Мастер меча

Он не смеет ослушаться. Он никогда не смел ослушаться. Свет брызжет на изумительный клинок еще не пролитой кровью, одуряюще дробится по полотну и наглухо залепляет родные — собственные — глаза; промеж вздувшихся сосудов по белкам разливается лиловый угар, полоня глазницы до краев, по-шакальему озверело выплескиваясь вовне, и самый ничтожный его брызг, каждая сверкающая до боли в зрачке капля — как взметнувшееся без тени жалости лезвие, способное без усилия рассечь дюймовый пласт серебра, способное в песок разметать воспаленный рассудок. В щербатом рту застряла осклабина, которую не сплюнешь — заискивающая, растягивающая губы, как резину, и тошно смотреть, и тошно до лязгающей тряски под латами так улыбаться. Он подносит обломок паршивого потрясающего меча, как великий дар, как безвозмездную жертву — в обеих ладонях, шершавых от содранных мозолей, дрожа руками на молящем отлете, и невесть как не падает на одно колено апофеозом пёсьего глумления. Родной эфес, удобный, ложащийся в руку ее чутким и стремительным продолжением, не годится в подметки искусно убранной рукояти переломленного клинка. В стиснутых на эфесе пальцах клокочет невыносимое отвращение, и жилистые, бледные с пугающим лиловым отливом руки — собственные руки — перетряхивает новым приступом, борющимся и болезненно безнадежным. Он не требует, не велит безмолвно и ультимативно, мгновенно заковывая в серебро свою собственную мысль, свой собственный порыв — он просит; вместо алой крови под доспехом мучительно вскипает желание исполосовать в лоскуты лицо, искаженное нелепой подобострастной гримасой. Уничтожить то, во что превратил пытается превратить его поганый Анубис. Вышибить, выметать свистом рапиры дерущие собачьи когти прочь. Исступленно шпигуя стонущее от жары пространство, расколоть клинок на бессильные обломки. Клинок, что шальным бликом, как крюкованой цепочкой, цепляется за прорезь в шлеме, намертво стягивает дрожащий зрачок и не позволяет больше оторвать отчаянный взгляд, заметаться лучистой голубой радужкой, высвободиться. «Ты — мастер, Польнарефф. Непревзойденный мастер меча». Мокро, голодно и клокочуще от переизбытка жаркой слюны — над самым плечом, в опасной близости от незащищенной шеи, ровно так, чтобы обдать сопревшей, невзаправдашней пёсьей одышкой, чтобы распереть с затылка до сабатонов тысячами крохотных иголочек. «Пользуйся же им, как подобает». С каждым рывком хриплого воздуха из зловонной клыкастой пасти, острой, гадко, гадко, до судороги гадко мажущей по пластинам мокрым носом, все тает и тает прах возможности ломко и резко извиться от омерзения, — в первую очередь, к самому себе, — вырваться из когтистых рук, хотя бы просто пошевелиться. Из обезволенных пальцев с жалобным усеченным звоном выпадает рапира. А чужие, начиненные кипятливым египетским зноем и десятками потонувших в забвении веков — давно уже там, где их быть не должно. «Напои его кровью». Когти впиваются в клепаные металлом бедра так же легко, как в податливую плоть, безжалостно и грязно придавливают к чужим; он не видит, — не может видеть, плененный треклятым сверкающим дурманом, — но чует каждым шипом, каждой пластиной все то животное сало, что сочится с разверзнутых, взрезанных по бокам темных губ. «Напои его кровью Джотаро, Польнарефф». Он беспомощен, бессилен до гадливости, и от бессилия этого хочется одурело, душераздирающе выть, запрокинув голову до тянущей боли в горле, до перелома тонкой сегментированной шеи. Бессилен перед чужим похотливым напором, бессилен перед собственными руками, все пихающими в самое забрало ненавистный обломок, бессилен перед самим собой — не умеет спасти последние окрохи сознания, — вернее, трезвящего, как сполох метких пощечин, омерзения, — когда когти прорываются к уязвимым бедренным шарнирам, когда одним метким щелчком распахивают тазовую броню. «Как же сильно ты этого хочешь!» Под обезумевше скребущими пальцами крошится само пространство, сумбурной пылью забиваясь промеж фаланг, прилипая к пробивающейся по швам испарине. Чужим зубам нипочем серебро — он хватает за горжет, за плечо, за спину, лязгая, сминая, прокусывая — как только заблагорассудится, покуда вбивается толчок за толчком, покуда аж скулит от собственной больной услады, понуждая гнуться до излома, насаживаться, не помня себя, не сознавая ничего, кроме лиловой поволоки перед глазами, колючей, приторно-сладкой, звенящей и жадной до чужой крови. Где-то на самом последнем огранке воспаленного агонизирующего самосознания, на осколке взорвавшейся гордости его добивают — сломанный, догорающий тем же лиловым пламенем Польнарефф издевательски мягко целует его под раскаленным забралом. «Прикончи его». Переломленный клинок ложится в левую руку ее чутким и стремительным продолжением и привычно раскручивается ловкими серебряными пальцами до состояния свистящей мясорубки. Он не смеет ослушаться. Он никогда не смел ослушаться.