Цитаты Джима Джармуша

Это был абсолютный провал. Один из тех, которые в долю секунды перескакивают из категории неперевариваемых в категорию немыслимых и беспощадных. Это был даже не провал — проёб, проёбище по всем фронтам, фиаско, оказия и прочие живописные синонимы к простому определению непредсказуемо случившегося пиздеца. Чуя протер глаза и на всякий случай ещё раз посмотрел в зеркало, которое буквально пару минут назад подверглось импульсивному потоку водных брызг. Глаза показывали ту же картинку, разве что верхние капли криво начали стекать вниз, образуя скользкие дорожки. Чуя судорожно схватился за шею, заскрёб короткими ногтями по слегка покрасневшей коже, пытаясь растереть некстати появившиеся буквы по дрожащему кадыку. И нихуя. Это был абсолютный провал, феерический. У него на шее опоясывающей буквенной лентой было выведено имя его родственной души, и имени этому больше подошло бы быть нацарапанным на гробовой плите. Чуе было восемнадцать лет, когда судьба слепым образом связала его с Дазаем Осаму. *** Орать матом ему не хотелось — хотелось забиться в самый тёмный угол и выть на метафоричную луну. Хуже ситуации не придумаешь: у него ныло недавно травмированное колено, он был в тысячах километрах от Йокогамы, в номере отеля сломался вентилятор и — самое отвратительное — блядский Дазай должен был прилететь после полудня. Стрелка часов, перевалившая за двенадцать, почти сразу же была послана в далёкое нахуй. Ему нужно было найти хотя бы один путь к отступлению — о решении проблемы разговора даже не велось. Где были в тот момент пресловутые бабочки тоже не было понятно. Где угодно, хоть на краю планеты нашей, но только не у него в животе. В животе у него постепенно зарождался неперевариваемый истеричный крик, с которым на тот момент во благо собственной шкуры пришлось повременить. Из всех пришедших на воспаленный ум вариантов Чуя выбрал не самый плохой: он закурил, задрал ворот белой рубашки так высоко, как это только было возможно, и решил делать вид, что его не ебёт. Спустя полтора часа тревожного ожидания, половину просмотренного и наполовину понятого фильма на французском, четверть пачки сигарет и разбитую тарелку, за которую пришлось платить штраф, Дазай появился в дверном проёме с небольшим туристическим чемоданом и недовольным выражением лица. — Ненавижу Париж, — бросил он и распластался по небольшому дивану, не снимая ни обуви, ни плаща. — Бомжи и круассаны. Отвратительный город. И это была она, его родственная душа, презирающая красоты Парижа, извечную классику и французскую выпечку. Чуя невольно подумал: какого такого хуя. С появлением своей метки он задавался этим вопросом довольно часто. Эта система работала не так. Из-за рассказов Коё образ соулмейта представлялся ему не то чтобы ангелом в раме белого свечения с крыльями за спиной и нимбом над башкой, но как минимум кем-то, у кого с Чуей были схожие интересы. Кем-то адекватным. И если мы уже начали проходиться по всем пунктам, то кем-то женским, у кого, возможно, были бы тонкие запястья, украшенные звенящими браслетами, и ямочки на щеках. Кем-то не Дазаем Осаму. Чуе вообще не нравились парни. Если честно, Чуе ничего не нравилось, в свои восемнадцать ему больше хотелось спокойствия, чем отношений. И еще гонять на своем байке под пулями, но это так, навязанная боевиками детская мечта. То, что система дала сбой именно на нём, его самого особо не удивляло, но, боже, нет, послушайте. Это совершенно точно не мог быть Дазай. Ни при каких обстоятельствах, не в этом мире, даже не в этой галактике. Не Дазай, не Дазай, не Дазай. В конце-то концов, называть миндальные круассаны «вот этим хлебом, понял, да, Чуя» — это кощунство. По чувству прекрасного ударили с локтя. Куда смотрела природа мать или богом забытая небесная канцелярия? Единственное, что радовало Дазая в это непростое для него время — это невероятно затасканное, но для него заманчивое и смыслообразующее, знаменитое «увидеть Париж и умереть». Здесь тоже выходила накладка: на Францию у них было два дня, что означало либо невозможность поиска партнера для самоубийства, либо ханжеское отношение к этому ремеслу. Какая жалость. А страдал все равно Чуя. Накахаре хотелось набрать побольше воздуха в легкие и крикнуть «чур меня» с десяток раз как минимум, обложиться всевозможными домиками, тайм-ауами и залечь на самое глубокое дно. Не трогай меня, не зли меня, не разговаривай со мной, у меня на шее твоё имя. Звучало как приговор. От душевных метаний отвлек голос: — Ты что, ебаный граф Дракула? — съязвил Дазай, указывая на поднятый воротник. — Хуякула, — злостно выдохнул Чуя. И это было первое слово, сказанное им своей родственной душе. *** Мори Огай был поехавшим. Охуевшим на голову. Одним из доказательств этого утверждения был скальпель в его руках, другим — маниакальная гримаса, третьим — коллекция детских платьев для Элис. Где-то на периферии этих достоинств маячила командная работа Двойного Чёрного. Хотя в мафии съехавшая крыша являлась отличительным признаком особого профессионализма и ценных кадров, Мори иногда необходимо было напоминать о тормозах. Иначе пиши — пропало. — Перехватить портмоне? — без малейшего интереса в голосе спросил Дазай. — Только и всего? «И ради этого стоило лететь в этот блядский город?», — послышалось в его голосе, и Чуя закатил глаза. — Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, — сказал Мори по ту сторону монитора и, вероятно, устало потёр виски. — Не мне вас учить. И оборвал связь. У Чуи пекло шею, грело и кололо так, будто задело раскалённым железом, ласково мазнуло с непонятной любовью, присущей орудию пыток для мазохиста. Не то чтобы ему было страшно. Страшно вообще не было — было дико и было неправильно. Дазай сидел напротив и пробивал адрес по гугл-картам, барабанил по столу резинкой на кончике карандаша, и это сбивало с мыслей. Когда он поднес его к губам и немного прикусил клыками, Накахару замкнуло. Это не было сексуальной фантазией или каким-то подлым вбросом бурлящего возраста, но в тот момент осознание ситуации мягко и плавно миновало дверь в его голове без стука и предупреждения. Его родственной душой был Дазай Осаму. Держи, блять, в курсе. Чуя отшатнулся и схватился за горло так, будто боялся, что злосчастные кандзи сейчас сползут вниз по коже, переберутся на его рубашку, по брюкам спустятся вниз, как по канату, а потом магическим образом окажутся на столе, на прицеле у скучающего взгляда Дазая. Осаму всё ещё неотрывно пялился в монитор, и карандаш в его зубах скользил то вперёд, то назад, то вовсе выскальзывал из влажного рта и утыкался то щеку, то в острый подбородок. Могло ли это быть дурацкой шуткой? Судьба в принципе была штукой неопределенной, судьба молодого мафиози — тем более. Утренняя картинка из ванной до сих пор стояла перед глазами: чёрные штрихи на его собственной шее, как автограф оставили. Дазай Осаму был его родственной душой. У Чуи скручивались внутренности. Неплохо было бы рассказать об этом самому Дазаю, чтобы не вариться в этом котле одному. Может, отпустило бы. Может, они бы пришли бы к консенсусу. Может, они закрасили бы это, то самое, о чем Чуя старался не думать, перманентным маркером и избегали бы всю оставшуюся жизнь этого разговора, друг друга и Франции. Это было бы трезво и здраво, но проблема была в том, что трезво и здраво было ни разу не про них. Как, в общем-то, и консенсус. Да и на разговоры уповать особо не приходилось — заканчивалось всё ругательствами и кровоподтёками, потому что Дазай до глубины души раздражал Чую, а Чуя — Дазая. На этом моменте история должна была завершиться точкой. А потом эти кандзи на шее, Париж и ебаный Дазай, который не вымысел и не шутка, который рядом, как тень, который грыз свой карандаш и вертелся на стуле, пока Чуя постепенно осознавал проблему и оценивал последствия. Фатальные. Взгляд ещё раз — в последний, честно — зацепился за торчащие белые клыки, и Чуя некстати представил картину их возможного в теории поцелуя. И только после этого он окончательно смог послать себя ко всем чертям собачьим. *** Дазай пил кофе. Чуя видел его через огромную стеклянную дверь. У кафе при отеле была хорошая летняя терраса и широкий ассортимент кофейных зерен. Франция была хороша. Легкий теплый ветер развивал пальто этого придурка. У входа в отель толпилась туристическая группа в ожидании заселения. Накахара включил беспроводной наушник. — … быть задушенным осьминогом на глубине больше ста метров, и я знаю, что ты всё это время меня не слушал. Я знаю, что ты знаешь, мудила, хотел обозначить Чуя, но не очень хотел выслушивать «я знаю, что ты знаешь, что я знаю» в ответ. В засаде они сидели уже больше часа, но толку в этом было немного. Разве что их с Дазаем разделяли метров пятьсот —от кофейни до ресепшена, где сидел сам Накахара, отчего жить становилось чуточку лучше. Привкус кофе, который пил Чуя, на языке не очень приятно горчил, и ему это не нравилось. В кофейне наверняка вкуснее. Хотелось покурить, но зажигалки в кармане пальто не оказалось. Ну а как же. — Дазай? — Чуя? — Охуел? — Ой. Я же одолжил у тебя зажигалку. — Ой. Ты же, блять, не куришь даже. — Бросил, если быть точным. Мне для образа нужно было. Чуя медленно выдохнул через нос. Дыхательная гимнастика. — Для какого образа? Получилось даже сдержанно и не резко. — Образа посетителя открытой летней террасы кофейни при отеле. — И? — «Cigarettes and coffee, man». — Это комбинация. Посмей только ещё раз процитировать Джармуша. — Технически, это Игги Поп. — Технически, иди нахуй. Дазай ничего не ответил, но Чуя загривком почувствовал его сахарную улыбку от скулы к скуле. В голове был полный раздрай. Чуя дал себе установку не лезть с головой туда, куда тебя могут сожрать, до прилета в Йокогаму, но разве это было просто. Портмоне. Забрать портмоне, решить все тихо и закрыться в душе, ещё раз попытаться сковырнуть ногтем прямые тонкие линии со своей шеи. В историю браузера смотреть было страшно. Все вкладки — открытые и закрытые — были только об одном. Лучше бы он прятал порно. История возникновения родственных душ, первые случаи в Европе и Америке, счастливые трогательные концовки, проявление смерти родственной души, синдром «пустого» человека. Ни в одной статье не говорилось, что делать, если твой соулмейт — кусок говна, которому не рады. У Коё вот родственная душа определилась в неполные семнадцать. К восемнадцати косые буквы на плече выцвели и перестали так сильно выделяться на её светлой коже. Русская мафия, неудачная сделка, Коё выстрелила на поражение и почувствовала острую боль от плеча до локтя, как будто чем-то тяжёлым приложило. В самом деле, откуда ей было знать, что мужчина в драпированном плаще — её судьба. Он целился в неё первый, а Коё очень хотела жить. — Мелочи жизни, Чуя, — говорила она уже в двадцать. Он не собирался ей звонить, хотя сам же дал обещание, будучи зажатым однажды её сильными руками. — Только попробуй не рассказать! — у Коё растрепались волосы из-за драки с ним, и выглядела она очень воинственно. Накахара вообще не планировал поднимать эту тему, но ровно настолько, насколько Коё была устрашающей, она была настойчивой. Молодой девушкой, у которой забрали возможность любить. В восемнадцать лет взрослыми не становятся, даже в мафии, даже смотря сверху вниз на истекающего кровью соулмейта. Чуя оттянул тонкий кожаный ремешок на шее — единственное, чем удалось закрыть метку. Он не расскажет ей никогда. Или на этой неделе. Или как минимум сегодня. Просто не посмеет, потому что Коё не скривит губы, не дёрнется и не вывернется наизнанку. Она скажет «удивительно, вы и так постоянно вместе» или что-то в этом роде. Удивительно. Дазая не так просто убить. Тебе повезло, Чуя. Рвотный позыв подступил к горлу. Каким же омерзительным был этот кофе. Осаму за стеклянной дверью курил сигареты Чуи и вертел меж пальцев его зажигалку. Нервы закоротило. Ну уж нет, подумал Чуя. Если у меня на шее твое имя, то это хоть что-то да значит. Не было в истории таких случаев, когда твоя родственная душа ежедневно доводила тебя до острого невроза за милую душу. — Ты хоть так явно не выпендривайся, хуесос. Я тебя с землей сравняю, как только закончим. — Роста не хватит. И прежде чем рывком встать и, чеканя шаг и держа спину, направиться к террасе, чтобы с разбега дать кое-кому по хребту, Чуя услышал взрыв. А затем еще один — где-то совсем рядом. До Осаму пришлось бежать, преодолевая расстояние между ними за пару секунд. На входе толпились люди, пытаясь забежать внутрь, Чуе несколько раз от души протоптались по дорогим ботинкам. Горело здание напротив — химчистка, зоомагазин, продуктовый. Чуя еле успевал читать охваченные огнём вывески. Ужасно тянуло бензином. Когда осознание догнало и припечатало в затылок, Дазай уже стоял рядом. — Машина, — сказал он, засунув в карман пальто Накахары не свою зажигалку. — На которой мы должны были идти в погоню, — припечатал сверху Чуя. — Хорошо горит. Может, случайно задело? За углом взвизгнули колёса, и буквально перед их носами пролетел чёрный Майбах с тонированными окнами. Ситуация была паршивая — если знали о хвосте и специально подорвали их машину, значит и дальше будут ебать мозги. Сгорел бы Мори в Геенне Огненной со своими непредвиденными обстоятельствами. Накахара оглянулся, схватил Дазая за рукав и потащил за собой, к завалившемуся на бок мотоциклу у оставленных туристами чемоданов. Хоть бы завёлся только. Дазай обозначил почти сразу же: — Не доверяю я твоему вождению, Чуя. — Я тебя сейчас в коляску посажу и буду молиться, чтобы она отлетела по дороге. — Как трогательно. — Садись давай. Алое поле гравитации обволокло их, как доспех. Коляска отлетела на первом же повороте, впечатавшись в угол пекарни. А потом Дазай очень близко, рядом с самым ухом, прошептал: — Шумахер. Чуя не сразу понял, что его обнимают сзади. Это было в целях безопасности — Дазай слетел бы и разбил голову, оставив на пыльных улицах Парижа то, что он называл мозгом. Нельзя было по-другому. Они неслись, врезаясь в машины и вертикально въезжая на стены домов. Чёрный Майбах маячил где-то впереди, и Накараха только сильнее вдавливал ручку газа. В первую очередь — работа, потом — Дазай. Он не собирался выслушивать разочарованные вздохи Мори в свою сторону из-за того, что его напарник слишком сильно прижимался к его спине и держал руки в замке на его животе. — Таксист из тебя не самый осторожный, — раздалось прямо в шею. Их подбросило на чём-то крупном, и руки Осаму по инерции мазнули резко вверх — к грудной клетке, затем вниз — прямо к паху, и снова оказались на животе. Горло сдавило — не хватало воздуха то ли от клубов поднятой пыли, то ли от остро ощущаемых касаний. Если все эти высокие отношения и божьи предназначения в итоге сводились к асфиксии, то нет, пожалуй, с него, Накахары, станется. Нигде не сказано, что чувства должны заканчиваться удушьем. Не надо нам такого счастья. — Ты, блять, мешаешь, — вырвалось скорее от страха своей реакции, чем от раздражения, — следить мне за дорогой. — Ты в курсе вообще, что мы только что протаранили кинотеатр? — буднично ответил Дазай, как будто его вообще это не интересовало. — Из-за того, что ты мешаешь. — Отстаём. Слабо добить до трёхсот? Правая рука Дазая, которая должна была оставаться на своём месте — на чужом животе — до конца этой поездки с ветерком, очень некстати ушла вперёд, накрывая руку Чуи, и сжала её мёртвой хваткой. Подумаешь. Дазай всевозможными образами вертел понятие личного пространство и до этого: засыпал на коленях, зачем-то клал руку на плечо, примерял его шляпы, хотя сказано было, попробуй только, сука. Чуя заверил себя в том, что Осаму просто необходим был тактильный контакт. Может, так быстрее передавалась токсичность, он в этом не разбирался. Кто вообще этого клоуна разберёт. Трогает и трогает, если это была альтернатива его закрытому рту, то дайте два, пожалуйста. Изменился ли мир ощущений Чуи после самой неудачной вселенской шутки? Он бы ответил нет, но его тело — как жаль — считало иначе. Как можно было объяснить мимолётную потерю над управлением, когда Дазай сделал то, что сделал, Накахара не понимал. Видимо, наличие соулмейта означало, что в один момент собственная кожа, которая до этого чуть ли не пузырилась от малейшего касания, должна была втянуться в этот процесс. Как здорово, Чуя, мы, оказывается, всю жизнь сохли по Дазаю, только сейчас дошло, тысяча извинений. Каша из внутренних органов внутри была солидарна с этим мнением. Оставалось только почувствовать стояк, резко остановить байк и, пока Осаму ничего бы не понимал, встать на одно колено. Чудно, подумал Чуя, а теперь прекратим истерику. Он грубо скинул руку Дазая, так, что тот на секунду потерял равновесие и еле успел схватиться за чужое плечо. А потом сжал рычаг газа с такой силой, что костяшки под перчатками наверняка стали белыми. Алое поле гравитации вокруг них вспыхнуло новой яркой вспышкой — они почти нагнали Майбах. — Какой нрав, — присвистнул Осаму и заёрзал сзади. — Будут стрелять, — предупредил Накахара, инстинктивно вжимая голову в плечи. — Не успеют. Помоги мне. Чуя даже не обернулся — тонкий покров его способности облепил напарника, как вторая кожа. Дазай выпрямился во весь рост и встал на мягкую обивку байка. У Накахары из носа по губам и подбородку закапала кровь. Нужно заканчивать побыстрее. — Пожелай удачи, напарник. — Будешь много выёбываться, гравитация спадёт, и ты сломаешь свою цыплячью шею. — Каждый раз очень вдохновляет. И как только мотоцикл сравнялся с преследуемой машиной, Дазай ногами влетел в открывающееся окно. Звук перестрелки врезался в уши, Майбах вильнул на трассе, и его закрутило — водитель был мёртв. Чуя взял левее, чтобы не попасть под колёса, но не съехал на обочину. Нужно было дождаться Дазая. Сигналили машины, несущиеся по встречной полосе, справа всё ещё раздавались редкие выстрелы и крики, а Чуя просчитывал время. Если машина рванёт с минуты на минуту, вряд ли гравитация поможет. Голова раскалывалась напополам — сколько они уже гонят по этому шоссе? Чуя искренне не знал, сколько он сможет ещё удерживать гравитационные поля на нескольких объектах одновременно, и думать о том, что предел близок, совершенно не хотелось. Майбах развернуло, и дальше он ехал боком, стирая резину по асфальту. Какого хрена он тянет время? Дазай открыл заднюю дверь и в несколько движений забрался на крышу. В руках у него было портмоне, на щеке — брызги свежей крови, как и на светлом плаще и свисающих с рук бинтах. Он ухмыльнулся, растрепал волосы пятернёй — нашёл время, позёр. Чуя подъехал совсем вплотную, зеркалом поцарапал металлический бок машины и одними губами проговорил: Давай. Осаму спрыгнул на ходу, и Накахара машинально протянул к нему руку, чтобы тот не упал. Дазай схватился за неё, переплёл пальцы и рухнул сзади, когда Чуя разогнался и наконец выехал вперёд. — Гони, — раздалось за плечом. Сзади послышался взрыв, и их накрыло волной горячего воздуха. Пальцы так и остались переплетёнными. *** У него был жар. Чуя нередко доходил до своего максимума на заданиях. Чаще всего это получалось неосознанно. Одна вспышка гнева — и рядом кто-то уже падает замертво. Коё бы дала ему подзатыльник, но её здесь не было, слава богу, его голова не выдержала бы, разлетелась на кусочки, заляпав отельный ковролин. Кровь из носа не хотела останавливаться, а ещё эта ужасная мигрень — и ради чего. Чтобы Дазай Осаму и его непомерно раздутое эго покрасовались, стоя на крыше вот-вот подорванной машины. Чуя как-то размяк. Нужно было уронить его, протащить по острому гравию и оставить на шоссе, не оставив денег на такси. Дазай брезгливо осматривал кровавые разводы на своём плаще, разговаривая с Мори. Накахаре было плевать. Он услышал что-то про самолёт завтра в семь, и больше его ничего не волновало. Диван у его ног резко прогнулся — Осаму сел, с зажатым щекой телефоном, всё также держа в руках плащ. Чуя даже не посмотрел в его сторону, сухо кашлянул несколько раз, почувствовав кровавый привкус где-то в горле. Раньше его так не накрывало. — Раньше тебя так не накрывало, — сказал Дазай, сбросив звонок, — самолёт завтра утром. — Я слышал. Что в портмоне? Лицо Осаму скривилось, и он откинулся на мягкую спинку дивана. — Бумажки. Чуя хотел было ответить, где у него сидит бюрократия, но пришлось резко сесть и схватиться за горло — воздух из лёгких как ударом выбило. Он пытался откашляться, но не получалось. Кожа горела, как будто его душили. И самое отвратительное было в том, что он прекрасно понимал, что опоясывало и грело его шею. Удушье во всех смыслах больше шло Дазаю, Вселенная почему-то упустила этот момент. Чужая рука легла между лопаток. Только тебя тут и не хватало. — Не умирай, Чуя. «Жизнь — всего лишь горсть земли». — Хватит, блять, цитировать Джармуша. Мне душно, открой окно. Свежий вечерний воздух не очень-то помог. У Чуи снова кровь пошла носом. Осаму развернул его за плечи, заставляя сесть ровно, тыльной стороной своей ладони вытер стекающие красные дорожки. — Какой джентльмен, — съязвил Чуя и снова схватился за шею. У него было очень много вопросов. К своим дыхательным путям — в первую очередь, затем — к Коё. Она не рассказывала. Она ничего такого не рассказывала, когда с блестящими глазами выпрашивала с него это обещание. Ни слова о том, что сначала твоя родственная душа попытается убить тебя с помощью идиотской метки. Дазай мог и без этого бесполезного посредничества. В чём тогда был смысл? У Коё тоже так же жгло плечо с размашистыми и непонятными русскими буквами? Если да, то она должна была радоваться, что для неё это была разовая акция. Чуя не собирался чувствовать это каждый день — он готов был стереть слой кожи, оставить кольцевой шрам и шутить про упавший нимб или уроборос, как придётся по вкусу. — Чуя, — голос Дазая звучал обеспокоенно, — я не хочу заполнять отчёт по твоей смерти. Ответа не последовало. А как хотелось. Накахара повременил с ироничной словесной перепалкой и без сил завалился на бок. Вот теперь он даже не думал противиться судьбе. Его родственной душой абсолютно точно был Дазай Осаму, который сейчас неосознанно пытался его убить. Браво, десять попаданий из десяти. — Блядство, — Дазай нависал сверху и бил его по щекам, пытаясь привести в чувство. — Чуя, не зажимайся, дай помогу. Среди них был эспер? Может, это способность? Это ты, хотел прошептать Чуя, но не мог, не мог ничего объяснить даже самому себе. Всё, что он читал про связь и чувства, на практике работало как кривое зеркало. Не бабочки в животе, а дикий ужас. Не лёгкая дрожь от касаний, а лихорадочная тряска. Не учащённый пульс, а его полное отсутствие. Чуя опомнился, когда Дазай начал расстёгивать на нём ремни портупеи, которая давила на рёбра, грудную клетку и заканчивалась тонкой кожаной полоской с застёжкой на шее. На его, сука, шее. Чуя захрипел и вцепился в ладони Дазая, как загнанный в угол. Нет, не так он ему об этом скажет, не в таком положении. Он вообще ничего ему не скажет. Всё так глупо — этот идиотский ремешок и ещё утром поднятый ворот рубашки, нелепые попытки сбежать и доказать свою правоту. —…Руки…убрал, — просипел Чуя, почти немо открывая рот. — Снимай, блять, свой БДСМ-костюм, ты подохнешь сейчас! Лицо у Осаму почему-то было перекошено в какой-то болезненной гримасе. Накахара бы наверняка испугался, если бы уже не был так напуган. Дазай просунул указательный палец под давящий кусок кожи на чужой шее, потянул на себя — теперь они с Чуей сидели друг напротив друга, соприкасаясь коленками —, а потом одним движением разрезал ремешок непонятно откуда появившимся ножом. Чуя глотнул воздуха и закашлялся. Как будто и не было ничего. Он сидел, опустив голову, чуть ли не полностью прижимая подбородок к груди, но это было бесполезно. Нельзя не заметить собственного имени, написанного на такой-то поверхности, выведенного не просто на коже — под ней, в связках мышц, в крови, в самой сути мироздания. — Ты набил татуировку с моим именем в знак признания меня своим лучшим напарником, — тихо сказал Дазай. — Да, — Чуя вскинул голову на грани истерики и посмотрел в глаза напротив, — боялся со шрифтом прогадать. — Чуя. — Ни слова. Я не собирался тебе ничего говорить. И не собираюсь сейчас что-то делать. — Хорошо. — Самолёт только утром, и я не хочу видеть тебя до утра. — Хорошо, Чуя. Но я имею право на один вопрос. Накахара уже собирался встать, но Дазай схватил его за запястье. — Один вопрос. — Один вопрос. — Ты когда-нибудь думал, почему я ношу бинты? — Ты мне, сука, решил викторину на сближение провести? — Просто один вопрос, ответь на него. — Не знаю. Испорченное детство и комплексы. Дазай молча кивнул и в этот раз не стал его останавливать. *** Чуе не спалось. В шесть вечера, с тонкими занавесками и шумящими под окнами французами, сделать это было достаточно проблематично. Зачем? Нет, не так. Какого хуя он спросил про свои бинты? У Чуи, на минуточку, было его, блядского Дазая, имя, опоясывающим пиздецом вокруг шеи. Ты когда-нибудь думал, почему я ношу бинты? Потому что ты мумия ебаная. Царь, ебись оно в рот, Тутанхамон. Нет, теперь Накахара точно сдержит своё обещание, как только они приземлятся в Йокогаме. Встретится с Коё в этот же день и разложит ей всё по полочкам. И если она, выслушав до конца, скажет, что это гораздо лучше, чем ничего, он развернётся и выйдет. Желательно, из окна, чтобы не разораться в коридоре, как подросток с проблемами в контроле агрессии. Нет у него, блять, никаких проблем, они есть только у Дазая, который так и остался сидеть на том диване, и, очевидно, у него они с головой. Ты когда-нибудь думал, почему я ношу бинты? Ты когда-нибудь думал, почему ты такой конченый долбоёб? Дверь в спальню приоткрылась беззвучно, но Чуя был мафиози и на такие вещи всегда реагировал остро и почти мгновенно. Он бросил в него подушку, хотя хотелось что-то потяжелее. Дазай, стоящий в дверном проёме, инстинктивно поймал её. Накахара заговорил первым: — Не помню, чтобы предлагал тебе вместе провести вечер. Осаму молчал, но зачем-то подходил ближе к кровати. Шаги у него были неуверенные, казалось, что он крался. — Ты делаешь мне больно. Чуя дёрнулся резче, чем планировал. — Ты делаешь мне больно своим существованием уже несколько лет. И что? — Нет, не так. Ты сильно злишься и этим сейчас снимешь мне кожу. А Накахара-то думал, что конечной они уже достигли, что ниже падать некуда. — У тебя проблемы? — вежливо поинтересовался он. Дазай отвечать не собирался — встал напротив окна, прислонившись спиной к подоконнику, и молча наблюдал. В раме белого свечения, ангел, сука, божий. Чуя ничего не понимал, и от этого бесился ещё сильнее. На улице становилось как-то чересчур шумно, для этого неприметного района — тем более. — Я умираю, — сказал Дазай, когда Накахара наконец поднял на него свои глаза. — Поздравляю? Рак, СПИД, гепатит? — Если бы. Подойдёшь? Чуя вопросительно выгнул бровь. — Кинешь в меня ещё чем-нибудь, и я вряд ли устою на ногах. Пришлось подняться. Не то чтобы Чуя отдавал отчёт своим действиям и всей происходящей ситуации. Он вроде как ясно обозначил — ладно, оно само обозначилось —, что у него на шее появилась очень недвусмысленная надпись. Перед этим он, кстати, из-за неё же очень недвусмысленно задыхался. Он даже не стал снова затягивать метку лентой и, преодолевая расстояние в пару шагов от кровати до большого окна в своём номере, чувствовал себя раздетым наполовину. Потому что Дазай смотрел туда. И почему Чую это не волновало? Делая очередной шаг вперёд, как в замедленной съёмке, он зачем-то думал о сегодняшней погоне и пытался вспомнить, где его, Дазая, могло задеть. Стеклянное крошево от тонированных стёкол машины — это синяки и ссадины, не больше. В салоне авто он хоть и задержался дольше планируемого, но не настолько, чтобы смотреть сейчас потускневшими глазами и кривиться, как от простреленного бока как минимум. Мысли опережали себя одну за одной. Чуя не отвал никаких отчётов, просто шёл, как казалось, уже целую вечность и вспоминал. Вспоминал о том, где, как и когда успели задеть придурка. И почему он, Накахара, этого не заметил первым. А он-то думал, что конечной они уже достигли. — Ну? — сказал Чуя, оказавшись совсем рядом. Дазай опирался о подоконник ладонями, и руки у него почему-то дрожали. С другой стороны, должно ли это вообще было ебать Чую, который ясно дал понять, что до завтрашнего самолёта их друг для друга не существует. — Всё просто. Ты психуешь — я умираю, — буднично объяснил Осаму. — Ты- — Не перебивай, — Дазай протянул ему правую руку и чуть пошатнулся, потеряв равновесие. Чуя зачем-то её схватил. Выглядело это всё по-идиотски. — Психую я — умираешь ты. — Закончил? — Закончил. — Я попрошу Мори, он тебя посмотрит. Доктор всё-таки, — и Чуя развернулся на пятках, но тут же был остановлен рукой, которую сам он только что держал в своей, а теперь она покоилась у него на плече. — Чего ты хочешь от меня? — Размотай бинты, — попросил Дазай и опустил голову, уставившись на свои ноги. — Ты ебать больной. Если под ними ты истекаешь кровью ещё с полудня, клянусь, я соберу чемодан и улечу куда угодно, — Накахара принялся расстёгивать чужую рубашку, обнажая ряды белоснежных бинтов, — куда угодно, потому что ты заебал, здесь даже ни намёка на кровь. — Размотай бинты, — повторил Осаму, не поднимая глаз. Чуя дёрнул его на себя, схватив за ворот рубашки, которая уже через несколько секунд оказалась на полу. Он не знал, зачем вообще ведётся на провокацию. Подцепил ногтем почти незаметный узелок у запястья и разорвал его зубами — Дазай поморщился, но не сказал ни слова. Край бинта был рваный и весь в мелких белых нитках, прилипающих к пальцам Чуи. Разматывать первый виток было стрёмно — никакой схожести с открытием подарков, никакой схожести вообще ни с одной вещью, которые он, между прочим, давно успел попробовать. Шума за окном становилось всё больше, почему-то казалось, что кто-то внизу плачет навзрыд. Глупо было тянуть. Чуя выдохнул и принялся раскручивать бинты на чужой правой руке, параллельно наблюдая, как из-под них на коже расцветают одинаковые чёрные закорючки разного размера и формы. У плеча он остановился, попытался посмотреть Дазаю в глаза, но его голова всё ещё была опущена. Накахара проговорил в момент севшим голосом, почти бездумно пялясь в окно — люди ходили толпами: — Я схвачу тебя за волосы и подниму твою пустую башку силой, но это будет очень плохо смотреться со стороны. Осаму сдул мешающую чёлку и вскинул подбородок, уставился на Чую так, что того как будто гвоздями прибило к воздуху. Как будто кто-то постучал по крышке гроба. — Размотай, Чуя. — Какого хуя происходит? — бинты осыпались на пол, пока Накахара разрывал их прямо на Дазае. — Смотри на меня. Какого хуя? Руки, начиная от запястий — не женских и хрупких запястий его подростковых влажных фантазий —, плечи, ключицы, грудь, лопатки, мышцы живота и спины — Дальше Чуя снимать не стал, отшатнулся, поудобнее схватил торшер и хорошенько приложил его об стену несколько раз. — Такая ты сука, — прошипел он зло и ядовито. — Хотел сделать сюрприз. — Когда? — Я не помню. Пятнадцать? Меньше? — Три года значит так таскался. — Три года оно появлялось. Каждый день на новом месте. — И всё это время? — Нет. Болеть начало только здесь, в Париже. Наверное, из-за твоей. Руки, плечи, ключицы, грудь, лопатки, мышцы живота и спины — на них не было живого места, все были исписаны в кандзи, крупные, средние, мелкие; строгие и косые, огибающие старые шрамы и выцветшие ожоги. Заметные с первого размотанного витка. Нельзя не заметить собственного имени, написанного на такой-то поверхности, выведенного не просто на коже — под ней, в связках мышц, в крови, в самой сути мироздания. Под бинтами Дазая на сантиметрах обнажённой кожи рукой проебавшейся небесной канцелярии было написано одно и то же. В ужасающем количестве. С сомнительной правильностью выбора. Накахара Чуя. Дазай сполз по подоконнику, Чуя уже давно сидел на полу, рядом с раскуроченным им же торшером. — Ты злишься, и оно всё горит, — Напомнил Осаму. — Знаю. Я чувствую, — пальцы машинально обхватили шею. — Всё сдавливает вот здесь. Но у Дазая метка была повсюду. Он выигрывал. — Мне не то чтобы нравятся парни, — начал Чуя. — Мне не то чтобы нравишься ты. И то, что я похож на скинхеда. И то, что моё имя — на тебе. Тоже. Просто очень хуёвая шутка. Не жизнь, а сплошное телешоу для душевнобольных. — Сука. — Оно не стирается. Я пробовал срезать, выжигать, использовал химикаты. Видимо, судьба. У тебя, кстати, симпатично написано. Уроборос? — Нимб. — О, Чуя. Какой из тебя ангел. Накахара встал и подошёл к окну — тянуло блевать. Дазай так и не шелохнулся, сидел в раскромсанных бинтах. — Почему там так шумно? — спросил он. — Люди говорят. — Что говорят? — Что собор Парижской Богоматери в огне. *** — Чуя, как сказать по-французски «хорошо горит»? — Иди нахуй. — Это не по-французски. Клубы чёрного дыма разъедали тёмно-фиолетовое закатное небо. Люди вокруг плакали и молились. Дазай достал телефон и сделал пару снимков на память. Чёрт рогатый. Накахара сморщил нос. — Не делай такое лицо, Чуя. Я не люблю Францию. — Надеюсь, Гюго трахнет тебя за это в Аду. — Оказаться в одном чане с писателем — какая тоска. — Трагедия. — Пока буду сгорать в пламени, скажу ему, что примерно так горел его собор. — Закрой рот. Что мы…в смысле, ты. Или я. Будем делать. Осаму вытянул из своего кровавого плаща — как только полиция ещё не скрутила — пачку и зажигалку Чуи. Подкурил и наконец вернул всё законному владельцу. — «Я бросил. Но раз уж я бросил, я могу позволить себе всего одну, не так ли?» — Если и дальше собираешься цитировать Джармуша, — Чуя затянулся от протянутой ему сигареты, — то хотя бы не коверкай. — Обязательно. Больше они не сказали друг другу ни слова. Пожарные сирены разрезали слух, толпы сменялись одна за одной, а они всё не решались уйти. Их пальцы с зажатыми в них сигаретами редко соприкасались костяшками. Дазай был одет, а у Чуи на шее висел криво завязанный шарф. Как будто ничего не было. Оба они молчали, но в воздухе, вместе с гарью и пылью, висело тяжелое осознание, которое озвучивать никому не хотелось. Нотр-Дам де Пари полыхал, и они вместе с ним. Президент обещал скорейшую реставрацию. Вряд ли это распространялось хоть на что-то помимо собора. *** Вернувшись в отель только под утро, они и успели всего-то забрать паспорта и дипломат из сейфа. Осаму остановился в дверях на выходе, когда внизу уже подъехало такси до аэропорта. — Никогда не вернусь в Париж, — сказал он, развернувшись на сто восемьдесят. — Мои молитвы были услышаны, — Чуя затягивал ремешок на шее, стоя у напротив низкого зеркала у гардероба. — Раз не вернусь, то во всём… «всегда можно обвинить зомби». Или Джима Джармуша. Джармуш гений, знаешь? Дазай поцеловал его. Мазнул губами по губам, прижался на свой страх и риск. Примерно это Чуя себе и представлял вчера, смотря на карандаш в чужих зубах. Его родственной душой был Дазай Осаму. И Накахара не отстранился. Наверное, поэтому прошлой ночью горел Нотр-Дам. Гюго в Аду их выебет. Обоих.