«Можешь сесть в присутствии императора...»

Прежде чем начать очередное эссе в столь для меня новой науке, как «ведьмаковедение», я позволю привести цитату... из трудов себя, любимой, а именно из предыдущей работы «Эмгыр вар Эмрейс: внезапное благородство или «рояль в кустах». Так что на вопрос — является ли благородный порыв императора Эмгыра в отношении Цири, когда он отказался от своего намерения жениться на ней, «роялем в кустах»? — отвечу следующим образом. Не стоит искать темную кошку в темной комнате. Во-первых, ее трудно там найти. Во-вторых, ее там может и не быть. В третьих, вместо одной темной кошки может оказаться три темных кошки. И каждая со своим характером. Потому что я собираюсь не следовать своему собственному совету (советы вообще легко давать!), а пойти и поискать в темной комнате четвертую темную кошку. За это мне стоит поблагодарить уважаемых Sor-soressej и Shadanakara, которые в своей дискуссии к заявке (https://ficbook.net/requests/534171?status=1#tabContent) задали и обсудили весьма занимательные вопросы по поводу встречи императора Эмгыра с ведьмаком Геральтом в замке Стигга. Дискуссия показалась мне настолько интересной, что я взяла и опять перечитала описание этой встречи. И мое внимание вдруг зацепились за некоторые аспекты, на которые я не обратила внимания при первом чтении. А они, собственно, имхо, давали ответ на те вопросы, которые задал Sor-soressej. Что произошло, что поменялось в Эмгыре вар Эйремсе за эти несколько минут?! И где в книге предпосылки к этой перемене? Расчувствовался, как чародейка любит приемную дочь? Да ну, император-то? Восхитился силой духа Геральта и Йеннифэр? Опять — да ну; ему самому силы духа не занимать. Так в чем дело, где мы при чтении проглядели, когда в целеустремленном, жестоком, холодно все спланировавшем и твердо это исполняющем Эмгыре начали бродить человеческие чувства? Или что-то случилось именно в эти несколько минут и осталось «за кадром»? Именно то, что «осталось за кадром», я и хочу обсудить в своей новой работе. И речь пойдет не о том, что говорят Геральт и Эмгыр, а том, как они говорят. И о том, что не говорится, но подразумевается. Итак, поехали... Пересказывать саму беседу Ведьмака и Белого Пламени не имеет особого смысла. Все читали, все знают. Жестокие слова императора о государственной необходимости совершить страшное преступление в отношении единственной дочери — и полные сарказма, дерзости и безысходной грусти ответы обессилевшего вконец Геральта. Для Геральта только что закончился бой с Вильгельфорцем, в котором его противник был на порядок сильней дуэта ведьмака с Йеннифэр, и победить чародея посчастливилось только чудесным чудом. В этой битве погибли все друзья Геральта, и он их еще не оплакал. Только вот лавры победителя в схватке пожинает третья сторона. Эмгыр, как «Deus ex machina», прибывает в замок Стигга, и именно ему достается победа, как и трофей, которым является для всех Цири. Впрочем, к его появлению Геральт сам некоторым образом приложил руку, когда проинформировал графа Дийкстру о месте пребывания Вильгельфорца. А тот, в свою очередь — поделился этой информацией с главой императорской разведки Ваттье де Ридо. Эх, если бы Геральт об этом узнал... ему бы поплохело точно. Впрочем, потерявши голову, по волосам не плачут. Первую фразу, на которую я хочу обратить ваше внимание, произносит император Эмгыр вар Эмрейс. — Ты едва держишься на ногах, — холодно сказал Эмгыр. — А через силу выдавливаемые дерзости заставляют тебя качаться еще сильнее. Можешь сесть в присутствии императора. Этой привилегией ты будешь пользоваться пожизненно. Очень любезно, не правда ли? Редко когда король позволяет кому-то сидеть в своем присутствии, еще реже даруется пожизненная привилегия сидеть в присутствии коронованной особы (помнится, такую честь заслужил некий рыцарь, спасший жизнь и честь английского короля в повести «Принц и нищий» Марка Твена). Но меня столь любезное приглашение императора не ввело в заблуждение, и я сразу же «раскусила» милостивый жест. Пожизненная привилегия означала, что жизни у Геральта осталось совсем немного. Как видим из приведенной фразы, говорится одно — подразумевается совершенное другое. Геральт, кстати, императора отлично понял. Впрочем, и Эмгыр не стал долго скрывать свои намерения в отношении собеседника. Тот, кто знает правду об императоре, о его прошлом и настоящем, и, самое главное, о его планах на будущее — должен умереть. Только перед тем, как казнить, Эмгыр решил сделать так, чтобы было за что казнить в полной мере... и пересказал Ведьмаку историю своей жизни. Ту, которую не знает никто. А может, захотелось выговориться... один раз за столько лет жизни. Как нам всем порой хочется выговориться незнакомому собеседнику в поезде или самолете, прекрасно зная, что больше никогда с ним не придется встретиться. Дальше чистое мое ИМХО... самое имхастое из всех имх. Но на том стою, и не могу иначе (с). На мой взгляд, императора Эмгыра вар Эмрейса, несмотря на многие отрицательные черты, нельзя до конца считать бессовестным человеком. Он различает добро и зло. Остатки совести у него есть. И иногда даже просыпаются. И даже часто. Правда, он всегда знает, как их задобрить, чтобы снова уснули и не мешали. Она (Лже-Цирилла) снова подняла на него глаза, и он (Эмгыр) невольно припомнил те неисчислимые случаи, когда именно таким способом покупал покой своей совести, покой взамен за содеянную подлость. Подло радуясь в душе, что так дешево отделался. И императорская совесть даже может разбудить чувство вины, которое рвет «как укус собаки». Однако, скорее всего — все сказанное Геральтом на этой встрече императору пропало втуне, не тронуло его сердце, не разбудило совесть. Все, кроме, пожалуй, одной фразы. Когда измученный человек в последний час своей жизни беспокоится о других — Йеннифэр и Цири. Особенно, когда речь идет о Цири. — Позволь мне с ними проститься. Потом — я в твоем распоряжении. Эмгыр подошел к окну, уставился на вершины гор. — Не могу тебе отказать. Но… — Не бойся. Я не скажу Цири ничего. Я нанес бы ей смертельную обиду, сказав, кто ты. А я не в силах ее обижать. Эмгыр долго молчал, все еще глядя в окно. Даже на пороге смерти Геральт заботится о дочери. О дочери Эмгыра. То есть, делает то, чего не делал император никогда в своей жизни. И это заставляет его замолчать и задуматься. Так о чем же думал император? Для нас эти мысли остались «за кадром». Правда, можно считать, что в эти долгие минуты он обдумывает, какой смерти предать Ведьмака, и в своей императорской милости выбирает для него самую безболезненную смерть. Что ж, может, и так... А может... А может, проснувшаяся в нем совесть возопила в голосину: «Сукин сын, блин (тут Совесть выбрала словечко покрепче)! Хоть раз в жизни сделай для своей дочери доброе дело! Не лишай ее родителей!». И император меняет свое предыдущее решение на «благородное и отвечающее законам чести». Но, естественно, при этом Белому Пламени хотелось бы «сохранить свое лицо». Ибо: ...императоры не беседуют с теми, имя которым «никто». Императоры не признаются в ошибках тем, имя которым «никто». Императоры не просят прощения и не каются перед теми, которые… Чтобы ни у кого не возникло даже подозрения, что император проявил слабость, «прогнулся» перед обстоятельствами, угрызениями совести или мнением столь незначительных особ, какими являются ведьмаки. И особенно, чтобы такие мысли не посетили самого Ведьмака. И император компостирует мозги Геральту, предлагая ему «милость» — вскрыть вены в горячей ванной вместе с возлюбленной Йеннифэр. Я взяла слово «милость» в кавычки, но для средневекового человека действительно было милостью, о которой можно только мечтать, когда повешение или намного более мучительная казнь — колесование, четвертование, раздирание лошадьми — заменялась благородным отрубанием головы. А смерть в горячей ванне в Древнем Риме (с которым Нильфгаард часто сравнивают) вообще считалась почетной, не марающей честь. О том, что Эмгыр поменял решение, свидетельствует и его последующий диалог с Йеннифэр. Та тоже на пороге смерти выступает как проситель и буквально повторяет просьбу Геральта. — Прошу по возможности не обижать мою дочку. Не хотелось бы умирать, зная, что она плачет. Эмгыр молчал долго. Очень долго. Прислонившись к дверному косяку. И отвернувшись. — Госпожа Йеннифэр, — проговорил он наконец, и лицо у него было на удивление странное. — Будьте уверены, я не обижу вашей и ведьмака Геральта дочери. Я топтал трупы друзей и плясал на курганах врагов. И думал, что в силах сделать все. Но то, в чем меня подозревают, я просто сделать не могу. Теперь я это знаю. И благодарю вас обоих. Прощайте. И опять император, прежде чем ответить, молчит. Молчит очень долго, отвернувшись от своего собеседника. О чем он вновь думает? Или вовсе не думает — а лишь, отвернувшись, пытается скрыть свои чувства? И не потому ли у него столь непривычно странное лицо (обычное состояние императорской мины — высокомерное и царственное до тошноты), когда он дает обещание исполнить просьбу. Но в своих заверениях он идет дальше, неожиданно признаваясь: «Но то, в чем меня подозревают, я просто сделать не могу». Что он не может сделать? Жениться на вашей и ведьмака Геральта дочери? Сплясать на курганах своих врагов Геральта и Йеннифер (то есть, похоронить их)? Во всяком случае, на прощание поблагодарить эту пару император не забыл. И есть еще встреча императора с Цири. Юная ведьмачка в словесном поединке атакует императора, переходя на угрозы, и ему приходится жестко держать оборону в привычной манере вежливого высокомерия. Ничего не поделаешь, положение обязывает — гвардия смотрит на императора. Однако, в какой-то момент, на свое счастье, Цири разразилась слезами... и произошло чудо. Эмгыр долго и молча глядел на нее. Подошел. Протянул руку. Цири, всегда в ответ на такие движения механически пятившаяся, сейчас, к своему величайшему изумлению, не отреагировала. С еще большим изумлением она отметила, что его прикосновение ей вовсе не отвратительно. Он прикоснулся к ее волосам, как бы пересчитывая беленькие как снег прядки. Коснулся изуродованной шрамом щеки. Потом привлек к себе, гладил по голове, по спине. И она, сотрясаемая рыданиями, позволяла ему делать это, а руки держала неподвижно, словно пугало для воробьев. Как известно, в двенадцать лет Цири перенесла психологическую травму (история с Кагыром), после которой прикосновения незнакомых мужчин встречала или враждебно, или с не девичьим цинизмом. А здесь прикосновения императорских рук вдруг показались девочке совсем не неприятными. С чего вдруг? Могу лишь предположить, что невербальный язык тела императора (взгляд, улыбка, наклон головы, жесты) сообщил юной ведьмачке, что ни ей, ни ее приемным родителям уже не угрожает опасность. Есть вещи, которые понимаешь интуитивно, на уровне подсознания. И если в этой сцене ведьмачка на минуту проявила слабость (ах, жаль, что никто ей за всю жизнь не сказал извечную женскую мудрость — «сила женщины в ее слабости»), то император на минуту обрел человечность, которая позволила ему обнять дочь и проститься с ней, а той — не оттолкнуть его объятия. Человечность в великом правителе, императоре Эмгыре... редкий зверь. Не то чтобы поймать, ее рассмотреть бывает невозможно. Быть может, она там была, быть может, там ее не было, быть может, мне просто она померещилась. И прежде чем поставить точку в своем эссе, я процитирую высказывание, которым закончилась дискуссия, упомянутая вначале. Сапек вообще не любит говорить прямо, все у него намеками: типа милый мой хороший [читатель], догадайся сам! (Shadanakara).