и такой вес не выдержит и Атлант но дай свободу сердцу, и оно столько наворотит pyrokinesis — кто перерезал небу горло?
Она абсолютно не пытается спрятаться. Наташа знает это по тому, как быстро удаётся её найти среди улиц Рима. Она покупает себе солнцезащитные очки, которые не стоят своей цены; любуется лепниной и улицами, залитыми солнцем и туристами, прежде чем сесть за столик небольшой кофейни. Она не вслушивается в речь других посетителей и уж точно не смотрит на двери; она лениво просматривает почту на телефоне и цедит кофе с воздушной пенкой. Думает, стоило ли заказать пирожное с веточкой мяты сверху, раз уж она на отдыхе? — Natalia, — произносит голос с тяжелым русским акцентом, и Нат медленно, — она тянет время перед неизбежным, — поднимает взгляд. Елена выглядит по-прежнему. Елена выглядит иначе. У неё золотистый здоровый загар и выгоревшие на южном солнце волосы; легкий топ, оголяющий ключицы и руки, просторные штаны цвета хаки с широким ремнем. Она вполне сойдет за туристку, у которой куча бабла и нет хвоста в виде жаждущего богатого мужа. Елена выглядит хорошо. Наташа тянет губы в улыбку и приглашающе кивает. — Присядешь? Елена сдвигает брови — сердце Наташи предательски пропускает удар, ударяется о грудную клетку глухим звуком, который эхом бьёт по ушам изнутри. Наташа наблюдает, как Елена садится напротив, повесив сумочку на спинку стула и перебросив ногу на ногу. — Что? — Хорошо выглядишь, сис, — она не хотела этого говорить, но язык сам собой сложился в эти слова. Елена ухмыляется. Наклоняется чуть ближе; знакомые, знакомые до боли черты её лица сохраняются в памяти Нат, как на пленке. Она будет помнить этот момент долго — пожалуй, непозволительно долго. Он вплетется в вереницу других ярких картинок: падения мира, Будапешта, едва-смерти. — Не пытайся меня обмануть, kisa. Наташа фыркает. — Как скажешь. Нужна твоя помощь в Нью-Йорке.***
Елена смотрит в окно самолёта, игнорируя предложения стюарда принести ей выпить. Она замирает в одной позе: плавные изгибы, упрямая линия челюсти и ладони на коленях. Наташа буквально видит, как у неё в голове крутятся мысли. Она наблюдает, пока Елена не произносит, не нарушая статичности: — Так и будешь пялиться весь полёт. — Я удивлена, что ты согласилась. — У меня был выбор? Наконец, она смотрит. В лице нет вопроса, нет злости, нет раздражения. Какое-то выверенное, дрессированное спокойствие. Сдержанность, приобретенная путем тренировок. Наташа склоняет голову, но не решается коснуться. — У тебя был выбор, Lena. Конечно, был. — С тобой нет.***
Она никому не говорит лишнего, но, кажется, Бартон всё понимает без слов. Усмехается, глядя на то, как Елена разглядывает пушку от Старка. У неё блестят глаза, когда она оценивает вес оружия в своей руке; она изо всех сил старается не показывать одобрения. — Значит, это она. — "Она"? — Слабость Наташи Романофф. Он, пожалуй, единственный, кто может делать такие предположения. Наташе все равно хочется защититься, она слабо возражает: — Не говори ерунды. Их отвлекает смех Тони, который посылает Наташе позабавленный взгляд. Елена рядом не выглядит встревоженной, так что Нат расслабляется. Опасности нет. Всё нормально. — А она мне нравится. Елена поднимает уголок рта вверх в подобие улыбки, но ею не являющееся. Нат не уверена, что это замечает кто-то кроме неё: Тони уже утыкается в своей планшет, а Клинт отходит, чтобы переговорить с Тором. Наташа чувствует иррациональную гордость, будто задерживала дыхание в ожидании их одобрения.***
Они тренируются вместе. Стоят напротив с идентичными ухмылками, с идентичными позами, с идентичным прошлым. Елена напрягает плечи, отслеживает каждое движение Наташи, не давая себе расслабиться. Её расслабленность уходит. Остается азарт и желание выиграть. Доказать. Говорит: — Я могу всё то же, что и ты, не зазнавайся, zaya. Наташа не отвлекается на то, как тело отзывается на русское прозвище. — Не отвлекайся, solnyshko, — бормочет, прежде чем сделать первый удар. Они дерутся так, будто это вопрос жизни и смерти. Наташа не уступает. Елена зубами вцепляется в победу.***
— Удивлена, что ты помнишь про существование чая. Елена насмешливо глядит на неё сверху вниз. На ней костюм, который ЩИТ приготовил специально для неё. Он облегает все изгибы, как вторая кожа; Нат наблюдает, как она движется по кухне башни Старка. Достает пакетик чая, нарезает ломтик лимона, наливает кипяток. Вдыхает горячий пар и подносит чашку к губам. — Помнишь, как дома? Я жалею, что не привезла с собой юбилейного и малинового варенья. — Сладкоежка. Елена впервые улыбается. Улыбается, как Lena, как девчонка; улыбается открыто и искренне. Наташа теряет воздух; кислород сжимает легкие в удушающем. Наташа вдруг хочет быть только здесь: мыслями, телом, душой. Хочет остаться в этом моменте на вечность. — Зачем ты позвала меня? — спрашивает Елена, глядя поверх своей чашки. Нат не моргает. Сказать что-то значит признать поражение. Она жмёт плечами и ухмыляется: — Почему нет?***
— Это глупо, как я всегда хотела быть тобой. У Елены низкий, холодный голос. Акцент настолько слышен, что Нат едва различает английский. Может, было бы проще говорить на русском. Но когда они выбирали простой вариант? Елена не мешкается: пересекает диагональю комнату Наташи, останавливается у кровати. Нат садится в кровати, позволяя ей вести диалог. Монолог? Елена нависает, глядит на неё, её силуэт выделяется черным пятном в темноте. Наташе кажется это интимным, до безобразия обнаженным. Она давит в себе желание потянуть Елену за руку. — Быть тобой, быть с тобой, — продолжает она задумчиво. — Но какая сейчас разница, да? — Ты боишься. — Я ничего не боюсь, — обрывает почти зло. — Pravda? Наташа не хочет, чтобы звучало насмешливо, но звучит. Елена коленкой упирается в матрас и раздувает ноздри; светлые волосы кажутся призрачными. — Я не умею бояться. — Я тоже, — отвечает Нат на немой вопрос, а после всё-таки цепляет её запястье пальцами и тянет на себя. Губы Елены — как возвращение домой. Наташа дышит. И дышит. И дышит.