Притворство

      Прошло уже две недели. Две недели Сакура жила в летнем доме главной семьи Учих, ела за семейным столом и спала в постели Мадары. Две недели они обнимались на диване, держались за руки и обменивались нежными взглядами. Две недели они вели себя как влюбленная парочка, а не так, как это было на самом деле.       Коллеги по работе.       Ни больше, ни меньше.              Сакура была лучшим хирургом скорой помощи в центральной больнице Конохи, той самой больнице, в которой Мадара работал юристом.       Мадара стал юристом не потому, что мечтал работать в больнице. И не потому, что хотел возглавить семейную юридическую фирму Учих или работать начальником полиции. Первое было мечтой его младшего брата, а со вторым прекрасно справлялся дядя Фугаку с тех пор, как Мадара был подростком.       Мадара мечтал спасать мир, по одному делу за раз, вместе со своим столь же милосердным и гораздо более идиотским другом детства (несмотря на свой ум, этот человек был настолько же и глуп), Сенджу Хаширамой. Как перворожденные сыновья глав кланов Учиха и Сенджу соответственно, ему и Хашираме никогда не приходилось беспокоиться о деньгах. Они знали, что для большинства это было не так, знали, что подавляющему количеству людей не по карману защищать себя в суде, и видели, как многие невиновные становились жертвами и использовались в чужих интересах, потому что просто не могли заплатить за надлежащую помощь.       Мадара всегда хотел помогать людям, несмотря на то, каким грубым и стоическим он выглядел. Хотя он и мог признать, что действительно казался пугающим — то, что он научился использовать в своих интересах, как в суде, так и вне его, — это не изменило качества его сердца. И оно у него было доброе, если вообще было. Те, кто достаточно хорошо знали Мадару, понимали, что его можно уговорить на что угодно, если это поможет кому-то в беде.       Вот так он и стал работать в больнице.              Мадара и Хаширама в конце концов создали свою собственную юридическую фирму, это правда. Пришлось пережить много ссор между ними и их семьями, чтобы все уладить. Но Хаширама (и его нескончаемый оптимизм) никогда не позволял Мадаре сдаться, как бы трудно ни было. Мадара был готов отказаться от своей мечты по воле своего младшего брата Изуны, который страстно ненавидел Сенджу. Однако Хаширама — даже со своим собственным братом Тобирамой, настаивающим на том, что работать с любым Учихой было ужасной идеей — давил и давил, пока Мадара не смог больше отвергать их мечту.       Только через пять лет после того, как их фирма была основана и двоюродная сестра Хаширамы, Цунаде, стала руководителем центральной больницы Конохи, все начало меняться. Поскольку больница столкнулась с юридическими проблемами, Хаширама проводил все больше и больше времени, пытаясь помочь своей кузине. Мадара остался отвечать за остальных их клиентов. Хотя его нагрузка должна была якобы удвоиться, Мадара был уверен, что справится. Но была еще одна проблема.       Их клиенты начали исчезать.       Не по каким-то гнусным причинам — «К сожалению», — думал про себя Мадара, когда у него бывали плохие дни, — а из-за чего-то гораздо более серьезного.       Люди не доверяли Мадаре; не так, как слепо следовали за Хаширамой.       Дело было не в том, что Мадара был Учихой, а Хаширама — Сенджу; оба клана были равны в своей репутации головорезов, даже если половина клана Учиха управляла полицией, а половина Сенджу работала в политике. Нет, это было из-за чего-то совсем уж идиотского.       Хаширама был дружелюбным.       А Мадара…       Не был.       Мадара был страшным человеком. И очень трудным. В то время как сам он мог бы думать о себе как об «учтивом», «сексуальном» и «покладистом» мужчине, Мадара, скорее всего, был описан другими как «жесткий и сексуальный» и «угрюмый».       Он, по крайней мере, успокоился тем, что его сексуальность была неоспорима. Он хорошо смотрелся в костюме. В любом костюме. Особенно в костюме Адама.       Изуна все смеялся и смеялся еще несколько дней после того, как услышал это.       Но сексуальности, по-видимому, было недостаточно, чтобы удержать их клиентов — особенно тех, которых не привлекали мужчины. А их, к сожалению, было очень много. Итак, Мадара начал помогать больнице, а Хаширама вернулся к управлению фирмой.       Поначалу это раздражало Мадару; он был гордым человеком, и ему было больно смотреть в лицо реальности, что есть кто-то лучше него, и что этот человек — Хаширама, один из всех возможных идиотов. Хаширама всегда был более общительным человеком, обаятельным и харизматичным, в то время как Мадара был хитрым манипулятором. Но все его гневные мысли о том, что он «второсортный», испарились в тот момент, когда он встретил ученицу Цунаде.       Харуно Сакуру.       С розовыми волосами, зелеными глазами, стройная, мускулистая и жутко умная, Сакура очаровала его с того самого момента, как он увидел ее — раскрасневшуюся и кричащую на своих подчиненных за то, что они сделали что-то ужасно глупое. Мадара даже не был уверен, за что она их ругала, настолько он был очарован тем, как вздулись вены на ее шее, или тем, как ее зеленые глаза, казалось, блестели, как жгучая кислота, они как будто даже вылезли из орбит. Странно было восхищаться такой женщиной, но Мадара был странным мужчиной.       Она была великолепна.       А потом, после того, как семь месяцев подряд он выглядел как дурак, Мадара стал странным влюбленным мужчиной.       С этим была только одна проблема.       Сакура едва знала о его существовании.       Правда, они часто виделись в больнице — в основном потому, что Мадара смотрел на доску, чтобы узнать, когда она была на смене, чтобы соответственно определить время своих визитов, и «решил», что кофемашина в комнате отдыха для работников скорой помощи делает лучший кофе.       Конечно, кофе был таким же ужасным, как и везде в этой проклятой больнице. Комната отдыха скорой помощи также находилась на нижнем этаже, а кабинет Мадары — на верхнем, но он утверждал, что прогулка пойдет ему на пользу.       Ни у кого не хватало смелости в этом усомниться.       Мадара и Сакура даже разговаривали при случае. Она не раз обращалась к нему за юридической консультацией — иногда для себя, иногда по просьбе пациента. Когда он проходил мимо нее в коридоре, то если ее руки не были глубоко внутри умирающего пациента, они обменивались любезностями.       Ну, если можно считать грубое «Харуно-сенсей», сопровождаемое кивком головы, любезностью.       Ее ответное «Учиха-сенсей», часто произносимое с усталой улыбкой, всегда было для него самым ярким моментом дня. Когда ему удавалось видеться с ней дважды за день, это было самым ярким событием недели. Три раза — событием месяца. Он никогда не удостаивался ее присутствия четыре раза на дню, но был уверен, что это сделает его год.       Мадара много раз пытался завязать с ней настоящий разговор. Однако Мадару никогда не назвали бы «учтивым» или «покладистым», как ему того хотелось, или даже «обаятельным» и «харизматичным», каковым, разумеется, был Хаширама. И поэтому большинство этих попыток начать беседу становились невнятными и сбивчивыми, пока Мадара не начинал вести себя как дурак или попадать в неприятности.       Как бы сильно Мадара ни любил каждый момент с Сакурой, который ему удавалось украсть, он часто был благодарен любому вмешательству, которое неизбежно уводило ее прочь и заканчивало его позор.       Это случилось во время одного из тех неловких попыток общения — через год, три месяца и семнадцать дней после того, как Мадара встретил Сакуру, — когда Сакура узнала некоторые смущающие сведения.       Его родители собирались устроить его брак, если он не найдет себе кого-нибудь в ближайшее время.       Мадаре было тридцать шесть лет, и для его родителей он был уже достаточно взрослым, чтобы оставаться холостым и — что еще хуже — одиноким. Мадара не понимал, в чем проблема и почему это вообще их касается. У Учихи Таджимы было пятеро сыновей, двое из которых уже были женаты и имели детей. Хотя Мадара был самым старшим, он не мог взять в толк, какое это имеет значение. Он мог бы в свое время жениться, если бы захотел.       Но год назад женился Хаширама, а о соперничестве между Таджимой и Сенджу Буцумой, отцом Хаширамы, ходили легенды. Таджима заделал пятерых детей, потому что у Буцумы было четверо. У Таджимы было два летних дома, потому что у Буцумы — один. У Таджимы был бассейн олимпийского размера, два джакузи и один естественный горячий источник в его главной резиденции, потому что у Буцумы был бассейн и джакузи.       Только один из других сыновей Буцумы был женат, то есть у него была одна невестка, один зять и внучка. С другой стороны, у Таджимы уже были невестка, зять, две внучки и один внук. Очевидно, этого было недостаточно для Таджимы, потому что Мадара, его старший сын, не был женат, а старший сын Буцумы был. Это почему-то заставляло Таджиму чувствовать себя ущербным. И конечно, поскольку Таджима чувствовал себя неполноценным, расплачиваться за это должен был Мадара.       Поэтому, когда Мадара ворвался в больницу и направился прямиком к лифтам, вместо того чтобы слоняться вокруг отделения скорой помощи, пока не увидит мельком розовые волосы, все поняли, что что-то случилось. А поскольку весь мир ополчился против Мадары, видимо, Изуна просто не мог не насыпать ему соль на рану.       Именно тогда Изуна узнал о том, что Мадара влюблен в Сакуру.       Теперь уже не было ничего такого, чего можно было бы стыдиться, как и безответной влюбленности. Но когда младший брат так же назойлив, как Изуна, это могло означать только одно.       Катастрофу.       И беда, словно тень, пришла вместе с Изуной.       Мадара все еще не понимал, как это случилось. Он был в своем кабинете в больнице — предоставленном ему из-за того, что он все время тут работал — на верхнем этаже, а Сакура еще даже не была в здании. Ее не должно было быть до вечера, а Изуна заглянул пообедать. Но судьба распорядилась так, что Сакура обедала с Цунаде, которая тоже работала на верхнем этаже больницы.       Когда Мадара устал слушать поддразнивания и подталкивания своего младшего брата, наконец, решив силой удалить Изуну из своего кабинета, в коридоре — потому что боги прокляли его — оказалась Сакура. Она выглядела очень красиво, одетая в клетчатое, мятно-белое летнее платье и сандалии на пробковых каблуках, ожидая лифта. И когда она повернулась, чтобы посмотреть, что вызвало шум, и улыбнулась ему, Мадара сделал то, что делал всегда, когда видел Сакуру.       Он выставил себя полным дураком.       Приветствие Мадары было каким-то образом сформулировано в обратном порядке — очевидно, его аудитория только ухудшила ситуацию — с легким заиканием, прежде чем он решил, что будет лучше, если он просто заткнется. Это не остановило Мадару от того, что его лицо сменило все оттенки красного, известные человечеству, и даже несколько таких, которые до сих пор не были открыты, особенно когда Изуна решил заговорить. Изуна, будучи абсолютным троллем, конечно же, решил поддразнить Мадару, не только потому, что он выглядел как нечто выскочившее из картины Ван Гога, но и потому, что был таким неудачником, который не только не мог договориться о свидании, но и не мог даже смотреть на женщину, не устроив при этом бардак.       А потом, впервые за всю проклятую жизнь Мадары, Госпожа Удача решила его посетить.       И пришла она под именем Харуно Сакуры.       Харуно Сакуры, которая заставляла интернов дрожать от ужаса, но могла успокоить пациентов всего несколькими словами. Харуно Сакуры, которая была всего лишь 161 см ростом, но могла лежа жать вес, превышающий ее собственный более чем в два раза, и нокаутировать взрослого мужчину одним ударом. Харуно Сакуры, которая так очаровала мужчину, одновременно чопорного и угрюмого, в тот день, когда он впервые увидел ее, раскрасневшуюся и кричащую, со вздувшимися на шее венами, с горящими глазами, обещающими убийство, и все такое.       Харуно Сакуры, которая, услышав слова Изуны, прищурила жадеитовые глаза, улыбнулась, сверкая острыми зубами, взяла Мадару под руку и провозгласила: «Я его девушка», чтобы боги, люди и Изуна услышали ее.       Мадара был слишком занят, подавившись воздухом, чтобы услышать остальную часть разговора, но тот каким-то образом закончился тем, что Сакура согласилась встретиться с его родителями. Это каким-то образом превратилось в двухнедельный семейный отдых в большем из их двух летних домов (в том, который Таджима купил после того, как Буцума приобрел довольно большой пляжный дом на побережье).              И по неизвестным причинам Сакура согласилась на все это. Она терпела назойливых братьев и сестер и надоедливых родителей, играла в игры с его племянницами и племянником, держала его за руку и блаженно улыбалась даже тогда, когда Мадара только и делал, что бормотал, заикался и выставлял себя полным придурком. Она отвечала на все, о чем ее спрашивали: о том, как они познакомились (в больнице), о том, когда начали встречаться (два месяца назад), обсуждали ли они брак и детей (да, но оба были заняты и сейчас сосредоточились на своей карьере), о его любимых блюдах (инари суши и кофе из комнаты отдыха скорой помощи — она добавила последнюю фразу, подмигнув Мадаре, отчего тот чуть не упал в обморок) и так далее. У Сакуры нашелся ответ на все вопросы, независимо от того, насколько те были агрессивными или туманными.       По мере того как они проводили все больше и больше времени друг с другом — практически все дни и все ночи — истинный характер Мадары начал проявляться в полной мере. Он перестал пытаться быть учтивым, покладистым и импозантным, а вместо этого показал свое настоящее лицо.Он был жестким и угрюмым, но в то же время добрым и сострадательным.Он становился все более и более расслабленным, когда Сакура показала, что принимает его странности.       Когда что-то поражало Мадару, и он пересиливал себя напускным взглядом, Сакура только мягко смеялась, прежде чем большими пальцами разгладить его брови; это никогда не переставало заставлять его улыбаться и смеяться в ответ. Когда Мадара не мог придумать, как ответить своей семье, она брала его за руку (если это еще не было сделано), наклонялась к нему и спокойно предлагала правдоподобный ответ. Когда Изуна или другие братья начинали дразнить Мадару, а тот краснел от гнева, готовый подраться, как все пятеро в детстве, Сакура улыбалась и наклонялась ближе, щипала его за щеку, называя милым. Это могло бы заставить его покраснеть шесть раз, начиная с воскресенья, но нежный поцелуй, которым она затем коснется его щеки, чтобы успокоить боль, более чем стоил этого. Даже если потом он покраснеет еще больше.       Но Мадара был не совсем безнадежен, и это было видно по тому, как он любил свою семью.       Когда они впервые встретились с его родней, Мадара согнулся почти вдвое, чтобы мама поцеловала его в щеку, после сжал в медвежьих объятиях своих братьев, а затем поднял двух племянниц и племянника, чтобы покружить их. Это заставило Сакуру улыбнуться, в ее глазах загорелись искорки смеха, даже когда ее толкали и таскали от родственника к родственнику, которые умирали от желания узнать о ней побольше. Когда племянницы Мадары затеяли спор о том, чья очередь играть с плюшевым кроликом, Мадара мягко разнял их и предложил вместо этого поиграть с ними. То, как Сакура нежно смотрела на них троих, с теплотой, которую он никогда не видел в ее глазах, заставило Мадару пожалеть, что у детей нет розовых волос или зеленых глаз. Когда он бережно укладывал уставших малышей в постель, читая им сказку на ночь, а потом нежно целовал их в лоб, Сакура стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на них с выражением, которое Мадара не мог описать, хотя от этого у него затрепетало сердце.       Мадара не думал, что может еще больше влюбиться в эту сильную женщину, которая очаровала его с первого взгляда, но, когда он увидел ее мягкой и нежной — ту часть ее самой, которую могли видеть только те, кто был по-настоящему близок ей, — ему захотелось, чтобы на их пальцах были кольца, а в ее животе — его ребенок.       Сакуре и Мадаре потребовалась всего неделя, чтобы привыкнуть к комфортному распорядку дня. Казалось — по крайней мере, Мадаре, — что они были вместе уже много лет. Он знал о ней гораздо больше, чем следовало бы, но и ее знания о нем, похоже, никогда не иссякали.       По мере того как приближался конец их двухнедельного «семейного» отпуска, Мадара становился все более меланхоличным. Сакура была красивой, сильной и заботливой — все, о чем Мадара мечтал, — и все же это был фарс.       Это правда, что она улыбалась ему с нежной любовью в глазах, искала его всякий раз, когда входила в комнату одна, что она так прекрасно помещалась под его рукой или прижималась к его груди. Но она делала ему одолжение, на самом деле была очень добра, и все для того, чтобы не дать надоедливому младшему брату опозорить его.  Слова, которые она говорила его семье, были прекрасны, и Мадара страстно желал, чтобы эта мечта сбылась. Но на этом все.       Мечта.       Фарс.       Ложь.       В понедельник, когда они вернутся к работе в больнице, они снова будут лишь коллегами. Будут обмениваться любезностями в коридорах, где Мадара приветствует ее как «Харуно-сенсей», а не «Сакура», а она ответит усталой улыбкой и мягким «Учиха-сенсей» вместо «Мадара-кун». Мадара будет пытаться наладить с ней общение, но в конечном итоге выставит себя идиотом. А Сакура снисходительно улыбнется — слишком вежливо, чтобы указать на его нелепость — и либо будет смотреть, как он планомерно роет себе могилу, либо ее вызовут на какую-то срочную операцию. Они будут коротко говорить всякий раз, когда ей или пациенту понадобятся юридические услуги, придерживаясь деловых тем вместо игривого подшучивания, которое у них сложилось за время пребывания в летнем доме его семьи.       Но хуже всего было то, что Мадара вернется домой один, в холодную квартиру и пустую постель, а не в уютные, теплые объятия женщины, без которой он не хотел жить.       Не помогало и то, что братья Мадары — в частности, Обито, второй по возрасту после него, женатый на милой женщине по имени Рин, работавшей в детской больнице Конохи, — продолжали теснить его и Сакуру все ближе и ближе друг к другу. Обито сажал своего сына, дочь и племянницу на колени Сакуре, а затем говорил, какая из нее получится хорошая мать — с чем их мать всегда спешила согласиться. Даже Кагами — средний сын, женатый на проклятом Сенджу Тобираме (Мадара возблагодарил богов за то, что этот ублюдок Сенджу был слишком занят своей работой, чтобы приходить сюда больше трех дней подряд), — создавал неприятности, говоря о том, сколько радости он нашел в качестве отца и мужа и как его жизнь стала намного богаче, чем он когда-либо думал.       Труднее всего было наблюдать за его младшим братом, Шисуи, и за тем, как он будет флиртовать, очаровывать и впечатлять Сакуру так, как хотел бы уметь Мадара. Хотя Мадара знал, что Шисуи никогда не попытается увести у Мадары девушку или испортить его отношения, Шисуи был обаятелен от природы и намного ближе к Сакуре по возрасту. Мадара был старше ее на десять лет, а Шисуи — всего на три. Неуверенность — что он слишком стар для нее, что она влюбится вместо него в Шисуи, что его самого недостаточно — заставляла его отчаянно хотеть быть ближе к Сакуре, уже давила на него еще до того, как он мог пострадать.       Это были две недели сладостной пытки, кульминация которой стала сюрпризом в жизни Мадары в последний день их отпуска.              Было уже за полночь, и в доме царила тишина.       Мадара лежал в постели с Сакурой в своих объятиях и смотрел, как лунный свет заливает ее лицо, вместо того чтобы спать, как ему следовало бы — как он делал это последние два дня. Он не хотел спать, не хотел, чтобы этот сон закончился и он проснулся в холодной, пустой, одинокой реальности.И поэтому он бодрствовал, запоминая, как луна превращала розовые волосы Сакуры в сиреневые, как ее ресницы отбрасывали тени на скулы, мягкость ее щеки на обнаженной коже его шеи, ощущение ее маленькой руки, сжатой в его собственной.       А потом, по неизвестным причинам, она проснулась, ее глаза сонно заморгали, голос был хриплым и глубоким после сна, и она спросила:       — Почему ты до сих пор не спишь?       Это было трогательно и прекрасно — то, как она невнятно произносила слова, как вытягивала шею, уткнувшись носом в изгиб его, как она прижимала свою сильную руку к его груди, как она, казалось, видела только его, заботилась только о нем, была сосредоточена только на нем.       Это лишило его дара речи. Сердце его бешено колотилось, дыхание сперло. Она была всем, что он когда-либо хотел, и все же она принадлежала ему только еще эту ночь.       Вот почему, когда она уверенной рукой обхватила его щеку, потянув его, слегка откинувшегося, чтобы он лег нос к носу с ней, Мадара не протестовал.       Вот почему, когда ее нос коснулся его, Мадара мог лишь закрыть глаза и вздрогнуть, наслаждаясь тем, как ее теплое дыхание смешалось с его.       Вот почему, когда он почувствовал, как ее теплые губы прижимаются к его, мягкие, сонные и неуклюжие, вены Мадары, казалось, вспыхнули огнем и все же он застыл на месте.       А потом она снова прижалась к нему, бормоча «спи», как будто не она только что сдвинула землю с оси, изменила гравитацию, пока Мадара не поплыл, не перевернула вселенную вверх ногами.       Поэтому, когда Мадара, наконец, пришел в себя — или, скорее, в какое-то подобие того, кем он должен был быть, — он не думал, что его можно винить за то, что он взял ее лицо в ладони и прижался своими губами к ее.       В любом случае, это был всего лишь сон, рассудил Мадара. Не было ни одной известной вселенной, где Сакура так нежно и заботливо прижималась бы поцелуем к его губам.       Мадара сначала нежно поцеловал Сакуру, как будто быстрое движение могло испугать ее, и сон разбился бы вдребезги. Когда она отстранилась, подняв руки, чтобы зарыться пальцами в его волосы на затылке, Мадара почувствовал, что его сердце вот-вот взорвется. Ленивое прикосновение ее губ к его губам заставило Мадару жадно попросить еще. Его поцелуи стали более жесткими, более страстными, почти отчаянными, и в ответ она целовала его так же.       Когда горячий язык Сакуры коснулся его нижней губы, Мадара без колебаний открыл рот и перекатился так, что она оказалась под ним. Новая поза позволила ему наклонить голову именно так, углубить их поцелуй во что-то более сильное, переплести ее язык со своим собственным, исследовать ее рот так, как он мечтал с тех пор, как впервые увидел ее. Ощущение ее рук — скользящих вниз по его спине и затем по груди, ровных ногтей, царапающих хлопок его футболки, пока они не дошли до кожи, тянущих вверх его одежду так, чтобы почувствовать теплые мышцы под ней — завораживало его.       А потом, когда Сакура перевернула их, так что она оказалась верхом на нем, ее рот не прерывал их страстного поцелуя, а руки задирали его футболку выше, пока она не оказалась у него под мышками, Мадара воспринял это как явное разрешение немного исследовать самому. Одной рукой скользнул он вверх по ее бедру и легла на талию, большой палец просунул под шелковую сорочку, чтобы коснуться бедра, а шортики из того же комплекта спустил ниже. Другой рукой он отпустил ее щеку, чтобы скользнуть вниз, между ее дерзкими грудями, и устроиться на ребрах, позволив кончикам своих пальцев дразнить нижнюю часть ее груди.       Прерывистые вздохи Сакуры, ее шепот «Мада-ра!», который он поймал губами, заставили Мадару напрячься, страстно желать прижаться своими бедрами к ее. Он приказал себе сдержаться, не желая делать ничего такого, что могло бы разрушить его сон и вернуть его обратно в холодную реальность.       Поэтому вместо этого Мадара наклонился и сильнее приникнул к Сакуре, желая ощутить, как ее тело льнет к его собственному. Он позволил своим рукам обвиться вокруг нее, крепко прижимая ее торс к своему, желая, чтобы тонкая ткань ее рубашки не мешала ему чувствовать ее горячую плоть на своей. Ему было интересно, чувствует ли она, как сильно бьется его сердце, слишком поглощенный желанием продлить этот момент, чтобы заметить, что ее сердце бьется так же быстро.       Сакура пошевелилась, ее рука коснулась его соска, и Мадара не смог сдержать низкий стон одобрения, клокочущий в его горле. Он почувствовал ее улыбку на своих губах, и это раззадорило его. Ему захотелось перевернуть ее так, чтобы иметь возможность исследовать ее тело, найти чувствительные места, которые заставят ее извиваться и стонать, а может быть, даже умолять о его прикосновении. Он представил себе, как целует ее шею, покусывает мочку уха, оставляя засосы и следы укусов на ее грудях, когда ласкает и посасывает их.       Мадара настолько погрузился в свои фантазии, что даже не услышал, как открылась дверь. Он не заметил, как тело Сакуры напряглось на нем, пока она не отстранилась, и он не потянулся за ее губами, отчаянно желая продолжить поцелуй.       Только когда Сакура шевельнулась — его руки инстинктивно остановили ее бедра, прежде чем она смогла скатиться с него — Мадара заметил, что у них гость.       — Мне приснился плохой сон, — раздался писклявый голос его съежившейся в дверях четырехлетней племянницы, Кагуи — одетой в белую кроличью пижаму того же оттенка, что и ее волосы, с капюшоном и пушистыми кроличьими ушами.       — А, хм, ты… — Мадара попытался выдать связную фразу, но шок от перехода из одной крайности в другую для его сознания был слишком сильным.       Сакура, все еще сидевшая у него на животе, — раскрасневшаяся от ушей до груди и даже ниже сорочки, — справилась лучше.       — О нет, он, должно быть, был страшным.       Кагуя еще крепче обняла своего плюшевого кролика и кивнула головой.       — Кага… твой папа и то-чан… они в соседней комнате, — наконец выдавил Мадара       — То-чан и папа борются… Мне нельзя беспокоить их, когда они борются…       Выражения ужаса, которыми обменялись Мадара и Сакура, получив эту информацию, было достаточно, чтобы сломать лед между ними.       — А… понятно, — выдал Мадара, просто чтобы что-то сказать.       Кагуя продолжала стоять в дверях, глядя на Мадару с Сакурой, ее глаза широко раскрылись, а плечи напряглись. Затем она нахмурилась, когда ей в голову внезапно пришла одна мысль.       — Джи-чан, вы же с ба-чан не боритесь, правда?       — Нет!       — Конечно, нет!       Это успешно вернуло напряжение между ними.       — Тогда… можно мне… остаться с вами?       Сакура и Мадара снова синхронно повернулись и посмотрели друг на друга. Он видел беспокойство в глазах Сакуры. Ей, конечно же, хотелось поговорить о поцелуе, сказать ему, что он ничего не значит и никогда больше не повторится. Если бы Кагуя уютно устроилась между ними, это было бы слишком по-домашнему; это было бы больше, чем то, на что рассчитывала Сакура, когда пыталась спасти его от унижения сначала перед Изуной, а затем и перед остальными членами его семьи. Сакура, конечно, только притворялась, и этот поцелуй — если он был настоящим, если это не был какой-то сон или галлюцинация — случился только потому, что она наполовину спала и не знала, что делать дальше. Она не могла хотеть его так, как хотел ее он, не тогда, когда она была так красива, умна и талантлива и могла встречаться с кем угодно.       Взгляд Сакуры смягчился. Она поднесла руку к лицу Мадары и мягко разгладила морщины, которые он не заметил, но которые портили его лицо. Неужели его тревожные мысли так легко увидеть? У него было одно из лучших бесстрастных лиц в округе — именно это делало его таким хорошим юристом — но она, казалось, могла читать его мысли. Она медленно наклонилась, давая ему достаточно времени, чтобы отвернуться, прежде чем нежно и целомудренно поцеловала его в губы. Затем, не дожидаясь его реакции, она соскользнула с него, снова села рядом с ним на кровать и обратила свое внимание на Кагую.       — Конечно, ты можешь остаться с нами, усамими, — сказала Сакура с мягкой улыбкой, жестом приглашая Кагую подойти поближе. Ничего больше не потребовалось, чтобы Кагуя бросилась к кровати, перепрыгнула через Мадару, — который по своему настоянию оказался ближе всех к двери, — и устроилась между ними. Мадара поправил футболку и снова улегся на кровать, обняв Кагую, которая лежала на боку лицом к Сакуре. Сакура натянула одеяло и тоже легла на бок, повернувшись лицом к Кагуе и Мадаре и успешно отгородив девочку от внешнего мира.       — Теперь лучше? — Спросил Мадара, не вполне понимая, кому он задает этот вопрос. Кагуя отпрянула назад, чтобы в ответ теснее прижаться к его груди. Сакура вскоре последовала за ней, чтобы сократить расстояние между ними. Руки Сакуры оказались прижаты к груди Мадары, в то время как одна из его рук лежала под головами Кагуи и Сакуры, а другая обвилась вокруг обеих, чтобы устроиться на талии девушки. Девочка, все еще прижимая кролика к груди, устроилась между ними поудобнее.       Затем, как это может сделать только ребенок, Кагуя быстро заснула.       Это заставило двух взрослых смотреть друг на друга, лежа нос к носу, и застыть на месте.       Неловкое, нервирующее молчание повисло над ними, оба покраснели и не могли смотреть друг другу в глаза.       С воспоминанием о поцелуе на переднем плане его сознания и вкусом Сакуры, все еще остававшимся на его губах, Мадара не мог ничего сделать, кроме как думать о ней — хотя это не так уж сильно отличалось от его обычных мыслей, особенно в течение двух недель, которые они провели вместе. Он старался не позволить надежде вспыхнуть в груди — надежде, что она ответит на его чувства, надежде, что у них есть будущее, надежде, что этот поцелуй означает, что она так же без ума от него, как и он от нее, — но это было невозможно. Ему казалось, что его сердце вот-вот выскочит из груди, так сильно оно билось.       Даже в тишине, когда Сакура избегала его взгляда, когда ее лицо порозовело, а затем покраснело, Мадара не мог смутиться. Конечно, его сердце принадлежало ей, и он не стыдился своих чувств к Сакуре. Но он боялся — такого чувства он не помнил с тех пор, как произошел несчастный случай, едва не унесший жизни трех его младших братьев, — боялся, что поцелуй каким-то образом разрушил ту небольшую дружбу, которая была между ними.       Сакура не могла смотреть на него, но он смотрел только на нее. Она была так прекрасна, ее черты отражались в лунном свете, румянец сиял на ее лице даже в темноте, его племянница свернулась калачиком на ее груди, как будто девушка была ее собственной.       Желание иметь жену, семью становилось все сильнее. Это было жестоко. Жизнь была жестока. Какой бог решил помахать перед ним этой картинкой, только чтобы она была не реальна?       Мадара не осмеливался заговорить. До тех пор, пока он будет молчать, возможно, он не получит удар в лицо. Возможно, если он заснет, они оба смогут притвориться, что это был сон, и Мадаре не придется столкнуться с реальностью, что то, чего он хотел больше всего, он никогда не сможет получить.       Сакура же, со своей стороны, не испытывала ничего подобного.       — Мне так жаль, — прошептала она настолько тихо, что Мадаре пришлось напрячься, чтобы расслышать ее слова. Он хотел проигнорировать ее извинения, притвориться спящим, но не мог так поступить с ней. Если это то, чего хочет Сакура, если она хочет оттолкнуть его, Мадара будет страдать от этого. Он будет страдать от чего угодно, лишь бы у Сакуры все было хорошо.       — Тебе не за что извиняться, — так же тихо ответил Мадара. Ни один из них не хотел будить девчушку между ними.       — Нет… Есть за что, это… этого не должно было случиться, — призналась Сакура дрожащим голосом, еще больше разбивая сердце Мадары. — Я… я спала, а ты… просто… это было так реально в последние несколько недель… и я не…       — Ты была под влиянием момента, — перебил ее Мадара. Он не мог видеть ее такой неуверенной, такой непохожей на ту сильную женщину, какой она была, особенно когда это была его вина. Меньше всего ему хотелось, чтобы она чувствовала себя такой ничтожной. Это сокрушило его еще больше, чем мысль о том, что она не ответит на его чувства.       Сакура мягко кивнула.       — Я все понимаю. — Мадара вздохнул, его глаза закрылись так плотно, что веки словно склеились. Как будто он мог моргнуть, и этого никогда бы не случилось. Моргнуть, и смятение в ее взгляде исчезло бы.       Когда он снова открыл глаза, Сакура все еще была тут, нахмурив брови, покусывая нижнюю губу и пытаясь смотреть куда угодно, только не на него.       — Просто… — Мадара собрался с духом, сжал волю в кулак и взмолился, чтобы его голос звучал ровно, — забудь об этом. Это не должно было ничего значить.       Глаза Сакуры метнулись к нему, затем, наконец, ее жадеитовые радужки стали серыми и размытыми в темноте. Она сама казалась размытой в этом свете, покорной, скромной… совсем не похожей на ту энергичную женщину, которую он видел отдающей рявканьем приказы в больнице.       «Я сделал это, — подумал он. — Я разрушаю все, к чему прикасаюсь». Сакура тяжело вздохнула, ее руки сжались в кулаки на его груди. «Она, должно быть, прокручивает этот момент в памяти», — рассудил Мадара, и все же она была еще более напряжена, чем прежде. У него было очень странное чувство, что он причинил ей боль, что что-то он сделал не так.       Пока длилось молчание, в голове Мадары роились безумные предположения. Неужели она чувствовала, что он ее принуждает? Она была полусонной… должен ли он был прервать поцелуй?       Боги, неужели он… неужели он воспользовался этим?       Сакуре пришлось остаться здесь, остаться в его постели, в постели мужчины, который набросился на нее. Ей следовало ударить его, избить, осуществить свое возмездие. Он знал, что она может это сделать. Он видел, как она побеждала мужчин вдвое больше себя, слышал рассказы о ее боевых навыках, которые шепотом передавались по всему госпиталю, знал — из ее собственных уст — как долго она тренировалась, с кем тренировалась…       Он не должен был — он не имел в виду — он не хотел…       — А почему ты не спал? — Снова спросила Сакура, ее мягкий голос прервал его размышления, когда вопрос прорвался сквозь его стремительные мысли, смена темы сбила его с толку достаточно, чтобы временно отодвинуть беспокойство на второй план.       Мадара нахмурился, пытаясь вспомнить, о чем она говорила.  Когда он не ответил, она попыталась снова.       — До того… до того, как я… ты не мог уснуть. Почему?       Забота в голосе Сакуры согрела сердце Мадары, но тут же разбила его вдребезги. Он этого не заслужил, особенно после того, что натворил. Он был самым настоящим подлецом, и все же она была здесь, все еще добрая, все еще внимательная, даже к такому злодею, как он.       Как он мог солгать ангелу? Как он мог дать ей что-то меньшее, чем самому себе, даже если это означало, что она просто бросит его? Как он мог поступить иначе, кроме как сказать ей правду?       — Мне не хватает минут в сутках, чтобы любить тебя.       Эти слова слетели с губ Мадары без всякой мысли. Сакура попросила, и он готов был дать ей все, что угодно. Если она попросит его сердце на блюдечке, он подаст его ей, даже если она просто разжует его и выплюнет. Какой смысл продолжать, если она ничего не знает? Он не заслуживал того, чтобы находиться в ее тени или даже просто смотреть на ее отражение, так что какая разница, если она его уничтожила?       Красный румянец, который исчез, вернулся с удвоенной силой, одинаково окрашивая их кожу. На этот раз, однако, Сакура посмотрела на Мадару, не в силах отвести взгляд, в то время как он пытался избежать ее.       — Ты… ты любишь меня? — Голос Сакуры сорвался, и он почувствовал, как дрожат ее руки. Его сердце бешено колотилось в груди, словно хотело вырваться из-под ребер и прижаться к ее. Он задался вопросом, чувствует ли она его быстрый ритм, слышит ли, как оно гудит в тишине между ними.       Теперь настала очередь Мадары кивнуть.       Глаза Сакуры расширились, и она слегка отстранилась. От дальнейшего движения девушку удерживало лишь то, что она может потревожить Кагую. Мадара знал, что она пыталась убежать.       — И как долго? — Слова, казалось, с трудом вырывались из ее горла, как будто она не могла набрать воздуха, чтобы полностью произнести их. Это заставило что-то внутри Мадары перевернуться. Он знал, что причинит ей боль, но не мог ни в чем ей отказать. Поэтому он ответил:       — Мне кажется, что всегда…       Руки Сакуры схватили его за футболку, притягивая к себе, сжимая Кагую еще сильнее между ними. Ни Сакура, ни Мадара больше не обращали внимания на то, что здесь еще была девочка.       — Не лги мне, — прошипела Сакура, прищурившись. Мадара не мог отделаться от мысли, что вот так она выглядит прекрасно– сплошные резкие линии и праведное негодование.       — Я никогда не стал бы лгать тебе, Сакура. — Мадара убрал руку с ее талии, стараясь не касаться ничего неподобающего, и заправил ее волосы за ухо, прежде чем дотронуться до ее щеки. Ощущение ее кожи под его ладонью обжигало — Мадара не мог сказать, было ли это ощущение наслаждением или агонией. — Ты потрясающая, смелая, сильная, великолепная…кто бы тебя не полюбил? Кто бы не захотел существовать даже на краю твоей орбиты, кто бы не умолял просто о взгляде, просто удостоиться твоего внимания?       — Ты… что? — Глаза Сакуры были так широко раскрыты, что он мог видеть белки вокруг ее радужки.       — Сакура, ты — все, что я когда-либо хотел, и даже больше. Как ты можешь не видеть моего к тебе обожания?       Сакура сглотнула, ошеломленная восхвалением Мадарой, его признанием. Он знал, чем все это закончится. Она бы мягко опустила его — она была добра, несмотря на всю свою дерзость, — и он ушел бы спать на диван. Он сказал бы своей семье, что они поссорились, что у них есть непримиримые разногласия, что Сакура собирается сосредоточиться на своей работе. Мадара… Мадара уволился бы из больницы, уехал бы куда-нибудь подальше, где он никогда ее не побеспокоил бы, где ей никогда не пришлось бы вспоминать этот неловкий момент, когда один из ее преданных поклонников посчитал себя достаточно важным, чтобы отнимать у нее время. Он ушел бы и тогда…       А потом он почувствовал, как мягкие губы накрыли его собственные, неуверенное давление, такое легкое, что сердце разрывалось.       Это было прощание?       Сакура слишком быстро отстранилась, ее глаза, казалось, изучали черты лица Мадары, ища что-то. Когда она этого не нашла, то снова прижалась губами к его губам, на этот раз сильнее, одна ее рука поднялась, чтобы зарыться в его растрепанные волосы.       Мадара лежал, оглушенный, не в силах пошевелиться. Что же все-таки происходит?       Сакура снова отстранилась, полузакрытые глаза все еще метались, все еще изучали выражение лица Мадары, пытаясь прочесть его темные глаза. Рука в его волосах сжалась, потянув за пряди так, что она не могла знать, что он находит это абсолютно восхитительным. Ее взгляд был полон решимости, но в то же время она казалась странно раздраженной. Уголки ее губ дрогнули в полуулыбке, хотя она пристально смотрела на него.       — Я пытаюсь сказать, что тоже люблю тебя, идиот! — она фыркнула, прежде чем соединить их губы.       Сердце Мадары пело от счастья, даже когда губы Сакуры отвлекли его. Он хотел попробовать ее на вкус, он хотел ее съесть, хотел быть сам съеденным ей. Когда она снова потянула его за волосы и прикусила его губу, Мадара едва не зарычал. Он открыл рот, приглашая ее язык выйти и поиграть с его, наслаждаясь ее вкусом, наслаждаясь ее ощущением, запоминая каждое прикосновение языка, зубов и губ. Он хотел жить в этом мгновении вечно, чувствовать этот восторг, это завершение, это ощущение дома и блаженства, и того, что мое навсегда. Он хотел перевернуть ее на спину, прижать к себе — или, может быть, чтобы она оседлала его, вдавливая глубже в матрас, пока их тела не сольются и…       — Ш-ш-ш, хорошо, — заговорила Кагуя тяжелым ото сна голосом. От этого звука Мадара и Сакура чуть не отскочили друг от друга. — Мне нравится ба-чан.       Грудь все еще вздымалась и была такой же розовой, как и ее волосы, Сакура не могла не улыбнуться, огорченная. Мадара знал, что выражение его лица должно быть зеркальным отражением ее собственного.       — Завтра, — прошептала Сакура, устраиваясь поудобнее на кровати и прижимая к себе Кагую. Взгляд ее глаз был полон огня, и Мадара судорожно сглотнул.       Не желая отставать, Мадара тоже лег обратно, притянув Сакуру и Кагую поближе к своей груди. Он наклонился вперед, пока его лоб не коснулся лба Сакуры. Его глаза сияли обещанием всех тех многочисленных снов, которые он когда-либо видел о ней.       Когда Сакура сглотнула, Мадара даже не попытался скрыть ухмылку.       Это стоило того, чтобы резко ущипнуть его за бок.       — Завтра, — согласился Мадара, прежде чем нежно поцеловать Сакуру в губы. Девушка мягко улыбнулась ему, прежде чем закрыть глаза.       Мадара даже не потрудился закрыть свои собственные.       Кому нужны сны, когда реальность намного слаще?