Некого спасать

Розы ранят, розы любят вроде Но розы вянут, розы падают на гроб Господен

Олеже похуй, если честно – отмерло. Отцвело, отгорело, отжило да сгнило, отпустило постепенно (на асфальт, помножая скорость на время) и вернуло покой. Олежа улыбается бесплотно с посмертных типографских страниц, без слов, без надежды, и уходит по-английски, не прощаясь, навсегда, насовсем. «Не спасен», – кричат заголовки газетных статей, и Антон бережно вырезает по контуру каждую, рвет на части, сжигает, а пепел пускает по ветру. По новой. Олеже похуй. Не скажешь, чтобы кому-нибудь было не, но Антон надеется, что Душнов обрел вечный покой, и без разницы, есть ли в самом деле что-то за чертой. Антон надеется. Не срывает голос, не кричит, не молит и не плачет, не заламывает рук. Антон дальше живет, не учится сызнова, но продолжает как всегда, как прежде, как до того. Если поверить всей душой, решает он для себя ненароком, если только попросить об этом, то обязательно сбудется. Если бы попросить. Кого? За днем день не идет – летит, и Звёздочкин летит за ним, взрослеет, хочет – не хочет, но приходится, душой, сердцем, ломает и сращивает заново, и тысячи фраз порождают нового его, взрослого, мудрого его, способного справиться со всем. Антон по жизни карабкается не по головам, но гордо возвышается над серой обыденностью, знает цену успеха, благословлённый. У Антона в планах всё как по строкам выцветших страниц ежедневника, как по нотам, по чужому лекалу – никогда и ни в чем не нуждаться, жить по чести и по совести, достойным быть, полезным. Идеальный, по швам трещит, вот-вот развалится на части, по трещине лица пойдет разлом. В череде галочек на полях его выдуманных списков зияет пустотой вымаранное обещание спасти всех. Если и осталось еще в нем хоть что-то, что не выжжено, что выжило, не отмерло вместе с ним, то только тихая печаль и слово, зацепившееся за корень языка, слово, вызывающее тошноту, слезы, озноб, что угодно. Не поможет, хоть кричи до хрипу, хоть вой, хоть вырежь на себе, на мраморе, на окнах-дверях. Жалей – не жалей, не сорвется, не отпустится, не услышится. Слова не было до того, тысячи – родились после. Золото выжигает глаза. Антон, щурясь, улыбается закатному солнышку, и с пьедестала не сходит – срывается по лестнице кубарем вниз, ломается, режет по контуру, рвет и сжигает, и снова, пока не кончится, пока не заткнется, не замолкнет дурацкое сердце, пока не останется только одна – последняя улыбка, отороченная траурной лентой, и рука не сумеет отнять, что осталось. «Где наш герой?», – воскликнет толпа, и он на Голгофу крест вознесет сам. Однажды догорит, думает Антон, прячась в сердце людской суеты. Отболит и перестанет, отпустит, дотла, оставит лишь пепел. Только пепел клубится в уголках его души, ветром разносится, поднимается из небытия, пепел к праху прахом, Тьму породит. Тьма улыбнется ему знакомо, руки протянет, позовет. Откликаться не хочется. Тьма, она ведь не от Олежки вовсе, только не от него – не от мальчика с глазами олененка, не от мальчика в костюме не по плечу, только не от того, чья улыбка – грусть шелковой ленточкой, в нем теперь лишь отсутствие жизни. Тьма таится в ночи, и Звёздочкин оставляет узкую полосу света, засыпая один. Та находит все равно – средоточие ее в чужом бесплотном оскале, в не-Олежкиных мертвых глазах. «Не спасаешь». Смотрит на него – не видит, словно в пустоту, сквозь время и безвременье, и улыбается пусто; Звездочкин думает все – он или нет. Смутно узнанное, через года за собой протащил. Прятал, старался, загонял по углам, выметал за порог. Ночь подбрасывает мысли, мысли – слово. Слово, родившее тысячи, застрявшее на языке, невысказанное, недосказанное, все бы отдал, чтоб произнести, да не получится. Ночами Тьме в мольбе все шепчет, и шепот его в смежных стенах как в келье, от каждой отразившись – мимо все. Прости, шепчет Антон, приникая к Тьме. Прости, шепчет Олеже перед собой. Руки его холодные, как всегда. Антон помнит: согреть и при жизни их было так трудно. Антон помнит, не пытался забыть, не пытался вымарать вместе со всем, выжечь, выбросить. Антон помнит, отпустить не хочет. Хочет сгореть, потому приникает. «Не спасешь», – шепчет Душнов в приоткрытые губы, и исторгает из себя комья грязи и крови, и хохочет, хохочет-хохочет, точно умалишенный. Смех его ребра дробит. Если и есть что-то, что мертвее Олежи, так только Антоновы надежды справиться хоть с чем-то самостоятельно. Он от него ускользает, утекает, сквозь землю просачивается в родное небытие, вниз, в закатное золото; хохот останется влажным звуком об асфальт. Дробит. Антона тоже. И некого больше спасать. «Лучше бы я, а не ты», – кричит в пустоту, и ловит последние капельки жизни. «Лучше бы ты, а не я», – шепчет в ответ пустота. Вой – не вой, кричи – не кричи, слово, родившее тысячи, следом Антона швырнет, подхватится ветром, догонит Олежу, слово попробует не опоздать, долететь, уберечь, и рассыпется. По асфальту как по плоскости жизни. Как мамины руки к сердцу прижмут на прощание. «Не-спа-сешь», – улыбается Олежа, и глаза его проваливаются в череп. И Антон проваливается следом за ним.