Что же такое любовь, Онегин?

— Ах, Евгений! — резко распахнув руками массивные деревянные двери, в комнату в своей обыкновенной лёгкой манере, но такой прелестной и очаровательной своею простотой, влетает Ленский в одной только белой рубахе и штанах, — Что это такое, Евгений, эта ваша любовь? — и, подбежав к раскрытому окну, вытянул румяное лицо навстречу ласковым лучам полуденного солнца. — Извольте, мой друг, — отозвался Онегин, не отрываясь от бумаг, коими был занят последние несколько часов, — Поэт здесь вы, не я. Кто, как не вы, должен иметь понятие и какое-то представление об этом термине. — Да, да, вы правы, бесконечно правы, — вздохнул Ленский, облокачиваясь головой об оконную раму, — Но всё-таки не всем дано писать, а любят многие, любят до головокружения и беззаветного трепета, а бывает и так, что тихо, не ведая никому, но любят, всё так же любят. — И то верно. Однако можем ли мы знать наверняка, что любим, а не навязываем себе лишние обязанности, что возлагают на нас другие, — Евгений на мгновение опустил очередной документ, пробежав глазами по парню слева от себя, тут же принимаясь за старое дело.       Но Ленский не ответил ничего. Он думал о чём-то своём; сейчас был один из таких редких моментов, когда он сам не мог понять собственных мыслей. Они путались, переплетались, метались из одного угла в другой, не оставляя возможности поймать хотя бы их конец. Его сознание сейчас могло напомнить холст, огромный, яркий, но запутанный настолько, что сам автор оказался не способен понять свой шедевр, где каждый мазок мешался с другим, а конца им всё не было. — О чем задумались, Владимир? — мерный голос хозяина поместья наконец остановил поток ненужных размышлений, перетягивая всё внимание на себя. — Всё о том же. Что же такое любовь, Онегин? — Ленский еле заметно улыбается, легко приподнимая уголки губ. На ветру качаются зелёные верхушки деревьев за окном, а до слуха доносится тихое перешептывание живых листьев. — Вероятнее всего, то, что вы испытываете по отношению к младшей Лариной, мой друг, — осознав, что так просто унять приятеля не удастся, Онегин сдаётся на милость судьбе и решает принять не отвлеченное участие в разговоре. — Вероятно... — в голосе его, неожиданно для обоих, послышались невесомые нотки тоски, мгновенно превратившиеся в фальшивое смирение.       Ложь. Как много в этом мире лжи. Мы лжём постоянно. Всем: прохожим на улице, товарищам, самым родным и дорогим людям, иногда не задумываясь, а иногда намеренно. Какой уж толк это скрывать, когда правда давно всем ясна, но никто не решается наконец развеять сладкий туман, в котором прячется от этой самой правды. Мы привыкли обманывать и себя. — Отчего же люди не могут не лгать хотя бы себе? — последнюю свою мысль, не понимая того, он озвучивает полушепотом, но так, чтобы она донеслась до ушей Онегина. — Коли вы действительно хотите знать, Владимир, — он откладывает бумаги на стол, поворачивая голову к приятелю, но не глядя ему в лицо, — Так легче. Порою, очень часто, правда губительна. Она разрушает. Рушит отношения человека и человека, человека и общества. Но случается и так, mon cher, что своим ядом честность разъедает изнутри и самого человека. Мы лжём себе, чтобы не разрушить себя.       И поднимает глаза на Ленского. Тот смотрит в ответ. Но не так, как сам Евгений. Не холодно, не равнодушно и не пытается скрыть от этого мира ничего. Он хочет кричать, плакать, смеяться, что угодно, но не молчать. Но выходит лишь это.       Ленский отводит взгляд, находя глазами крайне интересный гвоздь, торчащий из дерева подоконника. Быть может, он и вправду лжёт себе, чтобы избежать очевидного? Но как же страшно разрушать давно сложившееся заключение, заново, буквально с чистого листа переписывать впечатления и представления. Ведь не знаешь, что будет, когда, наконец, найдёшь в себе силы открыть для себя действительность. Однако что же делать, если... — Евгений, — всё так же, полушепотом, произносит Ленский. — Да, mon ami? — бархатистый голос Онегина действует лучше любого седативного препарата, расслабляет, вгоняет в шелковистое спокойствие, опьяняя.       Была бы воля Владимира, тот не стал бы делать попыток противиться ему. Однако захотев, не сумел бы, каких бы усилий не приложил. — Но ежели я несчастлив? — он опирается руками о подоконник, прикусив губу. — Несчастлив ото лжи? — и снова Онегин читает его открытую душу, смотрит сквозь плоть, сразу обнажая для себя чистую суть. Без лишних слов, доверившись себе, своему чутью и, большей частью, самому Ленскому. — Да... — выдыхает тот, помедлив. — Тогда пред вами выбор: продолжить мучить себя, из раза в раз бросаться из крайности в крайность, но так и не отыскать столь необходимых вам ответов, — он замолчал, опуская глаза в пол, — Или собрать остатки вашей воли и осмелиться взглянуть правде в лицо. Однако так горячо желаемый свет после непроглядной черноты может вас ослепить. А того хуже, уничтожить, сжечь до тла, оставив лишь несчастную горстку пепла. Будьте аккуратны, Владимир. — ...Я не знаю, как мне поступить. Я боюсь того, что увижу, отпустив давно ставшее родным мне наваждение. — Зачем вы говорите это мне? — пустив на самотёк любое самообладание, интересуется Онегин, однако в ответ слышит лишь тишину. — Не смейте допускать мысли, что вы мне не интересны. Я лишь хочу знать, почему вы, друг мой, открываетесь такому, как я, — спешит он добавить, зная о том, насколько Ленский мастак надумать лишнего, в особенности, когда это лишнее может носить грубоватый характер. — Я доверяю вам, Евгений, – парень поворачивается, озаряясь своей самой ласковой, самой очаровательной улыбкой, какую имел обыкновение дарить исключительно Онегину в исключительно редкие моменты.       А у Евгения от этой улыбки внутри что-то потеплело, разлилось в груди мёдом, сладко потянуло, от чего захотелось улыбнуться в ответ. — Раз так, — приподнимая уголки губ, начинает Онегин, — Что бы вы не выбрали, я поддержу вас. Я всегда буду на вашей стороне, мой друг. — В таком случае, прежде, чем я решусь, — Ленский отталкивается от окна, полностью поворачиваясь к другу, — Позвольте спросить. — Коли то вам поможет, попробуйте, — он улыбается, откидываясь на спинку кресла. — А вы... Вы любили? — спрашивает парень, сразу поджимая губы.       Будет ложью, если Онегин скажет, что не ждал этого вопроса. Имея представление о любознательности друга, он решил, что подобное лишь вопрос времени, учитывая тему текущего разговора. Но Ленский ждёт правды, ибо сам к ней тянется, как отчаявшийся сыростью подсолнух к яркому светилу, и только она одна может помочь ему найти правильную дорожку в запутанных дебрях. — Любил, — без тени сомнения отвечает Онегин, — Хотите знать, каково это? —замечая в глазах напротив бурю множества эмоций, самыми яркими из которых были удивление, восторг, смятение, смущение и, кажется, какая-то отдаленная печаль, Евгений не томит мальчишку. Снова он видит насквозь всё, что того интересует и тревожит. — Это действительно чудесное чувство. Прямо так, как пишут классики. Видишь этого человека – тут же перехватывает дыхание, сердце начинает грохотать о рёбра с немыслимым рвением. Улыбается – хочется кричать от радости и вместе с тем молча утопать в нежном свете этой улыбки. Когда этот человек рядом, становится тепло, и неважно, какая вокруг погода: валит ли снег или идёт дождь, хоть град, всё равно. А ещё доверяешь ему больше любого, кого знаешь, будто этот человек – весь твой мир, часть тебя, от которой не хочешь и не можешь ничего скрыть. — Порою, Евгений, — воодушевленный и впечатлённый искренностью друга, начинает Ленский, — Мне кажется, что поэт здесь вы, а я в сравнении с вами незаметное, жалкое ничтожество, на которое без смеха не взглянешь. — Да больно вам, мой друг, не так уж я удивителен, как вы обо мне отзываетесь, — он усмехается, снова позволяя себе взглянуть на Владимира.       А тот, улыбнувшись, о чём-то задумался, сразу же переводя решительный взгляд на друга. — Я решился, — твёрдо отчеканивает тот, бросаясь к широкой софе, на которой не давече, как час назад, оставил свой плащ.       Вскоре в руках у него оказывается стопка бумажек, которые с громким шелестом немедленно вылетают в окно, после унесённые тёплым летним ветром. — Я никогда не любил Ларину, — с улыбкой признаётся Ленский. Скорее, самому себе, но вслух. А затем, оперевшись ладонями о подоконник, провожает взглядом последние бумажные листья, тут же заливаясь ярким смехом, — Как я счастлив, Евгений. Я так счастлив. — Отчего же? — с улыбкой спрашивает Онегин, не смея не радоваться вместе с другом. — Оттого, что отпустил наконец эту бесполезную привязанность, что тяготила меня вот уже давно. Теперь так легко, будто я лечу. Парю вон там, в облаках, — Ленский смеётся, показывая пальцем в синее-синее небо с тихо ползущими по нем воздушными облаками. — Это чудесно, — Евгений переводит взгляд с лица Владимира на небо. И правда красиво. Но не красивее его предыдущего объекта наблюдения. Ленский сам по себе очарователен, но таким счастливым Онегин видел его давно. Поэтому нужно воспользоваться каждым мгновением, чтобы запечатлеть в памяти это лицо, освещенное в большей степени невероятной лёгкостью и детской невинной радостью, чем самим солнцем, от которого Ленский сейчас жмурится. — Вы, как всегда, правы, — не отрываясь от высокой лазури, продолжает Ленский, — Но куда лучше другое. — Что же? — Так прекрасно, оказывается, открыть глаза и шагнуть навстречу свету. Позволить себе освободиться от навязчивых идей и увидеть то, что было скрыто глубоко за ними, то, что действительно любишь, — парень закрывает глаза, вдыхая свежий летний воздух, насыщенный шуршанием свежих листьев, шёпетом полевых цветов и ласковой песней солнца.       Новый порыв ветра выбивает из его неаккуратно собранного пучка темную прядь, проскальзывая в комнату и срывая со стола Онегина бумаги, разлетевшиеся по всей комнате.       Ленский смеётся, обернувшись на громкий шорох, а Онегин за недовольным бормотанием ходит по комнате и собирает документы. Но куда деть эту рвущуюся наружу радость? Так хорошо, свободно, а радость эта сейчас пробъет рёбра и разразится на весь дом громким хохотом, обнимая всё прекрасное, что было дорого Евгению: и степные васильки, и тихое озерцо за домом, и старую няньку, и, конечно, Ленского, этого маленького, наивного ребёнка. — Я рад, что вы нашли что-то, что смогли полюбить. Вынужден согласится, ничего прекраснее быть не может, — он снова улыбнулся, в который раз за сегодня. Пока рядом Владимир, он не может не улыбаться.       Кинув бумаги на стол, Онегин облокотился о него и повернулся к Ленскому. — Нашёл. И, как оказалось, давно. Бог ты мой, каким я был дураком! — не скрывая усмешки, Ленский закидывает голову и прячет лицо в ладонях. — Все мы дураки, друг мой, но кто-то больше, кто-то меньше, — не сводя глаз с Владимира и не убирая с лица нежную усмешку, соглашается Онегин. — Знаете, Евгений, у меня сердце сейчас выпрыгнет, — обернувшись к другу, шепчет Ленский. — Так приложите все усилия, чтобы этого не допустить. Вы нужны мне и, желательно, с сердцем, — он отвечает, так же переходя на шепот. — Я люблю вас, Евгений, — тот шепчет ещё тише, так, чтобы слышал только Онегин, ведь в любой момент может войти кто-то, кому слышать такое вовсе не обязательно.       Первые несколько секунд Онегин повторяет про себя, как заевшая пластинка, последние слова своего друга. Но друга ли теперь? Опустив глаза, но не опуская улыбки, он пытается успокоить орган, что качает кровь, настолько, чтобы не схлопотать инфаркт при каком-нибудь резком движении. — Надеюсь, это незначительное обстоятельство не испортит наших с вами отношений, — мягко улыбнулся Ленский. — Нисколько, — Онегин перевёл взгляд на Ленского, отталкиваясь от стола, — Более того, мой милый, оно нашим отношениям только поспособствует.       Своим привычным мерным шагом подойдя к поэту, он остановился в паре сантиметров от того, растягивая момент. Ленскому же, как обыкновенно бывает в подобные моменты у других, страшно не было совершенно. Вот она, чёртова сила доверия и осознания, что этот человек тебе не сделает ничего скверного.       Слегка касаясь холодными пальцами горящей щеки Владимира, будто на пробу, Онегин проводит по ней ладонью. Чувствует собственной кожей чужое дыхание, горячее, немного рваное, но по-своему лёгкое. Взглядом, в котором пятнадцать минут назад не было и намека на теплоту, полным уже ласковой нежности и талого спокойствия, что так долго томились под коркой льда, смотрит прямо в глаза Ленскому. Тот же, уверенный в Онегине, но не уверенный в себе, бегает глазами по лицу Евгения. — Позволите? — наклонившись, шепчет Онегин, не желая нарушать жуткой, в этом случае, громкостью голоса сложившееся настроение. — Вам позволю всё, что будет душе вашей угодно, — так же тихо, но с особенным акцентом на слове "вам", отвечает Ленский. — Смотрите, как бы потом не захотели взять назад свои слова, — буквально в самые губы выдыхает Онегин, прежде чем накрыть их своими.       Чувствует прикосновение к свободной руке, а после сплетает свои холодные пальцы с чужими, согреваясь.       Вот один из тех редких моментов, когда тепло тела не имеет ни малейшего отношения к теплу душевному, но как это душевное тепло согревает, само того не зная.