не о чайках

— Меньше всего мне нужны твои камбэки. Привет, ромашки. — Ты хоть знаешь, о чём она поёт? — Не-а. — И чё, нравится? — Нравится. Антон стоял в комнате родителей около магнитофона, готовый в последние секунды нажать на перемотку. Отец по-доброму, но с каким-то нелепым превосходством спрашивал у сына, сечёт он чё-то в том, что слушает, или тупое слепое «качает». Какой, на хрен, смысл, если тебе десять? Под травой Антона неслабо прижимало по части снов из детства или каких-то совершенно тупых моментов: сон с самым лучшим поцелуем — в жизни! — с Ильёй Лагутенко на втором этаже младшей школы, катакомбы, лава и бег, много бега, с крыльями с моста с самого красивого моста, которого нигде нет (но он его видел!)… ой, а как там Лариса Фёдоровна, наша классная, а что с той пиздой, которая на любой праздник крутила сопливые кудри и никогда их, блять, не расчёсывала, а они так и висели — две какалямбры по вискам. Тварь, всегда меня бесила. Вот бы её чайка сожрала. Или она — чайку Косяк уже того, а Антоха ещё не того: его всё тянуло туда, где он был и не был, туда, где было точно ясно: а что потом? А сейчас вот ни хуя не ясно. Тело недвижимо, в голове рой пчёл и мысли копошатся иже с ними, а на часах четыре утра и грёбаные чайки над ухом ржут отчаянно и так дико, что хочется или присоединиться и завыть, или убить. И небо же, прям как назло, такое спокойное, а вот не спится. На конце горизонта, над этими надоевшими кирпичными домами с извечно закрытыми жалюзи и рабочими бараками, низко повисли недвижимые серые облака. Было так спокойно, безветренно и тихо, что даже как-то неправильно. Тишина мёртвая, воскресная и ночная; город погряз в этой ленивой безразмерной яме, и лишь мотоциклисты и чёрно-жёлтые машины, что уже не libre, крушили и рвали идиллию своей машинной какафонией. И чайки. Только чайки, что отчаянно, громко и беспорядочно кричали, словно насмехаясь и издеваясь, такие мерзкие и сбивающие с толку, но лишь они не давали расслабиться. Не любил он этих дурных птиц, но сегодня, кривясь от каждого неожиданного и пронзительного хая особенно умирающей душной птицы, он хотел, чтобы их было больше, чтобы громче и вразнобой. Так страшно, так по-детски страшно было сидеть в одиночестве со своими топающими по мозжечку тараканами и ждать от себя поступка настоящего мужчины и хорошего человека. А чайки всё орут, и кажется, что он, вроде как, не один сидит такой и умирает. Бабушка, милая! Пожалуйста... не пей так громко чай! Я же могу умереть от этих звуков! Они всё кружили и кружили, и каждый крик отзывался в груди тяжестью новой подвешенной за тонкие стенки сердечной мышцы гири, прерывая частое, но размеренное биение. И дикие вопли выхватывали из этого тяжкого груза оцепенения, не давая ему каждую грёбаную секунду ощущать, что он сам себя давит к земле, сам себя утягивает куда-то внутрь. Но вот чайки улетели портить утро кому-то другому. Стало страшно в секунду: снова тишина, а с тишиной и мысли в голове громче. Всё тело как один большой, тяжёлый и неподъёмный груз, несколько сотен гирь на сердце давили к полу всё сильнее; казалось, что ещё пара ударов сердца, и балконы на восемь этажей вниз под ним начнут рушиться: balcones с соседскими горшечными цветами, велосипедами, самокатами и прочим барахлом начнут обваливаться, и он полетит вниз по этажам, ломая всё, что ломается, разрывая до мяса, до кости плоть, будет лететь и умирать медленно и очень, очень больно. Я люблю людей, люблю, когда их нет. Я бы вышел на балкон и разрядил бы пистолет. Сука, да я бы, если б полегчало, всё зачитерил до мозолей, как в «думе», чтобы отпустило, только хуй с вас взять, если вы в грустной реальности, а я умом и сердцем в грёбаной нереальности, где ваши складываются хладные трупы. Он боялся этого с детства: конструкция казалась чудной, ненадёжной. И эти перила, что так и манили вниз. Никогда даже в мыслях не возникало сигануть вниз, чтобы умереть, просто так получалось, что, стоя у самого края, крепко вцепившись в металлические ограждения, он всегда думал о том, что будет, если он упадёт. Мама не выдержит, нельзя. Вот мама умр… Нельзя. А друг поймёт, он поймёт. К часам восьми отпустило. Он с упоением подрочил, ведь покурить и не подрочить — трава на ветер, и снова сидел и ждал. Наверное, чаек. Хорошие всё-таки птицы: не дадут загрустить. Блядские отродья, конечно, но от тишины спасают. — Антон, ты чего тут? — Башка болит. Курнул немного. Ты почему не спишь? — Да не знаю, сама не пойму. Кофе будешь? — Ага, давай. К земле так и давило, и он уже думал, что лучше бы раздавило, потому что слушать, как всё внутри ходуном ходит, сил никаких уже не было, а кровь ещё так громко текла, и казалось, что это металл — жидкий и тяжёлый. Он водил босой ступнёй по грязному после вчерашнего дождя полу, который ненавидел уже всем сердцем, как и эту ебучую страну; сидел водил, и водил, и водил, пододвигая ступнёй к краю занесённые ветром с верхнего этажа опавшие розовые лепестки и гаденькие жалкие листья, но их было так мало и они были такими маленькими, все в тёмно-коричневых, словно гниль, разводах, что никак не хотели падать вниз. Отчаянно, до напряжения в мышцах вытягивая ноги ещё дальше, ещё ближе к самой кромке самого крайнего грёбаного кирпича, прям под ноль, но они не падали. А он бы упал, сейчас бы он упал. Было бы даже немного жаль, только вот не было. Он не любил этот город, не любил эту квартиру, эти сплошь наглухо и донизу белые жалюзи на везде днём в домах напротив; не любил эту жару, этих чаек, это даже море, эти цветы, этот кирпичный цвет и всё, что его душило, а душило почему-то всё. С каждой минутой он всё отчаяннее цеплялся алчущим взглядом за каждую деталь городского пейзажа, что бросалась в глаза, и смотрел голодно, почти до отчаяния, боясь остановиться хоть на секунду и всё бросить, дать слабину и уйти, оставив записку на кухне. Что бы то ни было, он так и сидел, шаркая ногами по грязной пыльной плитке пяткой, и чувствовал, как с каждым приливом мыслей всё глубже и рванее вдохи. И он даже как-то смирился со всем, на что сам решился, и всё-таки, если хоть на секунду давал слабину и задумывался о том, чтобы отступить, этого хватало, чтобы пронзить костный мозг мнимого спокойствия и начать судорожно искать причины остаться, и мысли о прошлом, от которых, как от огня, шарахался, взяли и просто без спроса начинали травить его изнутри. Не хотелось и страшно было думать, как всё стало так, как есть, да и что, собственно, с этим делать. Когда их отношения из простого ничего переросли во что-то такое, отчего на сердце скопилось что-то вязкое, тягучее, и во рту от безнадёги ком в горле, что никак не уходит? — Кофе. — О, спасибо. — Ты чего такой задумчивый с утра пораньше? — Слушай, а ты Земфиру в детстве слушала? — Все слушали. — И чё, всё понимала? — Да мне было лет двенадцать. Не знаю, Тош. — А щас? — А сейчас я её не слушаю. Она так громко сидела в своём телефоне, что пусть этот балкон обрушился бы вместе с ними и слава тебе господи. Я бы плакал на похоронах. Честное слово, вот ей-богу, плакал бы и искренне, как все эти и те плакальщицы, только по-настоящему искренне, а потом причитал бы: «она была для меня всем». Да не всем, хуле. Это не любовь, это уже нелюбовь. — Антош. — Ау. — Заканчивай. — Что заканчивать? — Просто заканчивай. Он закурил, она ушла на кухню. Чаек не было, чая не было, кофе уже не было. Тяжёлый, грузный и какой-то отчаянный выдох, выпущенный с надеждой всё-таки отпустить память. А он же, наверное, хорошо живёт, деградирует с кем-то. Он же, наверное, не вспоминает. Точно не вспоминает. Всего хорошего тому, кто помнит прошлое. — Что? — Говорю, что вскройся и всего тебе хорошего, чувак, раз помнишь прошлое. Всего хорошего тому, кто помнит прошлое. Буду ждать своего хорошего. — Пойдём на море, а. Погода нормальная наконец-то. Изнуряющая хреновая ересь любви. Сука. Антон задушил-затушил сигарету, подошёл к перилам и наконец-то смог дотянуться до края. Дотянулся, сука. — Привет, ромашки, блять… Три года, сука-а-а-а-а... — А? Чё ты там всё говоришь? Он последний раз глянул с высоты на трассу. Не увидел ни одной мёртвой чайки, что откинулась бы от его грузных мыслей, и пошёл собираться. Никому не нужны камбэки, а ему/ему нужны они меньше всего.