Нигредо.
Ничего важного, ничего значительного, ничего мелкого или крошечного, что бы стоило кому-то знать. Ничего не так уж плохо и одновременно пугает, когда вода плещется за бортик и растекается по белому покоцанному кафелю купальни в общественной сауне. Чону не переносит грязь, поэтому проводит здесь все свободное время, надеясь отмыть прошедший день. Но тот все равно остается мазутными кляксами на зрачках и небе, у него склизкая консистенция денег и саднящий привкус подавленного Эго на языке. Его не выполоскать, не перебить ничем. Чону опускается под воду с головой и приоткрывает рот, размышляя, сколько потребуется времени, чтобы захлебнуться? Когда вода заполонит все пустоты? Год? Два? Десять лет? Как далеко он сможет зайти прежде, чем мир окончательно поглотит его? В чем тогда секрет? Как они пытаются выжить? Вопросы текут медленно без какой-либо системы, застревая во времени, подобно морской тине в рыболовной сети. Голова идет кругом, поднимающийся над горячей водой пар в тускло освещенной комнате стелется туманом под самый потолок и обжигает тонкую, еще молодую кожу, по которой словно щетинистое тело многоножки извилистой лентой движется чужой взгляд. И Чону постепенно начинает охватывать такой дикий жар, что кровь закипает в венах. А они и не пытаются, отвечает приятель, мерзко похихикивая. Понемногу, год за годом, эта кипящая кровь источит стенки сосудов и сквозь пробоины разольется по всему телу, омоет мышцы и кости, выплеснется в полости внутренних органов, замироточит сквозь поры. Как так? Чону его не понимает. На самом деле этот разговор уже начинает его пугать. Краем сознания он догадывается, что ему следует выпрямиться, распахнуть дверь, пустить свежий воздух, позвать кого-нибудь на помощь, но что-то не дает ему поднять голову и сделать хотя бы вдох. Почему? Чону барахтается, в панике хватаясь пальцами за скользкие бортики, Почему они не пытаются спастись? беспомощный как младенец в колыбели, Как так? пока кровь переполняет до краев и сочится через рот, воспламеняя губы и стекая обжигающей волной по подбородку. Неужели они не хотят выжить? Алые завитки собираются на вспененной поверхности, окружая бесчисленным количеством зарождающихся галактик. В этом-то и секрет. В этом и секрет, милый… В глазах красное. Их тоже застилает кровь. Кажется, что в конечном итоге она расплавляет кожу, и все тело превращается в один оголенный нерв, улавливающий любое колебание воздуха, любой вздох, любой шорох, любой толчок чьего-то сердца, любую мысль, любое взаимодействие атомов даже за сотни и тысячи километров… отголоски, смешки, шепоты… Что-то случилось, равнодушно спрашивает мужчина за стойкой администратора. Перед ним стоит огромная миска запеченных яиц. Периодически он достает оттуда одно, с размаху прихлопывает его ладонью о стол, раскатывает, счищая скорлупу, и заталкивает целиком в свой кривой морщинистый рот, громко чавкая. Ничего, говорит Чону, поправляя влажные волосы у зеркала. Стекло засижено мухами и заляпано отпечатками сальных пальцев. Рядом висит выгоревший рекламный календарь за позапрошлый год. По телевизору идет передача про перелетных птиц. Мужчина продолжает что-то раздражённо бормотать себе под нос, увлеченно наблюдая за горделиво вышагивающими по воде цаплями. Где это, спрашивает Чону. В Кёнсан-Намдо, отвечает с набитым ртом администратор, прихлопывая очередное яйцо. На водохранилище. Ты любишь птиц? По-моему эти твари слишком шумные. Их так много, ты не находишь? Их могло бы быть и меньше. Какой толк от диких птиц, которых даже нельзя съесть? Мои родители держали индюков. Ну и злые же они были. Тебя когда-нибудь кусал индюк? А меня кусал. Оторвал целый кусок. Шрам на лодыжке так и не зажил. Хорошо, что однажды их просто всех перебили. Вот я тогда повеселился. Чону чувствует болезненный спазм в желудке, и как к горлу подкатывает горькая тошнота. Пожелтевший от старости, некогда белый, вентилятор за спиной мужчины тарахтит из последних сил, гоняя по комнате жаркий воздух со скоростью тридцать оборотов в минуту. Это лишь вопрос времени.Ничего.
Ночной воздух снаружи приятно холодит разгоряченную кожу, и крошащаяся узкая улица из нагромождения домов и пристроек, словно собранных из разных наборов ЛЕГО, падает вверх по склону дорожкой перегоревших фонарей. Ничего, говорит Чону в эту тьму сам себе и повторяет, чтобы убедиться, что голос все еще принадлежит ему. Голос принадлежит ему. Ты не можешь спасти всех, говорит он, пытаясь втолковать, вбить ему это в голову, выжечь клеймом на лбу, ты и себя ведь спасти не сможешь. Не можешь ничего изменить. Не можешь постоянно терпеть и прощать. Не можешь надеяться, что хоть кому-то на тебя не все равно. Ты ничего не можешь. Просто смирись с этим. Нет, упрямо повторяет Чону, чувствуя, как кровь обратно закупоривает вены. Ты не обязан. Обязан. Думаешь, ты в долгу у этого мира, спрашивает тогда он. Чону отрицательно мотает головой, все еще продолжая держаться за свой катехизис. Наверное, я просто жду, что однажды мир отплатит мне тем же. Как жаль, ведь проблема в том, что ему на тебя наплевать. Мунчжо смотрит на него как на пропащего. Взгляд раздраженный и одновременно разочарованный. В оковах глазниц пляшут отсветы и серая мгла, как блики фонарей на запотевшем оконном стекле. Чону замечает, что это тащит его за собой. Как капля, скользящая вниз, утягивает за собой другую, стремительно слившись с ней воедино. Только руку протяни. Потому что Чону слишком близко и соскользнет следом. И Мунчжо тянет его руку, тянет за собой. Ведет ею по рубашке, сминая хрустящую ткань, выше к жесткому воротнику, и еще выше к незащищенной коже. Рука Чону медлит, но все же подчиняется. Тогда Мунчжо сжимает ее сильнее, пропускает пальцы сквозь пальцы, касаясь напряженных сухожилий, шершавых складок на сгибе костяшек и сдавливает еще крепче, пока мозолистые подушечки большого и указательного не упрутся в углы нижней челюсти. Чону глубоко сглатывает, позволяя кадыку пройтись по внутренней стороне своей ладони, и, ощутив в этот момент, как улетучивается кислород из груди, тут же дергается, вырывает руку, делает шаг в сторону. Он не хочет ничего говорить, да и не может. В голове ни одной дельной мысли, только их образы. Чону нервно откашливается, прежде чем уйти, краем глаза замечая, что Мунчжо так и стоит вполоборота, чуть наклонив голову. Он то ли раздраженно улыбается, то ли растерянно поджимает губы. Чону не собирается выяснять, просто уходит. Он знает, чем сильнее будет сопротивляться, тем быстрее захлебнется. Это лишь вопрос времени. Пожилая женщина, сидящая в соседнем кресле, задевает его локтем, и Чону передергивает от этого грубого прикосновения. Он понимает, что та сделала это не нарочно, просто так вышло, да и других свободных мест в автобусе нет. Спицы в мозолистых руках аджумы изящно пляшут, сплетая странные узоры из хлопковых нитей. Чону смотрит всю дорогу, как понемногу, петля за петлей, в ее руках вырастает полотно. Словно буква за буквой. Настоящее колдовство. Каждую десятую затянутую петлю она вновь и вновь задевает его локтем. От нее несет рыбой и надвигающейся старостью. Уголки губ опущены. Цвет помады мерзкий светло свекольный. Чону догадывается, что она его ни во что не ставит, когда решает ответить на звонок, и вынуждает слушать ее неопределенные ответы. Она тянет каждую короткую фразу, монотонно поддакивая, и Чону начинает думать, насколько ей будет больно, если он воткнет ей спицу в живот? Он так хочет, чтобы ей было больно, чтобы она почувствовала, что чувствует сейчас он. Так хочет поделиться своими чувствами хотя бы с нею. Он думает, что не готов позволить ей умереть сразу. Нет. Он будет протыкать ее медленно и долго, не давая терять сознание, и будет смотреть, как она корчится, становится жалкой и беспомощной, зареванной, некрасивой, пускающей слюни на окровавленную блузку в безвкусных цветах. И он будет смотреть, как она теряет свое надменное превосходство вседозволенности возраста и социального статуса. Такой симпатичный мальчик, говорит она, опираясь рукой на его ладонь, когда спускается на остановку. Кожа у нее прохладная и липкая. Но надо поправиться. Совсем ведь тощий. В чем только душа держится? Чону кивает, удивляясь, откуда в хватке аджумы столько силы. У него сводит плечо. В конце концов он понимает, что спицы недостаточно, чтобы передать все свои эмоции, поэтому он обхватит ладонью ее пальцы и будет выкручивать их один за другим, слыша, как хрустят кости, и ощущая, как лопаются вены.Да, именно так.
Чону успокаивает себя тем, что в этом нет ничего предосудительного. Он называет это странным, отказываясь принимать предосудительность. Странность не может быть порицаема. Впрочем, ему плевать на порицание, сколько же не плевать, как это может быть истолковано. Поэтому он не говорит окружающим о своих фантазиях, боясь быть неправильно понятым. И он понимает, что его смущало это в первый раз, ровно столько же сколько не смущает во второй. Так что ему не интересно, как это могут истолковывать, потому что в этом нет ничего предосудительного, считает он. Ему важно чтобы никто не смог осудить его. Чушь собачья, смеется девчонка, поправляя помаду перед заплеванным зеркалом в массажном салоне. Ты просто зациклен на себе и никого больше не любишь. У нее красивые длинные волосы, рассыпающиеся как земля между пальцев. А теперь давай сюда деньги… Она выставляет ладонь в сторону. На просвет видно под аляпистым маникюром собралась грязь: кусочки кожи, жира, выделений, пыли и пудры. Я даже не знаю, где я, отвечает Чону, заторможено откидываясь на кровать. Он смотрит на девушку в зеркале, видит в нем себя и отворачивается. Не встречаться взглядом — это на уровне инстинктов. Да мне насрать, хохочет девчонка, это ведь уже твои проблемы… Проблема лишь в том, что никто не знает, что происходит за закрытыми дверьми. Возможно нужно быть менее гордыми и просто уметь просить о помощи? Почему нам так сложно признавать свою несостоятельность? С другой стороны, разве смысл только в выживании? Серьезно? девчонка вскидывает бровь. Сомневаюсь, что ты вообще что-то можешь. Но если готов еще заплатить, то дело твое. В конце концов, что нам еще остается, кроме как выживать, правда? Да. Может быть все именно так. Ее хорошенькое личико в отражении выглядит размытым и обезличенным, поэтому Чону достает из кармана бумажник и раскрывает его: из вспоротого брюха зубастой рыбы вываливается с десяток не переваренных анчоусов. Мама ловко орудует ножом, раздвигая грудину, и стряхивает внутренности в миску. Чону завороженно смотрит, как она одним резким ударом отсекает уродливую большую голову, а потом хвост. Серебристые выпученные глаза рыбы, обрамленные сверкающей чешуей, смотрят на Чону изумленно и глупо. Это ее дети? Они еще живы, спрашивает он, тыкая пальцем в мелких рыбешек. Нет, смеется мама. Она проглотила их прямо перед тем, как ее поймали. Нам повезло. Сварим из них бульон. Ты же любишь бульон из анчоусов? Эй… А теперь иди посмотри, как там брат. Чону его терпеть не может — бульон из анчоусов — и своего брата, глупого слюнявого урода, который портит его вещи и спит рядом, по ночам стягивая все одеяло на себя. Чону по утрам весь продрогший. Первое что он видит — это брат, и первая мысль, которая приходит ему в голову, как он хватает брата за шиворот и со всей силы бьет виском о дверной косяк. Брат начнет кричать еще громче и размахивать руками. Тогда Чону будет повторять удары снова и снова, пока брат не заткнется, а потом бросит его на пол и глубоко выдохнет. И в доме станет тише. И в доме не будет проблем. Чону знает, что никогда этого не сделает. Он не сделает это потому, что это не хорошо, не хорошо так думать о своем брате, ведь он его любит. Но на самом деле он знает, что не может этого сделать. У него просто нет возможности вот и все. Он еще ходит в среднюю школу. Мама не поймет, никто не поймет. И все же, какое это наверное неописуемое удовольствие, делать то, что действительно хочется? А когда я вырасту, смогу сам решать, как мне поступать и что говорить? Решать-то ты, конечно, сможешь, была бы еще возможность это воплотить. Да и велика радость, когда обо всем приходится самому заботится? Взрослым не так уж легко жить. Большая ответственность. Но это потом. А теперь скорее ложись и закрывай глаза, отвечает мать. Чону подчиняется. Он натягивает одеяло на голову, закрываясь от мира и глуша тупое бормотание брата, но все равно не может заснуть, не может позволить себе расслабиться. С ним что-то не так. Чону не плачет, но начинает часто дышать, пряча лицо в ладонях. И этот избыток кислорода сводит его с ума, вселяя еще большее беспокойство, и заставляя отчаянно елозить по скомканной постели. Чону кажется, что сейчас из него что-то выберется, десяток юрких рыбешек прогрызет его желудок, выгнет ребра и выдавит легкие. Он чувствует, как они плывут по внутренностям, разрывая там все в клочья острыми плавниками, поднимаются по позвоночнику и устремляются наверх, в голову. Еще чуть-чуть, и, если не успеть их перехватить, эти скользкие твари проникнут прямо в мозг. В последний момент Чону ощущает, как чья-то рука придавливает его к постели, держа прямо под горлом, и в ужасе просыпается, слепо всматриваясь в темноту. Выражение лица у него пустое и бессмысленное, один животный порыв и голод. И в волосах путаются нити света от тускло мерцающего за окном встревоженного электрическим смогом города. Не беспокойся, шепчет он, пережимая дергающиеся под ладонью вены и жилы, теперь все будет хорошо, просто доверься. И действительно теперь все хорошо. Потому что завтра может просто и не быть. Есть только сейчас и ни секундой больше. Чону не продохнуть, не пошевелиться. Где я, сдавленно спрашивает он. Нет. Кто ты?Кто я?
Он смеется над ним, но абсолютно по-доброму, как-то по-отчески даже, как над несмышленым ребенком. Или это ты? Чону сдается, потому что не знает ответов. Прохладная ночь касается кожи легким сквозняком. Фиолетовый сумрак течет по стенам и потолку, спотыкаясь о застрявшие в темноте переломленные фигуры, странной сиреневой дисперсией. И с этим уже ничего не поделаешь. Босые ступни касаются теплого пола, но по пустой комнате все-равно блуждает холодный ветер. Чону устал, так смертельно устал, что даже не хочет исправить причину этого вечного сквозняка в трещинах возле оконных рам. Квартира старая, возможно, как и сам он. Здесь много плесени. И в ванной комнате. И на потолке. Черные кляксы то тут, то там. Пахнет затхлостью, мокрым бетоном и табачным дымом. Всем плевать. Дурацкая планировка. Но не самая худшая. Большая рама между комнатой и балконом. Много света по утрам. Но уже днем все снова становится тусклым, когда солнце тонет в скалистом оазисе аппат на горизонте. Чону пересчитывает оставшиеся в блистере таблетки, но каждый раз сбивается, дойдя до двенадцати. Приходится начинать сначала. От пары часов сна голова идет кругом, и заваренный в третий раз пакетик зеленого чая больше не имеет вкуса. Вздох. Конечно, нужно соблюдать предписанный режим. Просто накопилось много незаконченной работы, оправдывается Чону, и ему кажется, что от улыбки сейчас щеки сведет.Веди себя естественно.
Тебе так нравится этот город? Чону мычит в кружку. Он ненавидит этот город, ненавидит эту страну, ненавидит этот воздух, ненавидит этих людей, ненавидит эти манеры и обязательства. И он знает, что не один такой, встречаясь в толпе с глазами других незнакомцев. Он знает, что они все застряли в этом аду до самой смерти. Просто я не хочу возвращаться, тогда мне станет еще хуже.Вот и хорошо. Вот и славно.
Я собирался домой на выходных. Чону смотрит на часы и, спохватившись, встает из-за стола. Я перекину тебе денег вечером. Все, пока. Он пересчитывает стопку смятых вонн, отчётливо ощущая оставшийся на них запах элитного парфюма, детского мыла и сладкий привкус чачжанмена из дешевой забегаловки. Хотите знать, как поживает ваш брат? Блять, только не это. Мужик напротив в рубашке поло, мокрой от пота, ухмыляется и мнет пальцами запотевшую банку с газировкой. Он выглядит усталым, немного потерянным и не похож на тех сытых крупных мужчин с сальными щеками и недовольными лицами, что сидят слева у прохода… и все же, есть в нем что-то отталкивающее. Нервничаешь или как, спрашивает он. Немного непривычно. Ему важно держать все под контролем, иначе никак. Он всегда знает, сколько осталось пакетиков кофе или чернил в ручке, где есть запасной выход и какого числа полнолуние. Привыкнешь, равнодушно заключает мужик, прежде чем надвинуть на глаза панаму. Он заталкивает оставшиеся купюры в нагрудный карман рубашки и, откинувшись на спинку пластикового красного стула, вытряхивает из пачки на стол сигареты. Будешь, спрашивает он. Тебе не помешает расслабиться. Ты какой-то зашуганный. Я не люблю, когда что-то происходит не совсем так, как я ожидал. Да, я тоже, качает головой мужчина. Щелкает зажигалкой. Затягивается… Изо всех сил старается не пересекаться с ним взглядом. Это как страх инвалидов и бездомных. На уровне инстинкта. Сколько ты уже у нас? Год? Не хочешь к нам в штат официально, спрашивает он. Ты хорошо ведешь наши сайты. У нас есть еще пара заведений в подобном ключе, с которыми ты бы мог поработать. Не хочу. Это легальный бизнес, спешит заверить мужик, ну, насколько это возможно. Мы расширяемся. Два массажных салона в Чханвоне. Нужен кто-то грамотный в офис. Профессионалов у нас достаточно, а вот с образованием никого. Я не могу работать в офисе. Писать статьи, настраивать рекламу… это все. Черт, я же совсем забыл что ты у нас писатель, смеется над ним мужик. У «вас»? Чханвон… Это же в Кёнсан-Намдо? Да, недалеко от Пусана. Другой конец страны. Да какая разница? Как будто здесь и там не одно и то же. Чону пожимает плечами, поправляя под горлом воротник свитера. Тебе что, совсем не нужны деньги? В наше время молодежь должна хвататься за любую работу, которую дают! Как ты вообще платишь по счетам? Все еще сидишь на шее у матери? А впрочем черт с тобой. Желающих предостаточно. Я просто решил, что тебе нужна помощь. Тебе ведь говорили, что ты странный? Да. Пустота. Она разрастается расширяется, пуская свои полые корни в провалы разума. Пустота питается подсознанием, пробираясь в застарелые страхи и желания, распространяя свои споры по всей поверхности памяти и создавая прочную тугую сеть, связывающую руки и нервы. Глубокий сон с седативными не приносит облегчения. Игры не затягивают. Алкоголь не унимает тяжелые мысли. Еда не имеет вкуса. Секс оставляет после себя только чувство гнетущего опустошения. И в моменты, когда ничего, абсолютно ничего, плохого не происходит, и кажется, что в жизни образуется некая одухотворяющая стабильность, он наоборот испытывает лишь большее эмоциональное возбуждение, не зная, чем унять это неугасающее чувство внутри, похожее на болезненный голод, который никогда не унять. Чону понимает, что единственный способ выбраться из этой трясины, просто сдаться, перестать пытаться вынырнуть. И он делает это не потому, что признает свою беспомощность, а просто потому, что в мире есть вещи гораздо сильнее и куда более значительнее, чем его жизнь, чем вся эта суета, которую люди называют жизнью. Ведь у него мурашки бегут по коже и немеют колени, когда пальцы обнимают шею под горлом, когда дыхание перехватывает, и остается совсем чуть-чуть, чтобы кислород перестал поступать в легкие, но этого достаточно чтобы не задохнуться. К лицу приливает кровь, разбрызгиваясь кляксами по щекам и мочкам. Ускоряется пульс. Собственные ладони инстинктивно дергаются, желая защититься, но потом безвольно падают, и в глазах плывет, пока они закрываются от слабости. Природный импульс самосохранения иступлено колотится в висках и тут же слабнет, сбитый столку мягким прикосновением. Мунчжо всегда осторожен, после его пальцев не остается следов, зато голова идет кругом, и теплая волна поднимается по позвоночнику к затылку электрической змейкой, разбегаясь там сонной негой. Проходит всего пара секунд, и Чону уже перестает что-нибудь понимать. Все ощущения концентрируются только на одной точке, где изредка дергается кадык, и горячие пальцы жгут кожу. Чону не в силах что-либо сделать. Каждое движение только сильнее перекрывает доступ к кислороду. Чем больше он хочет дышать, тем меньше у него возможностей сделать это. И все что ему остается ― это лишь следовать, следовать и следовать. В ясном зимнем воздухе тени резкие, глубокие. Пространство окутывает стеклянной чистотой отражающихся в ровной глади воды облаков. Чону замирает и с его обветренных губ срывается пар, пока он смотрит, как между голых ветвей рыжих деревьев вьются жаворонки. На краю горизонта, у другого берега, стая белолобых гусей разрезает утренний туман пронзительным криком, который уносится эхом в бесконечность зеленых лоскутков рисовых полей. Чону не страшно и почти не холодно, и когда он заглядывает в пустоту внутри себя, то обнаруживает там ледяные воды спокойствия, которые обхватывают его тело подобно тесным объятиям. Это почти похоже на смерть. Вспышки. Всполохи. Стекло, которое с тонким хрустом трескается, разбегаясь кружевными дорожками по веку. Никаких решений. Никакой ответственности. Никаких обязательств. Никаких низменных страхов. Никаких возвышенных потребностей. Никакой злости и раздражения. И боли. Ничего. До самой глубины. И только там на дне, где от перепада давления начнет тянуть вены и ломить кости, он почувствует опору — опору, от которой можно оттолкнуться. Знаете, говорит Чону, эти встречи… Думаю, они мне больше не нужны. Уверены? Спрашивает его лечащий психотерапевт, с подозрением глядя исподлобья. Я не вижу пока сильных улучшений. У вас не проходит бессонница, и вы снова начали курить. К тому же, чтобы нормально функционировать в обществе, вы все еще недостаточно хорошо контролируете свои приступы агрессии… Восстановление — это долгий путь. Но вы справитесь. Не нужно сдаваться на середине… Контролирую? Все под контролем, смеется Чону, поверьте. Этот врач, он действительно забавный. Дожидаясь лифта, он сразу замечает красный чемодан на колесиках и только уже потом ноги его владельца в джинсах, открывающих тонкие щиколотки. Чону поднимает взгляд выше. Здравствуйте, заходящая в лифт девушка автоматически кланяется ему. Ее взгляд одновременно сосредоточен и полон тревоги. Чону здоровается в ответ, отходя в сторону, чтобы соблюсти комфортную дистанцию. Но его рука все равно встречается с рукой девушки, когда они оба тянутся к одной кнопке. Простите, девушка смущенно улыбается. Да ничего. Я выпишу вам новые лекарства, не слушая собеседника, продолжает мужчина. Он так уверен в своей правоте и так пренебрежителен. Он ведет себя так будто перед ним сидит не человек, а куча дерьма. Но у Мунджо ладонь широкая и раскрыта. Жест безопасный и абсолютно доверительный. Чону сводит ноги вместе и хватается пальцами за подлокотники кресла, ощущая приятное тепло, разливающееся по всему телу. На самом деле ему нравится, когда кто-то контролирует его. Только так он чувствует себя спокойно и может хоть на пару минут расслабиться, потому что чужая рука держит его ровно в одном шаге от смерти, но держит крепко, не позволяя упасть. Снимаете квартиру, спрашивает Чону. Не видел вас здесь раньше. Да, только заезжаю. Нашла работу… Отец помог с переездом. Хочет, чтобы я начала жить самостоятельно. Вот как. Зачем мне это знать? Чону заинтересовано смотрит на девушку, оценивая серьги в ушах и ухоженные тонкие пальцы, слишком крепко сжавшие ручку чемодана. Волнуетесь. Да, немного. Я тоже живу один. Не хочу обременять семью. Знаю, это довольно тяжело — привыкнуть жить в новом месте и по новым правилам.Веди себя естественно.
Страшновато. Не знаешь, можешь ли быть уверен, что произойдет. Все по-другому. Чону кивает. Он пропускает девушку вперед, когда двери лифта открываются на их этаже, и выходит следом. Не беспокойтесь, уверенно говорит он. У нас хороший район. Тихий. Все жильцы довольно дружелюбные. Я живу здесь уже полгода, и не было никаких проблем. А уж поверьте, я видел по-настоящему плохие дома… К тому же везде стоят камеры и охранное агентство надежное. Так что ничего непредвиденного просто не может произойти. Я чувствую себя здесь в настоящей безопасности. Правда, улыбается девушка. Что ж, это успокаивает. На самом деле так здорово переехать в Сеул. Столько возможностей! Да ничего подобного, думает Чону. Что может быть хорошего в этой трясине? А где вы учитесь? Чону в панике оглядывается на дверь своей квартиры. Почему она об этом спрашивает? Нет, я работаю. А кем? Еще каких-то пара шагов и можно прервать этот затянувшийся внезапный разговор. Я писатель. Невероятно, вскрикивает девушка. Теперь ее взгляд по-настоящему заинтересованный. А про что вы пишите? Про проституток. Чону знает, что ему не стоило быть настолько откровенным. Дальнейшее их общение просто бессмысленно. Буду ждать вас на следующей неделе, говорит мужчина, протягивая рецепт. Постарайтесь соблюдать сформированный нами режим. И про продажу машин. И про квартиры. Про все, что подвернется. Чону смеется. Простите я пошутил. Неудачно вышло, да? Странно ведь спрашивать такое у писателя? В каждом романе есть разные люди, разные миры, разные истории. В основном я пишу детективы, про убийства и все такое. А вообще зря вы сюда переехали. Ничего вам тут не светит. Впрочем, возможно, я ошибаюсь, и вам не нужно ничего особенного? Чем низменнее потребности, тем проще жить. Это даже хорошо. Ну да, задумчиво кивает девушка и поспешно прощается, избегая смотреть ему в глаза. Она захлопывает за собой дверь, наверняка, надеясь больше никогда не встречаться с новым соседом. Так и будет, решает Чону и, подойдя к двери в свою квартиру, нажимает на кнопку звонка. Я, конечно, все понимаю, но зачем было тащить его через всю страну, не было места получше? Нет, здесь самое идеальное место, отвечает Чону, с трудом пятясь к воде сквозь заросли камыша. К тому же, нам с ним было по пути. Мунчжо смеется. Он всегда держится в стороне, как будто ни при чем, как будто не имеет ни малейшего отношения к происходящему. Но Чону и не хочет, чтобы кто-то другой вмешивался в его дела, пускай стоит со стороны и восхищается. Получить признание — это самое главное. Он останавливается, когда вода касается его выше колен, и делает последний рывок, протаскивая тело следом за собой. Чону раздвигает бурые листья кувшинок, кладет руки на обагренный полиэтилен и толкает его вниз. Не думаю, что это хорошая идея… Как насчет лодки? Просто молчи, огрызается Чону через плечо. Если что-то будет не так, я сам разберусь. Он в последний раз смотрит на скрывающееся в темной воде опухшее лицо и поворачивает обратно на берег, к машине. Чертов ублюдок, бормочет он. Сколько денег я ему отдал? На них месяц можно было бы питаться одной говядиной… Так ты же больше не ешь мясо. Чону растеряно морщится, выжимая промокшие полы пальто. Это правда… Но в любом случае от него нужно было избавиться. Еще бы чуть-чуть и он настучал бы на меня копам. Нельзя было ему все рассказывать. Тогда зачем ты вообще ходишь к психиатрам? Какой он уже — третий или четвертый? Понятия не имею… Чону выпрямляется, спокойно оглядывает тонущий в тумане пейзаж водохранилища и расслабленно прикрывает веки. И все-таки как им удается выжить? В том и секрет. В том и секрет, милый. Чтобы выжить, они все идут ко дну… Черт, я так и знал.