Часть 1
9 апреля 2020 г. в 15:49
В первое время Кайл предполагал, что их связывает только секс. Никаких чувств, никаких грез, никаких фантазий и никакой, как он выражался, эмоциональной привязки; лишь пара фраз вскользь, нетерпеливые поцелуи, редкие засосы на шее и скомканные вздохи, переплетающиеся с движениями двух молодых тел: на кровати, на столе, на полу, в кресле, в ванной, да и где угодно. Благо, что родители Брофловски вместе с братом перебрались в Сан-Франциско, позволив сыну закончить школу в родном городе, и потому Кайл жил один, что значительно упрощало задачу. Занятия утром, подготовка к экзаменам днем, приставка или фильм вечером, а ближе к ночи Брофловски забирался на бедра Крэйга и усаживался на них, смотря на него сверху вниз с неизменным высокомерием. Кайл мог быть в чем угодно: в старой отцовской толстовке и коротких шортах, в помятой футболке и джинсах, в идеально отглаженной рубашке, в джинсовке Такера или же без всего, но он всегда смотрел на Крэйга надменно, потому что обычно тот смотрел на Кайла сверху вниз, прежде чем в очередной раз усмехнуться его среднему росту.
— Ты такой мелкий, Кайл, — любил повторять Крэйг, поджигая кончик сигареты Брофловски, — как тебя вообще взяли в баскетбольную команду?
— У меня длинные руки, — огрызался Брофловски, — которыми я могу достать до любой вершины, и даже до твоей тупой рожи.
Крэйга забавляла искренняя злоба Брофловски и, пожалуй, ежедневные стычки с Кайлом были одной из немногих вещей, способные вызвать у Такера улыбку. Обычно хладнокровный и нудный, Крэйг был настолько скучным, монотонным и предсказуемым, что Кайлу хотелось ударить его сразу же, как только он видел издалека его высокую стройную фигуру или слышал его голос, годящийся разве что для речей за упокой. Его взгляд, всегда сонный и тягучий, был таким промозглым, что даже прикосновение зимнего воздуха к щекам казалось нежным поглаживанием; непроницаемый и безучастный, он, тем не менее, часто схватывал внимание Кайла и удерживал его, из-за чего Брофловски ощущал, как его органы примерзают друг к другу. В такие моменты его тело пробивала мелкая дрожь, и вместе с ней Брофловски чувствовал странное безмятежное беспокойство, как будто, смотря на Такера, он видел мир его глазами через призму обыденной невозмутимости и почти неуловимой паники, которую Крэйг время от времени ощущал, в чем позже признался Брофловски. Как будто он жил беспочвенным ощущением надвигающейся угрозы, от которой Крэйгу уже давно перестали помогать антидепрессанты, спрятанные меж футболок в шкафу. Как будто он переживал ту многогранность чувств Такера, которую он так умело скрывал от остальных в своих редких усмешках и скучающем взоре — и может поэтому Брофловски однажды простил Крэйгу его беспощадное равнодушие, которое до этого ненавидел.
Правда, раньше Кайл ненавидел его — и порой даже сильнее, чем Картмана, хотя ненавидеть кого-то сильнее этого ублюдка казалось невозможным. Но факт оставался фактом: Кайл ненавидел непоколебимую незаинтересованность Крэйга, его апатию, его нудную интонацию и хриплый смех — настолько редкий, что каждый раз, когда Брофловски слышал его, то пугался этого далекого послания с того света. Вместе с этим Кайл ненавидел его короткие кивки вместо ответов, его хмыкание вместо согласия, его молчания вместо приветствия; ненавидел его уединенность, которая чем-то привлекала Брофловски, и ненавидел его умиротворенную натуру, разрушаемую неисправимой меланхолией.
Господи, Кайл так сильно ненавидел его, но еще больше ненавидел то, что в старшей школе его стало тянуть к этому молчаливому и замкнутому любителю Радиохэд, морских свинок и черной одежды — так неожиданно и сильно, что Брофловски даже ничего не понял. Хотя он не хотел ничего понимать, не хотел копаться в себе и анализировать свои мысли; хотел лишь получше узнать сложную душевную организацию Крэйга, пусть и не знал, зачем ему это было нужно.
Ведомый внутренним эхом собственного любопытства, Брофловски сначала предложил Такеру свою помощь с физикой, а затем, когда Крэйг отказался, попытался пригласить его на вечеринку. Взгляд в потолок, короткий выдох и сдавленное «нет» — так отреагировал Крэйг, после чего подозрительно быстро сдался под напором Кайла; тон «ладно, хер с ним», беглый взмах ладонью и сложенные руки на груди напоминали Кайлу о том, за что он раньше ненавидел Такера, но отчего-то Брофловски стал более снисходительным к попыткам Крэйга минимизировать свое появление в социуме.
— Хорошо, хорошо, — произнес Такер, едва Кайл сделал вдох, чтобы выпалить очередной аргумент; прислонившись к дверце шкафчика, он слегка наклонился к нему, — я приду. Только свалю почти сразу же, ладно?
— Вот это уже разговор, — улыбнулся Брофловски, чуть прищурившись.
Дело сдвинулось с мертвой точки, и Кайл был рад своей крохотной победе, слабо осознавая, зачем он продолжает вторгаться в зону комфорта Такера, зачем он меняет его порядки и зачем тратит свои силы на то, чтобы расположить Крэйга к себе. Тогда Брофловски вспомнил чьи-то давние слова о том, что эгоизм Кайла когда-нибудь выйдет ему боком, но тут же забыл о них. Брофловски много о чем забывал, когда видел это красивое лицо с аккуратными чертами, эти покусанные губы и эти потрясающие серые глаза, смотрящие на Кайла с едва уловимой заинтересованностью и непробиваемым скепсисом — забыл тогда, когда уговорил Такера прийти на вечеринку и тогда, когда тем же вечером оказался запертым в собственной ванной с Крэйгом в обнимку. Брофловски забыл о собственных мотивах, когда Крэйг, исступленно целуя еврея в губы, усаживал его на край широкой тумбы, и забыл спросить, закрыл ли Такер дверь, прежде чем он опустился перед Брофловски на колени и раздвинул ему ноги. Черт возьми, Кайл позабыл обо всем, что могло волновать или раздражать его в Крэйге, когда он, подняв голову, посмотрел на него — туманно и с диким возбуждением, — и забыл собственное имя, едва влажные губы Такера коснулись члена Брофловски.
Откинувшись назад и болезненно ударившись макушкой о зеркало позади себя, Кайл шумно выдохнул и сжал пальцы на макушке Крэйга, пропустив меж них его жесткие черные волосы. В тот момент он начал жить ощущением того, что спиртная галлюцинация играет с ним злую шутку, примеряя самую заветную роль, и неважно, были ли это алкоголь, экстази, потайные желания или все сразу. Неважно, потому что в этом безумном мире на двоих любая вещь потеряла всякое значение; кроме, разве что, ощущения горячего языка, мягких губ и теплых пальцев на своем теле вместе с необъяснимым ворохом чувств, согретых алкоголем в груди.
Кто ж, блять, знал, что опьяненный Такер уведет Брофловски на второй этаж, позабыв о своем «свалю пораньше», и кто ж знал, что он, этот немногословный, сосредоточенный и вечно уходящий в себя Крэйг, мать его, Такер, окажется таким чувственным и пылким в своем вожделении? Не преследуя до этого никакой внятной цели, не желая стать для Крэйга лучшим другом и тем более не собираясь проводить с ним ночь, — и мысли не было! — Кайл вдруг осознал, что становится одержим этой идеей. Еще внизу, на опустевшей полутемной кухне, едва Крэйг поцеловал его в шею, Брофловски нестерпимо захотелось отдаться ему, и он умирал от невыносимого желания тогда, когда Такер, поднявшись на ноги, резко стащил еврея с тумбы и грубо развернул его лицом к зеркалу.
— Неужели целомудренную недотрогу Брофловски так легко трахнуть? — усмехнулся Крэйг, резко задрав футболку Кайла и скользнув ладонью вдоль его взмокшей спины, — или ты только мне подставляешь свой симпатичный зад?
Он крепко схватил Кайла за горло и, зафиксировав кучерявую голову, посмотрел на него через серебристую гладь: остервенело, страждуще и так, как мог смотреть только пьяный Такер. Лишь на долю секунды Брофловски протрезвел от мимолетного смазанного страха, после чего, прогнувшись в спине, свалился обратно в вязкий дурман — туда, куда безумие совершает путешествие на край ночи, теряясь в очертаниях беспросветного экстаза. Туда, где нет дела до того, что спровоцировало невозмутимого Такера и обратило его ангельское терпение в дьявольскую энергию. Туда, где окружающая реальность, обрывки дальних мыслей, боль в пояснице, судорога в лодыжках и ощущение онемевших пальцев перемешались в тошнотворном калейдоскопе вместе со сдавленными стонами, созвездием лампочек на потолке, безграничным удовольствием и приятным теплом, после которого Кайл пытался прийти в себя, прижимаясь к Крэйгу и с трудом справляясь с дрожью в теле. Ни до, ни после он не предпринимал никаких попыток объяснить самому себе, что же произошло и что он чувствует — не хотел, да и не было надобности, но в одном Брофловски был уверен: то космическое, запредельное, недосягаемое в земном измерении ощущение эйфории, всколыхнувшее его умирающие сознание, он вряд ли испытает когда-нибудь еще.
Так все и началось. Смутно, скомкано, с фразы «Мне никогда не нравились твои друзья» на полу в ванной. На следующий день они намеренно игнорировали друг друга — то ли из-за стыда, то ли из-за отвращения, — и продолжалось это около двух недель: натянутые улыбки, неловкое молчание, взгляд в смартфон и старательное избегание зрительного контакта. Брофловски клялся, что никогда больше не позволит Такеру прикоснуться к себе, а Крэйг продолжал проявлять чудеса стальной выдержки, пока в один из вечеров не пришел к Брофловски в обнимку с учебником по физике.
— Помнишь, ты обещал мне помочь? У нас тест завтра.
Сложив руки на груди, Кайл прислонился к дверному косяку и нахмурился — уже тогда, смерив Крэйга долгим взглядом, он знал, чем все кончится. Знал, что учебник останется нетронутым на столе, пока Брофловски будет стаскивать с Крэйга его толстовку. Знал, как крепко Такер будет хватать рыжие кудри и как глубоко запихнет свои длинные пальцы Кайлу в рот. Знал, с какой страстью он будет смотреть на Крэйга, сидя перед ним на коленях, и знал, что после этого вечера он больше не сможет повернуть вспять; их странные взаимоотношения дадут новый виток, и отныне все взыграет по-другому. Об этом же он сказал Крэйгу, когда он, уперевшись левой стопой в край журнального столика, зашнуровывал кроссовок, пока Брофловски разглядывал свежий укус на левом предплечье.
— И что изменится? — хмыкнул Крэйг, забирая из рук Кайла свою джинсовую куртку; такая же черная, как его волосы, его джинсы, его толстовка и его мрачная душа, — у нас с тобой никаких чувств друг другу. Или ты любишь меня?
— Нет, — глухо произнес Брофловски.
— Взаимно, — ответил Крэйг, похлопав по карманам, — если я что-то забыл, то принеси завтра.
В тот далекий вечер Брофловски не соврал ему: он и вправду не питал к Крэйгу никаких возвышенных чувств или хотя бы что-то, что отдаленно бы их напоминало, но отчего-то, произнося свое «нет», Кайл ощутил, как болезненно кольнуло его сердце; слишком болезненно для простого отрицания. Может, всему виной был слабый отголосок парфюма Такера на пальцах и запястьях еврея, или же улыбка Крэйга, которая взыграла на его уставшем лице — Кайл не знал, — но поселившиеся сомнения вмиг уязвили его. С каждым вечером в компании Такера Кайлу становилось все хуже; быстрые уходы до полуночи расстраивали его, но Брофловски не решался предложить Крэйгу переночевать. Вместо этого он начал целовать его чуть дольше, чем до этого, и более настойчиво, чем следовало; стал покусывать его губы и оставлять больше засосов на его шее, стал хватать его волосы и оттягивать назад, как любил делать Крэйг с кудрями Кайла. Стал смотреть на него с толикой заботы вместо привычной надменности, стал быстрее двигаться на его бедрах и громче стонать, пока Такер ногтями кромсал ему кожу. Неосознанно Брофловски стал чаще прикасаться к телу Крэйга, пусть поначалу не делал этого, и чем больше крохотных родинок он находил на его плечах, шее и спине, тем слабее становилось убеждение Брофловски в том, что…
Да, черт возьми, Кайл был почти уверен в том, что их связывает только секс — пока не влюбился в Крэйга. Так глупо, наивно, поспешно и чересчур внезапно; также поспешно и внезапно, как и то, что в один момент они стали проводить больше времени вместе. Уже не поздними вечерами; да, утром они отчаянно делали вид, что едва знают друг друга, но после школы Крэйг приходил к Брофловски и ждал его в гостиной, пока Кайл наспех делал сэндвичи на кухне. Затем, садясь чуть поодаль друг от друга, как будто мнимая дистанция помогла бы им уберечься от того, что им самим было неизвестно, они решали, чем займутся сегодня: досмотрят ли сериал, покатаются на велосипедах, поиграют в приставку или еще что-нибудь. Никто никого ни о чем не спрашивал, да и не было надобности; Крэйга, казалось, все устраивало, а Кайл был слишком занят собственными переживаниями, нещадно терзавшими его каждый раз, когда он видел пальцы Такера на своих коленях, когда Крэйг держал его за талию, забираясь с ним на скейт, или когда он целовал еврея, прижимая к себе.
Обновившаяся природа чувств казалась Брофловски обманчивым противоречием или душевной каверзой, сбивших его со всех ориентиров. Никогда не сомневающийся в собственных решениях и всегда знающий, что делать, Кайл был растерян: вглядываясь в кривые тени, которые отбрасывала его внезапная любовь, Брофловски уже было собирался признаться Такеру, но одергивал себя, едва подмечал в его глазах сдержанность и отрешенность. Порой Брофловски казалось, что Крэйг притворяется, но, быть может, это было лишь его собственное заблуждение — недосказанность Такера вперемешку с ужасной привычкой Кайла додумывать чужие мысли за остальных и накручивать себя лишь усугубляли ситуацию, из-за чего разобрать что-либо было почти невозможно.
Постепенно Кайл сходил с ума. Из-за колеблющегося диссонанса собственных чувств, из-за оглушившей его привязанности, из-за вечных опасений и из-за чертового Крэйга, о котором он узнавал все больше — и чем выше Такер поднимал завесу своей дремучей души, тем круче становился градус его циничных шуток. Ирония и сарказм были такой же неотъемлемой частью Такера, как его увлечение мифами Древней Греции, любовь к истории, космосу и своей морской свинке. Помимо этого, он обожает поездки на велосипеде и скейте, знает несколько фраз на испанском и французском, отвратительно играет на гитаре, а еще хуже поет. Он всегда в курсе всех новинок и избирательно подходит ко всякому, что собирается посмотреть или прослушать; он обожает просторные вещи и готовит кофе так, что сам Господь спускается к нему на кофепаузы. Кстати, Он и наделил Такера прямыми руками, которыми он не только справлялся с починкой велосипеда Брофловски, но и умел шить. Поначалу Кайл воспринял это как розыгрыш и лишь отмахнулся, мол, да ладно, ты пиздишь, но Крэйг пообещал сшить ему кимоно — и сделал это, чем окончательно растрогал Брофловски. Произошло это в день рождения Кайла, и на тот момент они уже полгода состояли с Такером в их странных взаимоотношениях: одноклассники утром, друзья вечером и любовники ночью.
— Я хочу, чтобы ты носил его дома, — сказал Крэйг, рассматривая детскую радость на лице Брофловски; казалось, будто каждая его веснушка вспыхнула лучистой восторженностью, — или тогда, когда почувствуешь себя одиноко.
— Что ты имеешь в виду?
— Что я всегда буду рядом.
Брофловски усмехнулся; значит, не показалось, что Крэйг стал более мягким в последнее время и даже начал желать ему спокойной ночи, хотя до этого почти никогда не писал Брофловски сообщения.
— Ты же не любишь меня, — прищурился Кайл, — сам говорил.
— Забудь.
— И сказал, что у нас с тобой только фильмы, пиво, травка и секс.
— Сказал же: забудь.
Кайл многое изменил в нем — так Крэйг сказал ему чуть позже. Сначала его насторожило неожиданное внимание со стороны Брофловски: предложение помочь с физикой и приглашение на вечеринку, окончившуюся головной болью, мыслью «что это было?» и ощущением несмываемой стыдливости, вместе с которой Такер осознал, что в нем что-то изменилось. Он не знал, что именно развернуло ход его мыслей, равно как и не знал, чему эти мысли посвящены; не знал, что он чувствует и не понимал, как ему расшифровать постоянно пульсирующее ощущение в висках: что-то вроде тревоги и трепетного ожидания чего-то там.
Мать вашу, Крэйг ничего не знал и ничего не понимал, но в то же время он был твердо уверен в том, что хотел бы быть рядом с этим рыжеволосым недобаскетболистом, понять мотивы и чувства которого было все равно, что пробираться через голые ветки, нещадно царапающие руки. Это казалось бесполезным, но Такер упрямо двигался через них, и чем дальше его уводило в бессознательном стремлении распознать суть Брофловски, тем интереснее ему становилось. Пожалуй, впервые кто-то настолько заинтересовал Крэйга, что постепенно начинал занимать его мысли: на уроках, когда Такер подолгу разглядывал профиль Кайла в венце утреннего солнца; перед тренировками, когда Кайл, широко разводя в стороны худые локти, собирал тяжелые кудри в небрежный пучок на затылке; вечерами, когда Такер склонялся над конспектами, сжимая в губах кончик ручки, и по ночам, когда возвращался от Брофловски домой и, осматривая в зеркале искусанную шею, улыбался тому, что придется вновь красть у сестры тональный крем.
Из-за Брофловски Крэйг переставал различать происходящее вокруг, фокусируясь лишь на несносном кудрявом еврее: во что он одет, о чем говорит, как поправляет волосы, как держит сигарету, как улыбается Крэйгу, когда целует его, и как слушает Такера, когда тот рассказывает о себе. В руках бутылка с колой, на плечах рубашка Крэйга (и что это за дурацкая привычка постоянно брать мои вещи?), на стене позади наклеенные снимки с полароида, постеры и гирлянда, теплый свет которой завораживающе ложился на кожу Кайла, а за окном глубокая ночь, обещающая тишину и умиротворение. Вероятно, ночные разговоры первыми пленили Такера, после чего он стал замечать другие детали: теплые ладони Брофловски поверх его пальцев в бледном отсвете экрана ноутбука, ржавая гладь чая с кусочками апельсина, который Кайл заваривал Крэйгу, сумеречные поездки на велосипедах и лучи кровавого солнца, скользящие вдоль длинных ног еврея, несущегося впереди на всех скоростях. Сосредоточенное лицо Брофловски, когда он утыкался носом в тетрадь и прикрывал глаза, повторяя текст по испанскому; его улыбка, когда он фотографировал Такера на свой полароид, и его содранные об асфальт колени после езды на скейте. Крэйг заботливо заклеивал их пластырями, а затем опускал голову на ляжки Кайла, прикрыв глаза; Брофловски путался пальцами в густых прядях Крэйга, молчал и, вероятно, думал о том, что он счастлив так же, как был счастлив Такер.
Миллион подобных мелочей наполняли Крэйга жизнью, как внезапно ворвавшийся в нее Кайл. Благодаря им и благодаря ему Такеру все начинало казаться нереальным, запредельным, недоступным, будто Крэйг смог подсмотреть в зазеркалье и увидеть себя со стороны, узнать себя заново и понять, что он такой же человек с такими же эмоциями, как и это пышущее энергией рыжеволосое совершенство. Новоприобретенные ощущения придали смысл его существованию, и Крэйг был готов поклясться, что это было лучшее, что он когда-либо испытывал.
Лед раскололся и пошел трещинами, обнажая ту, иную сторону Крэйга, которую он так тщательно скрывал даже от самого себя. Оказалось, что он умеет чувствовать; умеет быть чутким и отзывчивым, умеет бережно держать лицо Кайла в ладонях и улыбаться ему; умеет мягко брать его за руку, переплетая пальцы Брофловски со своими, и умеет заботливо перебирать его волосы, пока он бормочет какую-то ересь и засыпает у Такера на груди. Умеет говорить откровенно, умеет смеяться, умеет находить нужные слова и умеет многое, что умеют нормальные люди, но главное — Крэйг умеет быть разным. Умеет держать себя в руках, мыслить рационально и не придавать значения мелочам; умеет бояться, переживать, волноваться за тех, кто ему дорог, и умеет любить, не требуя ничего взамен. Ох, Боже, он действительно умеет любить — и любит Кайла, с которым он так стремительно преобразился за прошедшие полгода, который вернул ему потерянную веру в обыкновенное взаимопонимание и которого он бы хотел видеть рядом с собой чуть дольше, чем всю ебаную жизнь.
Встав позади Кайла и обняв его за талию, Крэйг посмотрел на него через зеркало: черное кимоно с изящным рисунком золотых драконов, что, переплетаясь друг с другом, угрожающе разинули пасти, точно грозились разорвать любого, кто отныне прикоснется к Кайлу, прекрасно село на его стройную фигуру. Бегло поцеловав Брофловски в шею, Такер положил голову ему на плечо и улыбнулся; пожалуйста, пусть это красивое веснушчатое лицо всегда будет таким же счастливым, ведь ради этого Крэйг был готов собрать все звезды с небосвода, лишь бы они не прекращали мерцать в еврейских темно-зеленых глазах.
— Я люблю тебя, — прошептал он, обняв Кайла крепче, — и ненавижу твоих тупых друзей.
Накрыв пальцы Такера своими, Кайл взял его правую ладонь. Поднеся ее к губам, он провел ими вдоль костяшек и прикрыл глаза.
— Умеешь же ты испортить романтику.
— Я и не собирался быть романтичным сегодня.
Крэйг развернул Брофловски к себе и, подхватив под ягодицы, прижал к своему телу; мягко опустившись вместе с ним на край кровати, Такер посадил Кайла на колени. Ему страшно нравилось, когда он сидел на его бедрах.
— Ты знаешь, я рад, что ты отметишь с остальными в субботу, — произнес Такер, дотронувшись до бронзовых локонов, упавших Кайлу на лоб, — потому что иначе я бы не выдержал.
Кайл усмехнулся; его взгляд, расслабленный до этого, вмиг окунулся в вязкое возбуждение.
— Кто бы помешал тебе уединиться со мной в ванной, Крэйг Такер-Факер?
— Нет, это не то, — он нахмурился и приблизился к уху Кайла, — и не называй меня так, чертов придурок.
Брофловски подался вперед и, коснувшись губами губ Крэйга, поцеловал его: нежнее, чем обычно (в благодарность за подарок), но не менее страстно (потому что любил Крэйга) и в то же время слегка небрежно, пустив в ход зубы (за оскорбление). Скользнув пальцами вдоль шеи Такера, Кайл схватился за его плечи и приподнялся, едва Крэйг забрался под подол кимоно прохладными ладонями и промчался ими по бедрам Брофловски, после чего сжал их на его боках — и только тогда он почувствовал, как сильно дрожат его руки. Так же сильно, как он обожал Кайла, но не сильнее невыносимого желания Такера обладать им, горделиво возвышающимся на его коленях и целующим Крэйга так, что он терял рассудок. Его мягкие губы, ловкий язык и слабое прикосновение зубов вкупе с теплыми ладонями и тяжестью его тела сводили с ума, как сводило с ума бесноватое возбуждение в его туманных глазах. Исступленное, жадное, несносное; Кайл был его воплощением со своими пылающими щеками, огненными волосами, горячим телом и ухмылкой на влажных губах. Казалось, будто бы вся комната дышала этой дьявольской похотью; либо же это у Такера сбилось дыхание, пока его сердце ныряло вниз, в глубины страждущего волнения.
Обхватив кисть Крэйга, Кайл поднес ее к своей шее и сжал его пальцы, закусив губу.
— Сожми…
Просящий тон был так нехарактерен для Кайла, и Такер не мог воспротивиться ему; хотя он не мог воспротивиться всему, что касалось Брофловски. Крепко сжав ладонь на горле Кайла, Такер прошептал:
— Ты безумен.
Кайл отрывисто выдохнул и прикрыл глаза.
— Разве ты полюбил меня не за это?
Может быть, за это, а может и за то, что они оба были безумны, но только друг с другом. Кайл был безумен в том, что неизменно хотел грубости в постели и часто просил «быстрее», «еще быстрее»; закатывал глаза, когда Крэйг хватал его за шею и волосы, и срывал глотку, когда Такер с силой вдалбливал его в поскрипывающий матрас. Он выкрикивал его имя, смахивая мокрые кудри со лба, и царапал спину Такера так, что Крэйг потом не мог на ней лежать. В его шальной безрассудности и пылком желании было трудно узнать привычную выскочку Брофловски с неисправимым высокомерным взглядом и «нет, я не дам тебе списать домашку» — того самого Брофловски, каким он был с остальными. С Крэйгом же он становился распаленным и похотливым, и эта сраная двойственность изводила Такера так же, как он изводился своей любовью к Брофловски и к тому, что он делал с его несчастным сердцем, разумом и телом, измученным постоянными ласками.
Крэйг посмотрел на Кайла; в его глазах плескались знакомые настроения, прозрачные очертания которых оттеняла ухмылка на бледных еврейских губах. Картина, достойная места в парижском Лувре, нью-йоркском Метрополитен-музее, Дрезденской галерее или где-нибудь еще: Кайл Брофловски в чертовом кимоно (правое плечо оголено, как и тонкая шея), с растрепанными темно-рыжими кудрями, пунцовыми щеками и выжидающим взором. Позади комната, скрытая в предвечерней полутьме; очертания предметов сложно разобрать, и лишь свет торшера в углу намекал на присутствие каких-либо вещей в том пространстве, которое Крэйг уже не видел. Он вообще ничего не видел, когда смотрел на это бесподобное веснушчатое лицо напротив: ни лилово-фиолетового неба в масштабах оконной рамы, ни брошенных на столе жестянок из-под Спрайта рядом с закрытым ноутбуком, айфоном Крэйга и перевернутым корешком кверху томом «Бездомного бога»; ни коллекции фигурок на книжном стеллаже, ни собственного волнения и никакого сожаления, ничего. Мир вокруг сбавил тона и приглушил громкость, сконцентрировавшись на желанном теле — том самом, которое Крэйг знал так хорошо, что мог с закрытыми глазами найти каждую родинку, веснушку или шрам.
Спустившись ладонями по груди Брофловски, Такер на мгновение увлекся какой-то далекой мыслью, которую не успел толком осознать — так быстро она улетучилась, — да и черт с ней, когда Кайл вновь приблизился к Крэйгу. Приоткрыв рот, он провел кончиком языка по нижней губе Такера и, едва тот задержал дыхание, готовый поцеловать еврея, как тут же отстранился, слегка наклонив голову.
— Хочу быть сверху.
— Праздничное настроение? — усмехнулся Такер.
Кайл резко обхватил подбородок Крэйга и улыбнулся: так невинно, что только нимба над головой не хватало.
— Нет, просто хочу как можно дольше смотреть на тебя сверху вниз.
Схватив упругие бедра, Крэйг зацепился кончиками пальцев за белье Кайла и потащил его вниз.
— Как скажешь, ковбой, — прошептал он и похлопал Брофловски по заднице, — только сначала помоги мне с этим.
Брофловски быстро слез с колен Такера. Он был таким послушным. Пытался взять инициативу в свои руки — и уже не раз, — но делал это скорее просто так, чем из каких-либо побуждений. Зачатки его лидерства проявлялись в школьном классе, да в компании друзей, где и оставались; с Крэйгом Кайл всегда оставался ведомым. Даже тогда, когда хватал его за волосы и ерзал на его бедрах, стараясь смотреть на Такера так, как смотрят на побежденных, он оставался податливым и готовым сделать все, что ему скажут. Ему никогда не превзойти Крэйга в его грузном покровительстве; хотя не очень-то хотелось, просто нравилось играть с Крэйгом в эти игры, равно как и Такеру нравилось притворяться, что его жизнь находится в руках Брофловски. Отчасти это так и было: Крэйг чувствовал себя зависимым от этого кучерявого чуда и всего, что его составляло — от мягкого голоса до сложной, противоречивой души, — но не настолько, чтобы подчиняться ему.
Усевшись на кровати, Такер дернул запястье Кайла и схватил за талию, когда он, расставив колени, снова залез сверху. Ох, эти чертовы колени, с которых никогда не сходили царапины и ссадины, почему казалось, что пластыри навечно приклеились к этим тонким выступам; вот и сейчас, накрыв их ладонями, Крэйг закусил губу, подцепив ногтем кончик холодной полоски поперек лилового подтека. Кайл тут же перехватил его пальцы и провел ими выше, задрав подол кимоно и положив руки Такера себе на ягодицы.
Никто и никогда не видел Крэйга таким: горячим, нетерпеливым, сгорающим от возбуждения и кусающим губы — если не Кайла, то свои. Никто не видел, как он царапает бедра и поясницу Брофловски, как рьяно целует его вновь и не оставляет живого места на его бледной шее. Никто не видел, как он срывается на плечах Брофловски, стаскивая с них черную ткань, и никто не видел как он, помахав рукой своему хладнокровию, хватает Кайла и швыряет его на спину, позабыв о прихоти еврея «быть сверху». Никто не видел желания в его серых глазах, обычно непроницаемых, и никто не видел, как Крэйг, швыряя ремень в сторону, с силой раздвигает Брофловски ноги; никто не мог этого увидеть, потому что каждая эмоция Крэйга была подчинена Кайлу. Так есть и будет всегда, осознание чего приятно взыграло на нервах Брофловски, как ощущение отвратительной тайны на двоих, о которой они не поведают ни одной живой душе; отныне и навсегда она связывает их, недоступная больше никому и относящаяся лишь к ним двоим.
Обняв Крэйга за шею, Кайл приподнялся над кроватью и, прикрыв глаза, сдавленно простонал, ощутив аккуратное проникновение. Его легкие будто сжало в тисках, когда Брофловски вдохнул жаркий воздух, и он приоткрыл губы, к которым Такер тут же прижался своими. Боже, как же Кайл хотел его; хотел, чтобы Крэйг целиком отдавался ему, чтобы хватал его запястья, раздвигал ему ноги еще шире и постепенно набирал темп, прижимаясь к распаленному телу Кайла. Со свойственной ему жадностью и ревностью Брофловски хотел владеть каждым его взглядом и каждым прикосновением, равно как хотел принадлежать Крэйгу и отдавать всего себя без остатка. Это обезумевшее стремление было похоже на путешествие в неизведанную галактику, завораживающую и пугающую одновременно, и Кайл был готов преодолеть бесконечность, лишь бы Такер продолжал целовать его, прерываясь на жаркие вздохи и тихие стоны, а потом переплетать свои пальцы с пальцами Кайла. Лишь бы он скомкано шептал его имя и двигался быстрее, не щадя ни задницу, ни бедра, ни живот Кайла, за который цеплялся ногтями и ухмылялся, когда Брофловски начинал стонать громче. Лишь бы он продолжал смотреть на него, лишь бы они дальше продолжали любить друг друга, лишь бы…
Такер отстранился и, потянув Брофловски на себя, усадил сверху; Кайл закусил губу, опускаясь на его член, и прикрыл глаза, когда Крэйг, нырнув ладонями под черную шелковую ткань, схватился за исцарапанные бедра Брофловски.
— Боже… — прошептал Кайл, — Боже, К-Крэйг…
— Помолчи, — прохрипел он и прижал Брофловски крепче, — просто помолчи.
Кайл нахмурился, вцепившись в крепкие смуглые плечи Такера. Как скажешь, мысленно передразнил его Брофловски; эта фраза часто слетала с губ Крэйга как факт его неискоренимого похуизма и, будь Брофловски сейчас в иных обстоятельствах, то, вероятно, высказал бы ему по поводу «Боже мой, опять этот твой загробный тон». Сейчас же ему было плевать; сжимая темные пряди Такера и ускоряясь сверху на нем, пока Крэйг держал Кайла за поясницу и прижимался горячими губами к его шее, Брофловски подбирался к вершинам вечного экстаза, откуда любая прозаичная эмоция — раздражение, злоба, досада, радость и что угодно, — казалась пустяком. Посмотрев на Такера, Кайл бегло убрал черные пряди с его влажного лба, поцеловал его и спустился к приоткрытым губам Крэйга. Дотронувшись до нижней кончиком языка, он слабо прикусил ее и отпустил; кажется, тогда Крэйг выругался, либо же отправил Брофловски в ад, либо же признался ему в любви — Кайл не расслышал. В эти мгновения он неминуемо приближался к небесам, выходя за рамки земного наслаждения, и потому он ничего не слышал и ничего не чувствовал, кроме жара внутри, горячих губ на своих ключицах, боли в шее, желания трахаться всю ночь и неиссякаемого обожания к тому, чье имя Брофловски мог вечно шептать в забвении.