Хрен тебе

«У меня совершенно нет причин, чтобы отказывать» — думает Тсукишима. И хлёстко выплевывает: — нет. Глазами выстреливает в лицо, вдавливая в землю, да ещё и с такой прямотой, что собеседник мгновенно смолкает и застывает, как парализованный. «Не стоило» — вычитывается во взгляде. И парень напротив отмирает. Кажется, собирается открыть рот, но почему-то передумывает и усмехается с оттенком горечи и безысходности. — Меньше шансов групповых занятий — больше — увидеть твои же манатки за дверью академии, — делает паузу и нарочито приплюсовывает: — Кей. Чтобы даже звучало едко. Вот только говорит он это, прекрасно осознавая, что уже проигрывает ему. Во всяком случае, во всём. Тсукишима играет дольше. Тсукишима играет лучше. И игра у него — совершенно не такая, как он: бесподобная, цепляющая, жгучая, до дрожи в коленях, до омерзения. М-мерзкая. Хотя нет, именно такая. И всякий раз, когда до омерзения длинные пальцы белобрысого касаются клавиш — манерно и изящно, с приковывающей внимание чувственностью, в мастерстве оного даже не возникает сомнений. И даже у него, у Дайшо Сугуру, не возникает. А ещё у него не возникает сомнений, что он безумно желает стереть эту мерзкую улыбку с бледного лица Тсукишимы. Мерзкую. И он всё это сможет, непременно, непременно заманит дылду на групповые и выскользит, выучит вниманием каждое мелкое движение, которое тот воспроизводит при контакте с музыкой. Непременно, но только вот ещё с самого начала учебного года отношения их представляли собою гремучую огнеопасную смесь, щедро сдобренную ядовитыми диалогами, взглядами, жестами. Буквально каждая молекула воздуха наедине друг с другом обращалась вмиг отравляющим игольным наконечником. Кей, будто вчитываясь, кивает в ответ и демонстративно вытягивает вверх уголки губ, только подливая желчи в и без того переполненный стакан. Ничего не говорит. Взгляд его чист и непроницаем, и Сугуру чувствует, как выливается, проедая до звёзд и до самого черепа, очередной не поддающийся контролю приступ злости, и нервно сглатывает образовавшийся воздушный ком. А Тсукишима видит: ноги у Сугуру уже подкашиваются. Терпение — тоже, но пока балансирует на грани. Даже голос меняется: слова перемалываются изнутри, колкие, скрипящие от нетерпимости, наружу сыпятся — спрессованные под давлением сдерживаемых эмоций. Но Тсукишиме все равно, насколько далеко в своих терзаниях заходит одногруппник, ведь для того, чтобы узреть сию метаморфозу во всей красе, можно даже не шевелить руками. Так они и сосуществуют: Сугуру бесится искренне, неприкрыто, Тсукишима совершенно искренне и неприкрыто кладёт на это болт или дополнительный повод позлить объект потешности. — Готовь билеты на первый рейс после прослушивания. «Для тебя прикуплю» — согласно додумывает вскользь Тсукишима, кивая, вздергивая брови, напяливая остатки дежурной улыбки. И ничего не говорит.

***

Дайшо моргает медленно и попутно закатывает глаза. За этой прогулкой, у которой от прогулки одно лишь название, конечности становятся невесомыми, ватными практически. В горле набухает комок воздуха, рассеиваясь по всему телу пленяще-воздушной слабостью. Сугуру движется прямо и безмолвно, мертвенно даже так — почти по-акульи. Окутанные странной свинцовостью ноги, словно на автопилоте, бороздят по земле отдельно от него самого. Перед глазами вовсю пестрят и праздно переливаются неоновые зигзаги залитых разноцветными красками улиц. Сугуру, такой отворенный внутренне и донельзя опустошенный, смотрит на них с самым что ни на есть гремучим отвращением, испускает самый что ни на есть презренный вздох, спотыкаясь взглядом о хаотичное мельтешение. Он проплывает мимо очередной режущей глаза вывески. Притормаживает, когда в сознании опять вырисовывается его вчерашнее, выданное сгоряча, обещание. Поперхнулся даже: «плохо, Сугуру». Истерический вздох прерывается, когда он едва ли не вклинивается стопой в промежуток между бордюром и продолжающейся дорогой: — Тц! Хреново, очень хреново, черт его. Все кругом, в том числе и подстать зеленоволосому, — бегущие сломя тормоза, гнущиеся безперерывно, остающиеся позади в гребаном мире сравнений, неоправданных амбиций и самоистязаний — абсолютно все становятся пред его, Тсукишимы, музыкальным величием, крошечными и бессильными. "Что есть факт" — в голове Дайшо эта мысль звучит непомерно гадко. Он уже ощущает, как подступает к глотке. Его бесит собственная издерганность и непримеримость с данностью. Бесит этот непробиваемый — рослый и выделяющийся среди других, как фонарный столб, стоящий у него, у Дайшо Сугуру, на пути. У Дайшо Сугуру, искорябывающего свои пальцы, вырывающего до последней клочиночки нервы и даже пресловутые «дремлющие возможности» в каждодневной борьбе за признание. Даже самому себе. Сугуру размашисто ударяет ногой ни в чем не повинную сталь, которая зачем-то именно сейчас выросла прямо перед носом. «Это всё из-за тебя». В комнату к себе он входит уже за полночь и сразу видит перед собой беспорядок на рабочем столе. Где-то в полутемках помещения задыхаются от душной и мглистой атмосферы похороненные давным-давно черновики. Луна за окном находится издевательски близко и напоминает гигантскую белую пробоину в скопище грошовых звездных пылинок-однодневок — незапоминающихся, блеклых, одинаковых... Сугуру с удовольствием бы заделал её, если бы мог хотя бы кончиком пальца дотянуться до её белоснежных краев. Мерзкая, беззастенчиво и опасно сияющая пробоина, близ которой так предательски вездесущи и очевидны самые хрупкие, самые уязвимые, и даже самые ненавистные сердцу вещи. Вот прямо как Этот. Когда «Этот», сверкая медовыми глазами из под начищенных стекол очков, снова выныривает из памяти, Сугуру задергивает занавески, с силой захлопывает ресницы. И думает: «Хрен тебе, Тсукишима. Хрен тебе.»