Марионетки

И в миг, когда иссохнет соль, Там выше боли будет только боль.

— Итак, Уизли, давай-ка еще раз. То ли воскресший, то ли и вовсе не умиравший Министр Магии Руфус Скримджер смотрел на сидящего перед ним мужчину с явным интересом. — Вы все услышали с первого раза, господин министр. Я изъяснился довольно четко. Артур Уизли не помнил, когда в последний раз был полон такой непобедимой решимости. Наверное, никогда раньше. Только-только закончившаяся война, потеря семьи и давнее обещание изменили его сильнее, чем вся прожитая жизнь. Если она была. — Хочу убедиться, что у тебя с головой все в порядке, — искусственная доброжелательность сползла с лица Министра. Стеклянные глаза смотрели не моргая. — Ты просишь меня отпустить Пожирателя смерти. — Вами же и оправданного Пожирателя смерти. Который до сих пор по какой-то неведомой причине пребывает в тюрьме. Азкабан первые недели после войны был переполнен заключенными, как голова безумного Министра тараканами. Под стражей оказался даже Гарри Поттер, которого, впрочем, через два дня отпустили. А вот Кингсли Бруствер, довольно успешно справлявшийся с обязанностями Министра, поразительным образом стал врагом магической Британии и ожидал суда. Никто ни о чем не спрашивал. Не получив от Скримджера никакого ответа, Артур продолжил: — Дети не виноваты в грехах своих родителей и расплачиваться за них не должны. — Может, ты тогда всю братию под крыло возьмешь, а? — приподнял бровь тот. — Мог бы, так бы и сделал. Но я прошу всего одного — Малфоя. — Странное дело выходит, Артур. То герой всея Британии с пеной у рта слезливыми речами орет о Малфоевской невиновности, теперь ты вот заявляешься. Наводит на мысли. — Не знаю уж, какие Вас посещают мысли, господин Министр, но в Пожиратели я явно не записывался. — Это теперь под вопросом. — Не сочтите оскорблением, но смерть Вам на пользу не пошла. Дерзить не стоило, но этот разговор уже осточертел до злости. Вылезший из могилы министр был определенно безумен. Да и сколько раз они уже так разговаривали? Уизли не помнил. — Чего ты добиваешься, Артур? — Скримджер наклонился вперед, оперевшись иссушенными без некоторых пальцев руками на стол. Как давно тот моргал в последний раз? Кажется, вообще ни разу. — Отдай его мне. На то время, пока вы не решите, что делать с его отцом и поместьем. — Зачем тебе это? — в пятнадцатый раз, седьмой, первый? — Ты не поймешь. У тебя нет детей, нет семьи. — Ты с огнем играешь, Уизли. И рано или поздно доиграешься. — Я не боюсь огня. И уж тем более тебя. Артур ждал, что после этого его как минимум выгонят из кабинета, а, что более ожидаемо, отправят в Азкабан как изменника. Был же он там. Как давно? Месяц, день, полминуты назад? Но Скримджер, откинувшись в своем кресле, неожиданно ответил согласием. Времени после не было. Было просто это чертово «после». Пустой дом, где не было ни единой души. Огромный, нелепый дом с огромным количеством чужих вещей. Ни один хозяин не вернется. Мальчик — Драко, пора бы привыкнуть, — походил на призрака, весь белый и прозрачный, в посеревшей рубашке, которую трепал ветер. Он почти не заходил в чуждый ему дом. У него была кровать, чтобы спать, книги, чтобы читать, но не было свободы дальше неухоженного сада и близлежащего поля. Надвигалась гроза. По небу неслись черные тучи, в воздухе витало напряжение. Деревья и трава шумели, пригибаясь к земле. — Ты не замерз? — Артур слышит свой собственный голос как-то со стороны и как будто бы уже это спрашивал. Не сегодня, может быть вчера или двадцать лет назад. — Физический дискомфорт не столь весом, чтобы обращать на него внимание, — обнимая себя за плечи, ответил Драко. — Пойдем. Ты простудишься. — Я здесь задыхаюсь, — изо дня в день из часа в час он блуждал по округе, будто искал выход из лабиринта, но так и не находил его. Запуганный зверек в неизвестном ему месте. — Ты не в тюрьме, Драко. — Я — нет. А вот где Вы? И нет вокруг ни грозы, ни улицы. За окном кухни слепая черная ночь — лето, зима, черт его знает. Артур совсем ничего не помнит и вздрагивает, когда слышит голос у двери. — Пап, ты в порядке? — тихо спросил Чарли, остановившись на пороге. Вид всегда спокойного отца, едва не рвущего волосы на голове, его как минимум озадачил. — Да. Нет. Не знаю. Я как во сне живу. Я не понимаю, что происходит. — Давай поговорим, если тебе это нужно. — Нет. Нет, не нужно. Посиди со мной. Я от одиночества скоро свихнусь. — Мы же всегда с тобой, — тихо шепчет сын, обнимая, и мираж из чужого тепла и запахов родного человека испаряется. Разрушенный Хогвартс — его последнее воспоминание перед тем, как появились они. Где-то на периферии сознания до сих пор были дементоры, мерзкие твари, отобравшие последнее то хорошее, что еще у него было. Он видел их на каждом шагу боковым зрением и никогда не верил, что сходит с ума, видя дерево или огородное чучело. Или старшего сына. Их не было только в доме, но он там почти не бывал. Думал, что не бывал. Он уже не помнил. — Здорово придумано, братец Фордж, — доносится из сада. — Согласен, братец Дред, — вторит немедленный ответ. Весь мир залит солнцем, небо — точно лазурь, и от того так неправильно яркой кажется трава и такими зыбкими миражи сыновей. Их же нет. Он точно помнит, что нет. Он остался один. Сколько раз уже это повторялось? Драко с таким остервенением, с такой ненавистью кромсал собственную кожу кухонным ножом, лишь бы на ней не осталось и следа Черной Метки, перечеркнувшей всю его жизнь, что его совсем не хотелось останавливать. Рану он не бинтовал и даже не пытался остановить кровь. Так и лег спать, пряча пульсирующую болью руку под подушку. «Усну и не проснусь. Усну и не проснусь…» — все повторял он, и остановить его не было сил. Он сделал бы то же самое. Только мальчик останется совсем один. За окном светило солнце, слепя глаза. По стеклу билась невесть откуда взявшаяся бабочка. А покалеченная рука была от запястья до локтя на совесть забинтована. На пустующей до того прикроватной тумбочке стояла полупустая склянка с бадьяном и флакон крововосполняющего зелья. А на подносе под согревающими чарами чашка чая и кусок вечернего тыквенного пирога. Молли готовила, ведь так? Оба не помнили. Драко это удивило. Он еще как-то понимал, зачем его спасать, но вот так оставлять завтрак — это было выше его понимания. Оставив еду нетронутой, юноша оделся, выпустил несчастную бабочку, впустив в затхлую, полную золотой пыли в солнечном свете комнату свежий воздух, и вышел в коридор. Было тихо. В отличие от него, жильцам дома было куда ходить — после войны дел не мало, восстановлением одного только Хогвартса занималась сотня волшебников, лишь бы успеть к сентябрю. И, что самое главное, им можно было куда-то ходить. Он мог бы сто раз оспорить происходящее, мог настаивать на том, что суд признал его невиновным, что он свободен и волен быть где угодно. Но он не видел в этом смысла. Он смирился с ограничением свободы и магии, лишь бы быть ближе к тем, кто знает, что с его отцом. А Артур Уизли определенно знал. Пусть и разговаривать с ним было крайне трудно. В своей комнате чем-то гремел и что-то взрывал с хохотом оставшийся близнец, огромный книзл Грейнджер развалился на подоконнике, подставив морду солнечным лучам, посуда на кухне мыла сама себя, а миссис Уизли дремала в кресле в гостиной с вязанием на коленях. Чистое летнее небо, легкий ветерок, шелест травы — сколько нереальных жизней назад ему действительно это нравилось? Как давно он действительно знал, что такое радость? Рука саднила, напоминая о себе ежесекундно. Нет, не о себе. Об ошибках, которые невозможно исправить. Физическая боль давно обесценилась. А душа гнила, зараженная отчаянием. Почему-то, стоя посреди этой иллюзорной природной идиллии, захотелось либо заорать во все горло, либо заплакать. Либо и то, и другое сразу. Драко медленно шел вдоль гаража, водя пальцами по сухому дереву старых досок. Несмотря на то, что он сам себе дал клятву молча пережить пребывание здесь, в абсолютно отстранившейся от реальности душе вспыхнул маленький огонек. Огонек бунта, несогласия. Он не марионетка, которой можно двигать, куда заблагорассудится, которую можно запереть в ящике, когда надоест. Которую, упавшую со стола и разбившуюся, можно без спроса вновь склеить, насильно запихивая обратно кровоточащую душу. Покосившаяся дверь в гараж была открыта настежь. Внутри темноту разгоняли лишь солнечные лучи, проникающие через рассохшиеся доски. Вездесущая золотая пыль мерцала и здесь. Юноша сделал два шага внутрь, рассматривая заваленное всяким хламом пространство. Явно маггловским хламом. Для многого Драко не знал и названий. Сидящий за столом в углу Артур его не заметил. Он уже который час — день, месяц? — пялился в детали разобранного маггловского радио, но так и не прикоснулся к ним, чтобы вернуть все на свои места. Мысли о таком далеком и, казалось, совсем нереальном прошлом, концентрирующиеся всего на одном истертом клочке пергамента, который уже давно не назовешь письмом, накрыли его черной волной, в которой он грозил утонуть и задохнуться.

«Я всегда буду любить тебя. Прости за то, что я делаю. Л.»

Люциус Малфой был его болью, печалью, вдохновением и самым странным и любимым воспоминанием. Он оставался слишком глубоко в душе независимо от собственной жизни или смерти, независимо от двадцати с лишним лет порознь. Всего одно лето, проведенное в свободе ото всех и всего. И десятилетия ненависти друг к другу ничего не изменили. Он любил его. Любил этот безумный кошмар наяву с его чокнутыми идеями и чумными планами, зная, что искривленные в холодной усмешке губы умеют искренне улыбаться. Зная, что тот умеет смеяться — громко, красиво, заразительно. Зная, что только окончив школу тот был совсем не высокомерной ледышкой. Он прекрасно танцевал, совсем не умел пить, зато от души умел целоваться. Он невероятно сексуально курил, и его губы смотрелись одинаково соблазнительно и на откровенно бабском мундштуке, и на возбужденном члене. Всего несколько недель как сон, как будто никогда их и не было, стали лучшим воспоминанием в жизни. Только было ли это воспоминание настоящим он уже не помнил. — Это же Вы? — раздался над ним голос, заставив вздрогнуть и машинально убрать письмо в карман. Первые секунды в мальчике мерещится совсем другой человек, но осознание быстро приходит, отгоняя прошлое обратно в закоулки сознания. Забинтованная рука была демонстративно поднята, а на бледном исхудавшем лице читалось самое настоящее живое недовольство. — Я за тебя в ответе, Драко. Если хочешь покончить с собой, потерпи, когда Министерство снимет с нас обоих надзор. Малфой на это ничего не ответил, отвернувшись. Все желание что-то высказать умерло при взгляде на этого откровенно уставшего человека. Человека, от которого не чувствовалось угрозы. И это больше всего сбивало Драко с толку. Разве не должен он презирать свалившуюся ему на голову обузу? — Я не хотел кончать с собой, — Драко сам не знал, ложь это или правда. Да и не понимал, с чего ему вдруг захотелось оправдываться. Этому надзирателю же все равно нет никакого дела. — Как скажешь, — покорно согласился Артур. Он смотрел на мальчика и не понимал, как может человек быть одновременно таким похожим и таким непохожим. Те же серые глаза, та же молочная кожа, те же острые ключицы в вороте расстегнутой рубашки. Но все остальное — совсем негодная замена. Да и о чем он в конце концов думает?! Он же совсем ребенок. Его Билл на десять лет старше. Был. — И что Вам Министр пообещал за мое пребывание здесь? — Драко водил пальцами по полке, стараясь не касаться странных железно-ржавых деталей. — Свернуть шею. — Какой тогда Вам резон? — передернул тот плечами, не оборачиваясь. — Это мой долг перед твоим отцом. Драко и придал бы этой фразе значение, если бы услышал. Но в ушах предательски зазвенело, а голова закружилась. Юноша неловко сел на удачно подвернувшийся стул. — Ты принял зелье? — Нет. — Зря. Ты потерял много крови. Идем, тебе нужно отдохнуть. Он протянул ему руку, но сам так и не прикоснулся. А если и прикоснулся бы, то только к заваленному бумагами столу. — Раз тебе больше всех надо, под твоим надзором крысеныш и будет, — кабинет Министра Магии никогда не меняется. Да и сам Министр тоже не меняется. В какой раз происходит этот разговор? Утомительно. Только что было в прошлый, Артур не помнит. — Под моим? — переспрашивает он. — Да, борец за правду ты наш, — перед ним будто восковая фигура с нелепо сотворенной улыбкой на безумном лице. — И да, это приказ. — Не понимаю, — Артур качает головой. Он же не просил об этом, ведь так? — Я тоже, — расплылся в кукольной улыбке Министр, разводя своими рассыпающимися в пыль руками. В Азкабане всегда холодно и всегда страшно, только если у тебя еще что-то осталось. Если ты идешь по этим коридорам не в пятый, десятый, бесконечный раз. И снова. — Нравлюсь? — с тенью былого то ли самодовольства, то ли сарказма насмешливо спросил Малфой. — Нет, — честно ответил Артур. Сколько раз он его видел? Сколько раз не нашел в своей душе отвращения. Сколько раз он хотел вновь его поцеловать? — Ты мне тоже, — весело заявил Люциус. — Постарел сильно. Залысины вон. Морщины. — Ничего тебя не меняет. — Кроме тебя, — погрустнев, ответил тот. Более горького поцелуя не было. И более желанного уже никогда не будет. — Я тебе его доверяю. Спаси его, слышишь? — цепкие пальцы впиваются в плечи, и даже при виде крови и чужого безумия ощущение собственной реальности не приходит. — Помни, я тебя и с того света достану. — Я никогда об этом и не забывал. Мальчик без того худой совсем истощал. Острые плечи и лопатки как ветки дерева торчат из-под посеревшей ткани. — Не спится? — тихо спросил Артур. — Вам тоже? — хмыкнул Драко, обнимая себя руками. Его бил озноб, то ли от холода, то ли от мерзкого сна, какие в его голове не заканчивались. Как все это Артуру было знакомо. — Садись. Чай? — А чай ли? — он кивнул на открытую бутылку. Мальчик плакал. Тихо, чтобы не нарушать тишину кухни. Но один единственный всхлип сломал все выстроенные барьеры. Он так давно не плакал. А ему так давно было больно. Рубашка намокла от потока слез, но мужчина и не думал его отпускать, сильнее прижимая к себе обеими руками, а губами касаясь невесомых белых волос. И стоит закрыть глаза и все почему-то совсем иначе. — В заповеднике тоже не все гладко. Людей мало, так что мне пора возвращаться. — Пап, ты прости, что мы вдвоем вот так сразу... Но Флёр правда здесь совсем зачахла. — Все нормально. Справимся, — он не смотрит на старших сыновей. — За Джорджем бы кто проследил, а то ведь дел натворит… Мужчина закрыл лицо руками, сняв очки и отложив их на стол. — Пап, ты в порядке?.. — Да... Да. Просто очень устал. Оба сына обняли его с обеих сторон, и у стоящего в дверном проеме Драко предательски защемило сердце. Его уже сто лет никто не обнимал и Воландеморт уж точно не в счет. Он так давно не чувствовал настоящего живого человеческого тепла. — Это от поганой змеи? — юноша кивнул на шрамы на груди мужчины. — Да. Ни один не сошел. — Сектумсемпра Поттера, — он расстегнул пару верхних пуговиц рубашки. — Мы с Вами даже чем-то похожи. — Может быть, Драко. Может быть. От тепла его тела предательски передергивало. Драко доверчиво прижался к мужчине, закрыв глаза. Теплый. По-настоящему теплый живой человек, который не желает ему зла и смерти. Его запах казался таким странным — алкоголь, трава, железо... И запах чистой кожи без капли парфюма. — Мне так одиноко. Мне просто чудовищно одиноко… И так хочется согласиться, только кухни вокруг уже давно нет. — Ты ко мне зачастил, — усмехнулся Люциус. — Министр добр, — апатично ответил Артур. — Воистину так, — склонил голову как любопытная сова, и как будто нет этой чудовищной худобы, запавших глаз и седой щетины. Он не меняется. Этот дьявол никогда не меняется и играющая на губах ухмылка тому подтверждение. Он не безумен, нет. Совсем нет. И знает, что умрет. Может быть, уже умер. Но Малфой никогда не меняется. Создав для всех образ труса и богатого придурка, он никогда таковым не был. Он всегда играл. И финал его собственной партии ему нравился. — Ты умеешь любить? — после долгого молчания спросил Артур. Стены плавились вокруг, стекая раскаленной лавой, но разве это теперь важно? — Я умею восхищаться, — не задумываясь, ответил Малфой. — И тобой я всю жизнь восхищался. — Как своим самым глупым трофеем? — Как своим единственным достойным трофеем. Не было никого тебя лучше. И в устах скупого на признания Малфоя это можно было возвести в ранг «я люблю тебя». Вот только надо ли это было теперь, когда Малфоя через несколько часов — минут — секунд — вчера — не станет. — Я буду по тебе скучать, — и ведь даже жалко не прозвучало. Достижение. — Сбереги моего сына. Прошу тебя. Артур разворачивается, собираясь уйти. — Вот так просто уйдешь? Без поцелуев и ответов? — и даже не насмехается. — Я уже умер, Малфой. Сдохни, наконец, и ты. И ведь улыбается, дьявол, улыбается. Он своего добился. Он подчинил его себе, как и обещал тем памятным летом, сидя у костра. — Мы сгорим и сгорим вместе. — С тобой хоть в сам ад. И сколько раз ему нужно пожалеть о своем ответе, чтобы все это, наконец, закончилось? — Там пауки, папа, — хнычет маленький Рон, прижимая к груди плюшевого мишку. — Они безобидные, сынок. Они тебя не тронут. — Мне страшно, папа. И в темноте кухни, освещенной одной желтой свечой, мужчина отчаянно хочет ответить: мне тоже. Он просит у Министра чужого сына. Может быть даже умоляет, он не помнит ничего после встречи с этой фарфоровой марионеткой. Просит, потому что своих не осталось. Потому что огненный ветер войны забрал их всех. А его самого вот не захотел. Не заслужил. — Как Вы это выносите? — не поднимая глаз от своих рук, спросил Драко. — Что? — мужчина открыл глаза. И кухня такая же, как прежде. Платок Молли на стуле, гора немытой посуды после ужина большой дружной семьей. И так больно становится, что хочется выть. — Быть для всех опорой. — Я не выношу, — честно ответил Артур. Иногда он задумывался над тем, что если бы не Молли, ничего бы у него не вышло. И уж тем более не вышло бы вырастить семерых детей, с которыми, такими в сущности хорошими и умными, все равно были проблемы, как и с любыми нормальными детьми. Разве что от количества можно было слегка поехать крышей, особенно когда ни один из них еще не был взрослым. — Ты в порядке, папа?.. — вновь спрашивает Чарли. Он снова и снова это спрашивает. Всегда приходит один, единственный, чье лицо не размытая рябь, не тень голоса за стеной, и спрашивает. Спрашивает-спрашивает-спрашивает. И больно, каждый раз так больно. — Мне снится столь многое. Столь многое, что мне страшно. Я видел тебя в гробу. — Но это верно, папа, — голос его звучит так снисходительно, так по-детски, как будто они вновь в таком безоблачном прошлом, только теперь на него смотрит не маленький мальчуган, так любящий носиться с собакой по огороду, а взрослый мужчина в шрамах и черных страшных ожогах, а из провалов глаз как слезы текут опарыши. Уже нет сил удивляться. Со вздохом, Артур просто закрывает глаза. Люциус смеется. Молодой, красивый, беззаботный. Весь в белом и сами солнечные лучи на нем словно золото. — Ты знаешь, — тихо говорит Артур. — А ад есть. — Ну конечно же есть, глупый. Мы-то где? — он смеется, а его серые глаза растекаются, расплавленным железом разбивая лицо. Когда он понял, что все это неправда? Кажется, совсем давно. — А мне можно? — Драко кивнул на сигарету в руках мужчины. Тот молча протянул ему пачку забытых старшим сыном маггловских сигарет. Мужчина даже рад, что курит не один. Чем быстрее эти чертовы сигареты кончатся, тем быстрее сын в опаленной праздничной мантии с собственной свадьбы перестанет приходить к самому краю бокового зрения. — Билли, я знаю, что ты здесь. Маленький мальчик, еще совсем не серьезный, всего с двумя младшими братьями и любимым плюшевым ниффлером в обнимку бегает под столами в гараже отца. Ему нравится играть в прятки. И ему нравится, когда отец его щекочет, заставляя неприлично громко смеяться. — Я люблю тебя, папочка! — вещает звонкий детский голосок. — А я люблю тебя. И почему-то впервые по-настоящему хочется плакать. Кричать раненым зверем, когда это «я люблю тебя, папочка!» раздается в голове семью разными, такими дорогими голосами. Голосами, которых больше нет. Они сгорели как осенние листья. Все они. Марионетки на тонких ниточках. Как же больно. Черт возьми, как же больно. Восемь закрытых гробов — это слишком. Это настолько слишком, что он даже почти их не помнит. Но помнит ее, свою не любимую, но дорогую. Любил-то он совсем другого. Да какая теперь разница. — Мне посочувствовать? — равнодушно спросил Люциус, смотря на опускающийся в землю гроб своей вечной соперницы, чужой жены. — Ты же в Азкабане. — За что же ты меня так? — едва заметно улыбается Малфой. — Ах, да, — только и отвечает тот. — Я похож на него? — тихо спрашивает Драко. — На кого? — На отца. — Драко, я не… — Это его почерк. Я его из тысячи узнаю. Письмо легло между ними как пропасть. — Нет, — после бесконечности молчания совершенно честно отвечает мужчина. — Нет, ты совсем на него не похож. — Вы любили его? — Безумно. И до сих пор люблю. Их всех люблю. И слезы катятся совсем не потому, что руки касается морда книзла, вьющегося под столом. Совсем не потому, что напротив на самом деле никого нет. Ни Драко, ни Чарли, ни молчаливого Перси, нет за дверью шума взрывов и заливистого смеха близнецов, не тянется в шкаф за спиной Рон за новой пачкой печенья. И даже Джинни, его принцесса, его сильная прекрасная принцесса, и та никогда не придет. И так странно видеть в первый и сто первый раз, как министр-марионетка смотрит пустыми глазами, каждый раз отвечая одинаково. Как пустые под Империусом глаза смотрят вникуда и выдают чужие идеи за собственные. Как давно его, Артура, покусала эта проклятая змея? Как много смертей родных назад это было? Он так много раз видел, как умирают дети, жена, и даже любовник из далекого прошлого. Как много раз он обещал сберечь его сына и не сберег? Темный Лорд любит играть с сознанием. И впервые он видел сознание, которое любит столь многих. Так много точек боли. Так много зияющих ран еще не свершенных потерь. Шум чужого бега по воде, капли и эхо создают какофонию в глубокой пещере. На секунду кажется, что воздух — не мираж. Свежий, сладкий. И боль не мираж тоже. И вкус собственной крови. Лишь на секунду. — Мистер Уизли! — Драко!.. — Господи, мы так давно вас искали! Гарри Поттер, ставший ему все равно, что родным сыном, с беспокойством и свойственной ему неугомонностью нависает сверху. Кричит что-то, машет руками. Зовет кого-то. Мальчик, просто угомонись. Свет фонаря над головой гаснет. Наконец-то стало совсем темно. И в этой темноте нет места пустому дому, и изуродованным сыновьям, и воскресшим министрам. Только белые стены и лимонные мантии мелькают перед глазами редкими яркими вспышками. И никто с точностью не скажет, какой год. Никто ничего не скажет. «И все-таки я тобой восхищаюсь», — лишь раз эхом отзывается белый образ. — «Всегда буду». Только сон это или явь тоже никто никогда не скажет. И о том, что без конца смеющийся в припадке Драко на соседней кровати настоящий. И о том, что Азкабана не было. И о том, что те, кого он видел, в этой войне не умирали. Никто не скажет, потому что он не спросит. Никогда ни о чем не спросит. Темный Лорд любит играть с сознанием. И рассыпающаяся марионетка с безумными глазами снова расплывается в улыбке. — Итак, Уизли, давай-ка еще раз.