были взять твою машину! — Хосок кричит сквозь шум дождя. — Но ты же упрямый. И вот мы здесь, мокрые, и почти не имеем времени, чтобы переодеться! — У нас будет время, если ты перестанешь жаловаться и побежишь быстрее! — Чонгук кричит в ответ, хотя крик его беззаботный. Их пальцы до сих пор переплетены друг с другом, пока они продолжают свое путешествие под дождем. Словно по волшебству, солнце выглядывает из-за облаков. Затем дождь постепенно перерастает в непрерывную морось, и над просторами шумного города образуется радуга. Хосок поднимает глаза и смотрит на небо, продолжая слепо следовать за Чонгуком, Рука которого такая теплая. Его глаза сверкают и так широко раскрыты. — Ты только посмотри, — говорит Хосок, замедляя шаг. Чонгук издает звук полный разочарования, нехотя сбавляя скорость и оказываясь рядом с Хосоком. Он проводит большим пальцем по костяшкам пальцев старшего. — Это солнечный душ. Чонгук кивает, отбрасывая с лица мокрые волосы. Он щурится, наблюдая за солнечным светом над городом и тем, как дождь падает с неба на тротуар под их ногами. — Да, это он, — отвечает младший. Он говорит это таким мечтательным тоном, как будто ему только кажется. Хосок чувствует на своем лице взгляд Чонгука и наслаждается ощущением маленьких дождевых капель, падающих на его щеки и скатывающихся на плечи. — Он чем-то похож на нас, — признается Хосок. Чонгук приподнимает бровь, наблюдая, как Хосок поворачивает голову и смотрит на него с улыбкой, достаточно яркой, чтобы ослепить. — Знаешь, шел сильный дождь, а потом вдруг выглянуло солнце. Думаю, это очень хорошо описывает наши отношения. Чонгук фыркает, притягивая Хосока ближе, чтобы тот мог крепко обхватить его рукой за плечи. — Ты такой отстойный, чувак, — поддразнивает он. Хосок прижимается к нему поближе, положив голову на плечо Чонгука. Он вдыхает знакомый запах мятного одеколона и шампуня, который, Хосок клянется, он купил в женском отделе. Он наблюдает, как Чонгук набирает немного дождя в руку и бросает в его сторону. А потом, внезапно, они вступают в водную битву с каплями дождя. Хосок стряхивает немного воды в лицо Чонгука, отчего тот резко вскрикивает и крепко сжимает Хосока в удушающем захвате, размахивая им посреди тротуара. Они смеются, веселятся, наслаждаются обществом друг друга в такую погоду. — Знаешь, — начинает Чонгук. Он уже выпустил Хосока из крепкой хватки, неторопливо шагая по тротуару, размахивая руками между ними. — Когда я впервые встретил тебя, я думал, что ты такой классный, — признается он. — У тебя были такие сумасшедшие рыжие волосы, и я подумал, что это просто бомба, черт возьми. А потом ты ушел с лекции, и мне стало так грустно. А потом мы встретились на вечеринке у Чимина, и это как... — он пожимает плечами, снова проводя большими пальцами по костяшкам пальцев Хосока. — Как будто это судьба или что-то в этом роде. Я не очень верю в концепцию родственных душ, но... по моему, для нас это имеет смысл. — Ты думаешь, что мы родственные души? — рассеянно спрашивает Хосок, пиная на ходу случайные камешки на тротуаре. Чонгук кивает, мокрые волосы падают ему на глаза. — Я имею в виду, что если бы я верил в соулмейтов, то думал бы, что это так. Например, это здорово, что после того, как мы в основном ненавидели друг друга, мы снова оказались вместе. Мне кажется, что если бы ты был кем-то другим, я бы, наверное, уже выбил из тебя все дерьмо, — фыркает он. Хосок только хмыкает, сжимая руку Чонгука чуть крепче. Дождь продолжается, теплый ветерок треплет их одежду. — Ты уже несколько раз чуть не сделал это, — сообщает ему старший. Чонгук вздыхает, и Хосок может сказать, что он дуется. Он улыбается, застенчивый и полный обожания. — Но все в порядке, я бы тоже надрал себе задницу. — Хосок... — начинает Чонгук слегка дрожащим голосом. Хосок поворачивается, чтобы посмотреть на него, и только тогда понимает, как тот прекрасно выглядит под дождем. Он одаривает его легкой улыбкой, подбадривая взглядом, чтобы Чонгук продолжал. — Ты сказал тогда, что испугался... ты все еще боишься? — спрашивает он, замолчав после этого. Хосок на минуту задумывается, действительно задумывается. Он двигает губой между рядами зубов, ковыряя потрескавшуюся кожу на розовой нижней губе. Хосок боится многих вещей: высоты, конца света, того, что его могут держать под дулом пистолета, тюрьмы, лягушек (хотя это секрет). Он также боится потерять своих друзей, боится потерять эту искру. Он боится подвести всех, разочаровать окружающих. Страх — непостоянное слово, иногда даже субъективное. Трудно сказать точно, чего он боится, но Хосок может с уверенностью сказать, что он не боится потерять Чонгука. — Нет, я так не думаю, Чонгук, — и это чистая правда. Это правда, слаще меда, скатывается с его языка, как будто это его второй язык. — Ну, ладно, — только и говорит он. Затем наступает тишина, если не считать шума дождя, падающего на землю, и того редкого случая, когда такси раздраженно сигналит. Это мягкая тишина, очень уютная. Та, что оставляет головокружительное ощущение в груди Хосока и покалывание в кончиках его пальцев. Это почти как выброс адреналина, быть любимым Чонгуком так громко, так смело, без малейшего намека на стыд. Хосок останавливается, держа ладонь Чонгука в своей. Младший оборачивается, нахмурив брови, и Хосок дергает его за руку, притягивая ближе. Чонгук останавливается, пока не оказывается лицом к лицу с Хосоком, крепко обхватив его талию рукой. Старший улыбается ему, дождь падает на его волосы в постоянном ритме. — Знаешь что? — мягко спрашивает Хосок. Чонгук поднимает бровь, отпуская руку Хосока, чтобы погладить его по щеке. Он наклоняется ближе, его губы находятся всего в сантиметре. Волосы щекочут переносицу Хосока, дыхание веером струится по его губам. — Что? — бормочет он, понизив голос. Улыбка Хосока становится еще шире, руки поднимаются, чтобы свободно обвить шею Чонгука. — Тебе стоило взять с собой зонтик. Их губы встречаются, и это так мягко, так нежно. Посреди дождя Хосок решает, что куда бы ни пошел Чонгук, он последует за ним.