my favorite colour is

На улице гул. Ночное время пускает в свои сети яркие крики автомобильных фонарей, стремительно моргающих перед глазами, мерцающих и потрескавшихся от уличной пыли и времени вывесок круглосуточных магазинов. Свет от фонарей мягко улыбается прохожим, приглашая их под свой небольшой куполок, за которым начинается темнота, нарушаемая очередным фонарём. Они ведут тебя вперёд, всё дальше по прямой, пока не оборвутся на перекрёстке или эту незатейливую систему не нарушит лопнувшая лампочка в одном из фонарей, или свет будет моргать так неприятно, что разрушит всю идиллию тёплого света. Он поднимает голову вверх, пытается разглядеть через всю какофонию яркости, пришедшейся не к месту в самой середине ночи, чуть виднеющиеся точки звёзд. И они появляются на небе постоянно, они открываются только тем, кто сам хочет видеть их, прогадать в хаосе мелькнувших капель незатейливые линии, возникающие от постоянно прищуренных глаз, обращённых вверх. Сегодня на небе ни единой звезды. Сегодня кромешная темнота и плотные тучи. — Я не собирался прогуливаться. Он опускает голову и медленным, ленивым взглядом скользит сначала по тротуару, достигая белых мощных кроссовок, плавно поднимаясь дальше по чёрным идеально выглаженным джинсам, по голубой майке, небрежными и мятыми складками лежащей на груди, накинутой тёмной куртке с расстёгнутым воротником. Если джинсы были выглажены ради завтрашнего дня, то майку он однозначно надел второпях, не заботясь об её идеальности. Хотя это никак не вязалось с педантичностью её обладателя. Он запихивает заледеневшие пальцы в карманы потрёпанной джинсовой толстовки, выдыхая горячий пар. Стоит вполоборота к пришедшему, позволяя себе разглядеть серьёзность и усталость в гетерохромных глазах. Они не теряют свою холодность ни на секунду, соперничая с начинающейся зимой в объёме своего ледяного равнодушия. — Но ты пришёл. Он успевает поймать на ровном лице дрогнувшую мышцу скривившихся губ. Это могло означать либо сдерживаемую полуулыбку, либо едкое раздражение, появляющееся всегда, когда ему приходится слышать упрямые и слишком своенравные восклицания. Но это лишь констатация факта. Тодороки не мог не прийти по его просьбе, поскольку слышать её из уст Бакуго было настолько же редко, насколько высыпается Айзава-сенсэй. — Что ты хотел? — Тодороки не собирается тянуть с разговором. Видно, что он поскорее хочет уйти и посвятить оставшееся время сну. Но остаётся, молчаливо ожидая, пока ему ответят. Бакуго тычет носком ботинка тротуар, не смея снова смотреть на сосредоточенное лицо половинчатого. — Проедемся. — Коротко произносит он, поворачиваясь в сторону подземки метро. Ему ничего не отвечают, лишь молча, как и прежде, идут вслед. И как же это молчание и эта покорность давит на него. — Почему именно сегодня? — они останавливаются. Голос Тодороки звучит капельку обеспокоенно, прикрывая свой ранимый подтекст низким хриплым басом и грубыми нотками, словно ведёт не самый приятный разговор с человеком из своего прошлого, которого хотелось забыть. Впрочем, в этом всё и дело. В этом и вся проблема. — Разве это имеет значение? — Бакуго пытается выдать на своём лице откровенное равнодушие, но его нервная закалка не может идти ни в какое сравнение с врождённой холодностью Тодороки и его причудой. Глотательный рефлекс выдаёт того с головой. Тодороки смотрит на него не отрываясь. Вспотевшие ладони, спрятанные в карманах толстовки, выдают мелкие взрывы, прожигая ткань. И Половинчатый продолжает смотреть, как было всегда. Его взгляд всегда прожигал, заставлял нервно дрожать то ли от злости, то ли от неловкости и постыдного смущения; Бакуго не мог во времена их обучения понять, почему этот пустой, стеклянный и неимоверно скептичный взгляд вызывал в нём настоящий рой бешеных эмоций, словно откинутая чека С4. И постоянно он старался отгородиться от этих двухцветных глаз, размозжить горячие глазницы по стенке, закричать в лицо о своей бурлящей ненависти к парню, который, похоже, вовсе потерял все тормоза. Но Двумордый не собирался потакать его эмоциям. Он продолжал смотреть, не вытерпел и сдался первый. — Ты же понимаешь, что всё давно закончилось. Мы давно уже не вместе, — хмурится Тодороки. Его взгляд в отдалённом месте у фонаря делается темнее, глубже. Подавив пробегающие мурашки по телу, Бакуго вздрагивает, не отказываясь от удовольствия видеть замешательство на идеально чистом и белоснежном лице Половинчатого от спокойной ухмылки блондина. — Но ты пришёл, — повторяет свою реплику Бакуго. На долю секунды Тодороки словно немеет, но возвращается к своему прежнему состоянию гадкого и хладнокровного гавнюка. Бакуго тешит себя надеждой, что выиграл. Чувствуя, как Тодороки молчаливо плетётся следом, пока они спускаются в подземку, он старается вбить себе в голову, что вовсе не он сейчас чувствует гнетущее ущемление, смешивающееся с горьким привкусом поражения. Он выигрывает. Тодороки идёт сзади, значит, он смирился со своим поражением. Но Бакуго чувствует отнюдь не это. Потому что Тодороки знает, что загнал его короля в ловушку, где дальнейший ход определит его участь. Потому что именно Бакуго нуждается в его присутствии. Рядом с Тодороки он всегда оставался в дураках, это его бесило. Приводило в дрожь. Вагон пустой. Он мерно покачивается из стороны в сторону, шатается, на большой скорости скользя по путям. От громкого шума закладывает уши, яркие граффити на стенах вагона неприятно бросаются в глаза, ярко освещаются лампой по бокам. — Завтра у меня назначена деловая встреча в Министерстве. Ты придешь туда? Бакуго не слушает. Его пальцы приглаживают потрёпанную и рваную обшивку кресел, скользят по выпирающим спиралям по краям кресла. Его не привлекает метро. Сказать, он брезгливо относится ко всем общественным транспортам с тех самых пор, как приобрёл себе комфортабельную двухместную машину. Но сейчас ему вдруг захотелось вспомнить школьные годы, вздохнуть запах недавнего столпотворения в вагонах вечернего города… — Момо будет волноваться, если не заметит меня в постели посреди ночи. Если у тебя какое-то срочное дело… …вечернего города, когда все возвращаются в свои дома после тяжёлой и муторной работы, нежась в мыслях о горячем ужине, расслабляющей ванне, ленивого валяния на диване… — Ты странно молчаливый сегодня. Что с тобой происходит? …диване, как обычные люди. Люди, люди, люди… — Бакуго? Он сильно жмурится, пытаясь отыскать упущенную в небытие мысль о пустом. Задевает выпирающую спираль пальцем. Начинает колоть и слегка щипать, это не может сравниться с его масштабными боевыми ранами и сверхзагруженной тренировкой, когда даже помешанный на спорте и здоровье Киришима с беспокойством нагло пялится на него. Когда… — Кацуки! Бакуго вздрагивает, с оторопью смотря вперёд. Сидящий перед ним Тодороки подаётся вперёд, он читает его, впитывает своими непозволительно удивлёнными глазищами его замешательство и мелькнувшую потерянность. Бакуго хочется хорошенько смыть с себя это неожиданное наваждение, поэтому ёжится и угрюмо отворачивает голову в сторону тёмного окна, из которого он видит лишь чёртово отражение того же лица Тодороки. Какое он имеет право смотреть на него так? Какое он имеет право делать вид, что ничего не случилось? — Ты в норме? Бакуго поворачивает к нему голову, сильно сжимая зубы. И выдаёт всё как из окончательно треснувшего ведра: — Какого хрена ты заставляешь меня чувствовать то, что я уже не должен? — Что? — сконфуженно хмурит брови Тодороки, не сумев услышать слова Бакуго из-за проехавшего рядом состава, о чём он и ведает чрезмерно вспотевшему парню: — Я не расслышал тебя. — Я сказал, чтобы ты шёл к чёрту. Тодороки снова хмурит лицо, теперь уже от недовольства. Из-за твердолобости и экспрессивности блондина зачастую и происходили громкие ссоры, поэтому Тодороки уже давно должен был привыкнуть к грубости Бакуго как неотъемлемой части его натуры. Бакуго знал, что по большей части перебранку начинал он, но разве в его программе имеется кнопка, отвечающая за извинения и адекватность? Бакуго не удивлён, что Тодороки захотел порвать со всем этим дерьмом. Скорее, удивлён, что он продержался так долго. — Ты можешь вести себя не как конченый кретин? — Я думаю, с этим вопросом ты должен обратиться к самому себе. Бакуго через силу ухмыляется и поднимается с места, выходя на своей станции после увлекательного путешествия по кольцевой ветке метро. Он опускает руки по швам. Карманы толстовки окончательно прожглись. Они так же молча поднимаются наверх, встречаясь с привычным городским воздухом. Но Бакуго не может вздохнуть полной грудью. Она готова взорваться к чертям, как и он сам, в принципе. — Я тебя не понимаю, — Тодороки грубо хватает его за запястье, вынуждая повернуть перекошенное от злости и волнения лицо на серьёзное и сосредоточенное лицо Половинчатого. Хочется откинуть его руку, но он этого не делает. — А я думаю, что ты чертовски всё понимаешь, — хрипит голос Бакуго, выдерживая их переглядки, которые уж больно часто возникали в течение этого вечера. И первым отводит взгляд и цыкает. — Отпусти. Тодороки молча отпускает его, снова отходя на пару шагов назад. Он снова включает своё хладнокровие, от которого у Бакуго сводит зубы. Он буквально дрожит от нервов и презрения ко всему Половинчатому. Он снова пойман в эту ловушку. — Почему всё так резко полетело к чертям? — Я думаю, ты знаешь, почему, — тихо произносит Тодороки. — Ясно, — протягивает с кривой улыбкой Бакуго, поднимая голову к небу. Простояв в таком положении около минуты, выдаёт: — Ну, всего хорошего. — Стой, ты просто уходишь? — приходит в себя Тодороки, быстро выговаривая: — То есть, ты позвал меня посреди ночи просто покататься по метро? Просто чтобы сидеть напротив друг друга и молчать? — А что такого? Тебе же понравилось. — Объяснись, Бакуго, чёрт тебя дери, — голос Тодороки сменяется с взволнованного на твёрдый буквально за секунду. Бакуго завидует его резкой смены настроения. — Всё полетело к чертям, помнишь? — медленно выдыхает Бакуго, скрещивая заледеневшие ладони. — Желаю всего наилучшего тебе и Яойорозу. — Ты до сих пор влюблён в меня, делая вид, что я совершенно этого не замечаю. — Бакуго замирает на этих словах. Тодороки подходит ближе, впечатывая слова к черепную коробку снова и снова. Вбивает их до учащения и так сильного сердцебиения. — Поэтому позвал меня сегодня. Чтобы удостовериться, что мы можем начать все сначала. Бакуго горько косит лицо. И тихо выговаривает: — С каких пор ты заделался психологом? — Я делал это постоянно, находясь рядом с тобой. — Но ты продолжаешь это делать, не так ли? — Нет, это давно в прошлом. — Да, в прошлом. Бакуго шепчет свою бесполезную и ненужную фразу, приподнимая своё лицо к приблизившемуся Тодороки. Он вбирает в себя его слова, как и его удивлённый вздох, отчаянно прижимаясь к холодным губам, сминая их в нервном и слишком неправильном поцелуе. Самое нелепое, что могло произойти за этот вечер. Блондин неосознанно тянется ещё, с горячностью хватая воротник куртки. Со всеми не озвученными ранее эмоциями рвётся наружу его окончательная обречённость, рвётся грань непозволительного, сладкого и одновременно приятно-горького, как глубокий чёрный неба над ними. Он отрывается первый, потому что слишком запутался. — Я могу проехать ещё пару веток метро, пока Момо не хватилась, — Тодороки ничего не говорит за случившееся. Переключает внимание на другое. — Что скажешь на моё предложение? — Хорошо, — шепчет Бакуго, прикусывая губу. Плетясь следом за Тодороки, он снова поднимает взгляд к небу. Через тёмные тучи пробирается мерклый свет северной звезды и исчезает вновь.