Брат мой, сестра моя

      — У тебя красивый брат, Эдна.       Девушка-кузнец обернулась на голос. В дверях кузницы стояла дочка мельника Севенх, закутанная в яркий тёплый плащ. Ну да, осень, по утрам лужи уже прихватывает первым ледком. Сама она до зимы в лёгкой куртке ходила, не чувствуя холода.       — Да, все замечают.       — Только очень молчаливый.       — Есть такое. — Кузнец повертела в руках одну из многочисленных заготовок и снова положила её на верстак.       — Скажи, а почему у вас масть разная? Ты рыжая, он чёрный.       — А мы не родные, мы двоюродные, — привычно соврала Эдна. На круглой мордашке мельниковой дочки читалось почти детское любопытство, смешанное с девичьим интересом. Уж не для того ли увязалась за отцом, чтобы на сумасшедшего красавца поглядеть? В деревне болтали, что Аодх Эдне не брат вовсе, а возлюбленный. Кто-то с осуждением бросал, что без родительского благословения живут, вот и отняли боги разум у парня, приходится за брата выдавать, стыда ведь не оберёшься. Деревенские девчонки нет-нет, да и вздыхали: хорош же. Светлолицый, светлоглазый, волосы чёрные до пояса. И на обычного юродивого не похож: чистенький, спокойный, ложку в ухо не несёт, сестру слушается, когда нужно в кузнице или по хозяйству помочь.       Вот только собак боится.       От дворовых псов шарахается, и в жёлто-зелёных глазищах ужас кромешный.       Жалко, говорили любители почесать языки. И не работник в доме, и не мужик, разума как у ребёнка. Красивый разве что, так ни одной девке с того радости нет. Может, и хорошо, а то бы всех девчонок в округе перепортил.       К самой Эдне некоторые парни, может, и решились бы посвататься, хоть и пришлая, и кузнец — а, значит, колдует. Зато такие синие глаза и толстые рыжие косы, перехваченные кожаным ремешком, что у многих дух захватывало. Но вот вместе с безумным братом выходило чересчур. Впрочем, Эдна и сама замуж не рвалась, чем только подкармливала слухи об их с Аодхом запретной любви.       Аодх меж тем вошёл в кузню, неся вёдра с водой. Перелил воду в бочку, где Эдна остужала заготовки.       — Спасибо, Аодх. Только куртку в следующий раз надевай, когда решишь на улицу выскочить.       Холод был ему не опаснее, чем ей, обоих согревало текущее под кожей вечное пламя, но не стоит лишний раз показывать чужим глазам странное.       За много лет Эдна привыкла не брать раскалённые подковы голыми руками и отучила Аодха хватать горячие угли из печи.       Но нет-нет, да и вспоминала времена, когда пламя и металл пели под их прикосновениями.       …На языке рождённых их и правда следовало бы называть братом и сестрой, но язык никого из рождённых ещё не звучал под другими небесами. Они подходили друг другу как парные клинки, но никто не ковал клинков на заре мира. Две силы, радостные от своего могущества, творили под началом наставника горы и рассыпали в толще пород друзы драгоценных камней и залежи металлов.       — Майрон! Майрон, да погляди же ты! — Рыжая майэ легко пробежалась по лавовому потоку: жидкое пламя прогибалось под её ногами. — Она примет любую форму, какую мы захотим.       Тот, кого она спустя много лет на разных языках будет звать братом, счастливо рассмеялся.       Их общей песне отозвался живой огонь…       Бледное осеннее солнце упало за горизонт. Эдна ощутила это, не увидела: ставни в доме она закрывала рано. Впрочем, ей было можно, деревенский кузнец — всегда немного колдун, а уж рыжая безмужняя девка, управляющаяся в кузнице, точно ведьма. Мало ли с какими духами по вечерам беседует. Эх, если бы и правда можно было пару вечеров поколдовать, да и вернуть брату разум, но где уж там. Раньше Эдна верила, что, оказавшись у горна и наковальни, он вспомнит хоть что-то: мастерство ведь не вытравишь. Но Аодх, кажется, теперь любил лишь огонь, да лес, да прикосновения её рук. И ничего из этого Эдна для него не жалела.       — Иди сюда.       Он подобрался к её ногам и уселся на пол. Эдна осторожно распутала гребнем иссиня-чёрные волосы Аодха, а потом заплела их в две косы, открыв взгляду высокие скулы и прозрачные светлые глаза. Со двора он бы в таком виде не вышел, но дома, когда они вдвоём, позволяет. Впрочем, Эдне он, кажется, позволял всё. На улице Аодх привык кутаться в волосы как в плащ, занавешивать ими глаза, низко опуская голову. Ленты и шнурки, которыми Эдна переплетала ему косу или хвост, он развязывал, едва оказавшись за воротами. На его густой гриве оседала дорожная пыль, в ней застревали запахи дыма, угля, свежеспиленного дерева и всего, чем пахло в деревне; её путал ветер и цепляли ветки.       Деревенские иногда советовали остричь брата: и ему проще, и ей не возиться. Они не знали, что однажды, лет пятьдесят назад, Эдне так и пришлось поступить: тогда в Аодха плеснул дёгтем мальчишка, решивший поиздеваться над безумцем. Парень получил от Эдны увесистый подзатыльник, а от своей матери — нагоняй, но исправить дело никакие тумаки уже не могли. Аодх потом беспрестанно приглаживал короткие пряди и почти не выходил из дому. Словно волосы были его защитой от мира.       Второй раз обречь брата на такое Эдна не могла. К тому же в вечерние часы, когда Аодх, аккуратно одетый и причёсанный, сидел у очага, глядя в огонь, он становился похож на себя прежнего. На мастера с огненным нравом. На отважного майя, одержимого жаждой познания.       Иногда казалось, сейчас обернётся и скажет: «Я новый сплав придумал, посмотришь? Даже учитель не сразу поверил, что так можно».       Но время шло, веки у обоих тяжелели, и Эдна осторожно укладывала брата спать и ложилась сама, едва слышным шёпотом погасив свечу.       В вечность уходил ещё один молчаливый вечер.       Засыпал Аодх, только убедившись, что она крепко держит его за руку.       — Взгляни.       Россыпь мелких необработанных камней на тёмном дереве стола. Золотистые, тёмно-оранжевые, прозрачные, мутные…       — Это ведь не цитрин, верно?       — Верно. Подумай ещё.       — Как странно. Они ощущаются как одно из творений Йаванны. Помнишь, она показывала то смешное создание, которое все приняли за камень с резьбой, а потом оно высунуло четыре ноги и голову как у змеи?       — Помню. Смотри ещё.       — Они похожи на застывший мёд. Ты научил пчёл делать камни?       — Нет, они бы не согласились. Думай о лесах.       — Подожди, Майрон. Это… Это смола, верно? Сосновая смола. Но как тебе удалось сделать её такой прочной?       — А она и станет такой однажды. Когда многие годы проведёт на дне моря.       — Но ведь эти сосны ещё не выросли и не уронили смолу в воду.       — Я собрал её сам и попросил майяр Владыки Вод подержать в море. Как видишь, получилось. Немного, правда, да и при шлифовке что-то неизбежно уйдёт. Хочешь подвеску, сестра? Или кольцо?       — Подожди. Тебе не кажется, что ты нарушил естественный ход вещей? Этого камня…       — Янтарь. Не знаю, как его назовут потом, но это янтарь.       — …ещё нет в Арде.       — Ход вещей не нарушен. Сосны вырастут, их смола упадёт в море и затвердеет. Через много лет её вынесет на берег. А о горсти камешков никто и не вспомнит. Я ведь не заставляю яблоню давать урожай за урожаем, отбирая у неё время на цветение.       Он улыбался, протягивая ей похожие на застывший мёд камни.       — Так хочешь, я сделаю для тебя кольцо?       На краю леса Аодх распутал завязки башмаков, разулся и прошёлся по тронутой инеем траве босиком. Холода он не чувствовал. Обувку пристроил на ветку дерева: потом заберёт. И пошёл вглубь чащи, потом побежал, пригибаясь под низко нависавшими ветками и перепрыгивая через замшелые коряги. Проскользнул по краю болота, рухнул обессиленно на мох. Сердце колотилось как бешеное. С другой стороны на поляну выступил волк. Большой, серебристо-серый, он сначала замер, принюхиваясь к чужаку, пахнущему пеплом и людским жильём, но ещё и чем-то родным, волчьим. Мокрой от дождя шерстью, свежей кровью загнанной добычи…       Аодх сделал несколько шагов к волку, протягивая руку, как протягивал её к уголькам в печи.       Волк подался назад, зарычал, показывая зубы… И вдруг бросился к Аодху, по-собачьи ткнулся носом в ладонь, признавая родство. Отбежал. Остановился, вернулся обратно, зовя за собой.       «Поиграем, двуногий брат? Догоняй!»       И Аодх бросился за ним.       В ушах свистел ветер, перед глазами размывался серо-рыжими полосами осенний лес.       Устав от гонки, они набрели на скрытый в овраге ручей. Волк опустил морду в воду, Аодх тоже попытался было напиться по-волчьи, но вовремя вспомнил, что Эдне не нравится, когда он так делает. Поэтому сложил ладони ковшиком и напился из них.       А это что? Палочка меж камней застряла? Аодх подался вперёд и вытащил оброненную кем-то тростниковую дудочку. По-звериному склонил голову, разглядывая находку. Осторожно подул в неё. Звук вышел резкий и короткий, но его это не смутило. Кажется, надо вот так… Или нет?       Эдна отыскала его под вечер. Вымокшая, усталая, она уже не знала, в какую часть леса Аодх мог пойти, и надеялась только, что его не занесло на болота. И тут из-за деревьев раздалась мелодия… Нет, скорее, её обрывок. Три-четыре коротких ноты, а затем тишина, словно неведомый музыкант не помнил, как играть дальше. Эдна поспешила на звук и на открывшейся поляне нашла Аодха. Он сидел на трухлявом бревне и играл на тростниковой дудочке. Три-четыре ноты, тишина, три-четыре ноты…       Она обрадовалась так, что назвала его прежним именем. Музыка была частью их силы, и на какой-то миг Эдна поверила, что он вернул себя, что в его глазах хорошо знакомое пламя.       Но Аодх привычно и неловко ткнулся в её плечо, как утыкаются детёныши в бок матери, и улыбка пропала с губ Эдны — как стёрли.       — Идём домой, брат. Вот так… Просто идём домой.       Мокрый от дождевых капель, сыпавшихся с низких ветвей, разгорячённый бегом наперегонки с могучим зверем, с зажатой в кулаке дудочкой, он, кажется, был счастлив.       Эдна кусала губы, чтоб не расплакаться.       Он принёс в дом запахи палой листвы и болотной сырости. Железом от Аодха теперь почти не пахло, хотя он каждый день бывал в кузнице. А ведь когда-то это был их общий запах.       — Я перепугалась за тебя, Аодх. Никогда больше не убегай в лес.       Он, по излюбленной привычке сидя у её ног, запрокинул голову, расплескав непроглядную ночь волос по коленям Эдны, и взглянул ей в лицо. Красивые глаза, золотисто-зелёные, дикие… А ведь когда-то были синие. Впрочем, не всё ли равно?       Иногда Эдне казалось, что осколок духа Майрона переплавился в нечто иное, и за этим взглядом прячется совершенно другое существо. Или — что он просто не хочет возвращаться, что в зыбком тумане беспамятства ему хорошо и спокойно. И не против ли его собственного желания она тянет его к себе прежнему? Может, если дать ему волю, не просить умываться и помогать ей в кузнице, он перекинется в волка, навеки оденется в серую шкуру, забудет, как мыслить и творить, и будет счастлив?       Была и ещё одна мысль, которую Эдна гнала от себя прочь как страшную, искажённую. Вот бы вернуть Майрона, каким он был до того, как покинул её и их наставника. Никакой памяти о Тёмной Твердыне, об Отце Лжи, о войне.       Разве плохо?       Нет, каждый раз возражал кто-то в голове её собственным голосом.       Не плохо. Чудовищно.       Ни у кого нельзя отбирать право на совершённые поступки.       И тёмные желания отступали.       Что ж, если Майрон однажды вернёт себя и свой свет, она поможет ему научиться жить со всем, что он совершил.       Ну а пока…       — Если хочешь, мы пойдём в лес вдвоём. Послезавтра. И потом. И весной, когда будет много цветов. И я сплету тебе венок. Ты любишь клевер?       Он молчал, наматывая на пальцы бахрому её шали. Один раз, другой, третий. И снова.       — Ты безумен.       — Я? Возможно, но не более, чем все они, запрещающие себе творить, лишь бы случайно не прогневить Эру.       — Что, даже мастер Ауле? Он обучил нас, не забывай. Всё, что мы умеем, его дар.       — Дар отдают однажды и не смотрят из-за плеча, как ты им пользуешься, на то он и дар. Что плохого в том, чтобы изменять изначальный замысел? Может, за этим мы и были сотворены, иначе зачем нам давать потребные для изменения разум и силы?       — Я слышу голос Мелькора в твоих речах.       — И что с того? Взгляни, вот твоё кольцо, я почти закончил его. Мне хотелось поработать с камнями, которых ещё и в помине нет, я нашёл способ, и звёзды Варды не рухнули с небес.       Янтарный цветок на золотистом ободке почти распустился, уже были готовы пять вытянутых острых лепестков из десяти. К концам они становились почти зелёными, а в сердцевине лежал круглый прозрачно-огненный камушек. Майрон, даже будучи возбуждён, почти яростен, тем не менее, пристроил работу на верстак со всей возможной бережностью.       Рыжеволосая майэ негромко рассмеялась.       — Кажется, от тебя искры летят. Давай поговорим, когда ты остынешь?       Но в другой раз в его мастерской было пусто и темно. На призыв с готовностью отозвался огонь в кузнечном горне. Огонь скучал и не понимал, почему его покинули надолго, огонь с готовностью заиграл бликами на инструментах и лежащем на верстаке неоконченном кольце с пятью янтарными лепестками из десяти. Майэ помедлила, прежде чем надеть его. Но всё же надела.       Волки пришли за ним ранним утром. Аодх проснулся один: собираясь в город по делам, Эдна разбудила его и строго-настрого запретила выходить со двора: побег в лес ещё был слишком свеж в её памяти. После ухода сестры он опять заснул и вновь открыл глаза, когда за стеной дома долго и протяжно завыли.       Аодх приник к маленькому, затянутому бычьим пузырём окошку, глядящему на лес. Их было трое, и они рисковали, явившись в деревню при свете дня, да ещё вызывая его воем.       «Двуногий брат, помоги. Маленький. Острое железо. Стая не справится».       «Тише. Сейчас».       Аодх заметался по дому, но дверь Эдна подпёрла снаружи. Не найдя иного выхода, он схватил со стола нож и начал резать бычий пузырь на оконце. Он вернётся раньше сестры, и Эдна не будет плакать, ведь правда же?       Правда?       Волчонок угодил в капкан и, кажется, уже наладился отгрызть себе лапу, как взрослый. Аодх сумел разжать железную пасть, оторвал от рубахи полосу и, как смог, промыл и забинтовал зверёнышу рану. Волчонок не хуже дворового щенка лизнул Аодха в лицо, его мать притащила спасителю окровавленный кусок свежего мяса. Кажется, ещё утром это был заяц.       А потом они обсели его со всех сторон, отогревая, не понимая, что он не может замёрзнуть. А Аодх и пытаться объяснить перестал — уж очень приятно было прикосновение жёсткой волчьей шерсти к коже.       Неожиданно волки напряглись, а самые крупные и сильные самцы повскакали с мест и ощерились. Аодх тоже слышал еле уловимую дрожь земли.       Люди. И кони.       Охота.       «Бегите, — сказал он стае, — меня они не тронут».       «Мы не можем. Ты наш».       «Мне ничего не сделают. — Неожиданно ему в голову пришла спасительная мысль: — Я уведу их отсюда. Я пахну как вы».       Крупный серебристо-серый волк, первым встретивший Аодха, подошёл к нему, ткнулся мордой в ладонь.       «Я с тобой, двуногий брат. Остальные пусть защищают матерей и молодняк».       И они сорвались с места и побежали.       За их спинами пели рога. Аодху нравился бег, нравилась скорость и чувство опасности. Оно будило в крови что-то полузабытое, давнее. Впрочем, вспоминать не хотелось. У них вышло! Охота поверила, псы сбились со следа, учуяв их. Стая спасена!       Аодх не сразу понял, что вырвался вперёд, а его товарищ-волк отстал.       Он сделал над собой усилие и побежал медленнее, но волк всё равно не мог его нагнать и, кажется, даже начал прихрамывать.       «Я стар и видел много лун, двуногий брат. Спасибо за этот бег. И за стаю».       «Осталось немного. Дальше будет холм, а за ним такой бурелом, что гончим не пробраться».       На холме их и настигли: волк тяжело рухнул, заваливаясь на бок, а Аодх присел рядом, отказываясь уходить и оставлять зверя один на один со смертью.       Первая собака вылетела на вершину холма через миг после того, как тяжёлое дыхание волка прервалось. Замерла, не зная, верить глазам или слуху: Аодх выглядел как человек, но пах по-лесному, как добыча. И собака припадала на передние лапы, захлёбываясь лаем, не решаясь броситься.       Появившиеся следом охотники удивлённо заозирались: меньше всего они ожидали встретить здесь человека. Аодх поднялся, взмокший, растрёпанный, в лёгких не по погоде рубахе и штанах.       — Кто ты? — окликнул юношу пожилой всадник в богатых одеждах.       Аодх зыркал из-под вороных прядей, не понимая, чего от него хотят.       Кто я? Я — уголёк в пепле. Я — ветер в серебрящейся, как волчья шерсть, траве. Я — брат Эдны.       Что этот человек хочет услышать?       — Я — лорд Элбан, хозяин этих земель. Кто ты и как смеешь мешать мне охотиться?       — Мой лорд, — осторожно заметил один из егерей, — парень-то странный. Когда мы на холм поднялись, он рядом с мёртвым волком сидел и его гладил. Не колдун ли? Волосы как у девки, глаза жёлтые. Вы бы не смотрели на него лишний раз, да и амулет солнечный достали от греха.       — Я не боюсь колдовства, — отозвался лорд. — Эй, парень, это ты убил мою добычу?       Аодх помотал головой. Отвернулся от неинтересных ему людей, вновь подошёл к волку, оборвал несколько веточек вереска и положил на жёсткую шерсть. Люди ведь так делают, когда кто-то умирает?       — А ну отвечай, когда с тобой разговаривает лорд! — рявкнул один из охотников.       Аодх не пошевелился.       — Так, — протянул лорд Элбан, втягивая с руки перчатку и утирая вспотевший лоб. — Возвращаемся. А этого… колдуна прихватите с собой.       — Эдна! Эдна, стой! — Брана, молодая жена пастуха, неслась к ней через всю улицу.       Эдна остановилась у ворот дома.       — Эдна, брата твоего люди лорда в лесу поймали. Ой, лишенько-о!..       — Как?! — охнула кузнец. — Что он там делал?       — Говорят, с волком на холме сидел. А того волка лордская охота гнала. А он его не то спасал, не то убил. Говорят, колдун.       — Аодха в замок повели? — Эдна едва протолкнула слова сквозь одеревеневшие губы.       — В за-амок, — чуть не плача, протянула девушка.       — Хорошо. Спасибо тебе, Брана.       — Эдна, а ты куда?       — Брата пойду выручать.       Дома Эдна бросила в угол принесённую из города сумку с ярмарочными покупками и схватила другую, с инструментами. Ой, Аодх, только не твори там ничего. Не играй с языками пламени как с котятами, не заклинай железо. Я смогу их убедить, что ты не колдун. Если ты чего натворил, так и быть, отработаю. Лучшие клинки дружине лорда скую.       Продержись только.       Что ещё? А, юбку шерстяную поверх дорожных штанов надеть. И кольцо на пальце правой руки проверить — будто куда деться могло. Золотистое, с тонким ободком и янтарными лепестками.       …Негромкий вскрик на грани сознания. Она сразу узнала голос и отбросила телесную оболочку, как рождённые отбрасывают плащ, скользнув в темноту изнанки мира.       Крохотная искра, угасая, стремительно падала в чёрное ничто, и майэ ринулась в погоню. Второй искрой сверкало кольцо, цветок с янтарными лепестками, кажется, вплавившийся в саму её суть.       Ей удалось опередить в своём полёте-падении стремительно сгорающий, раздираемый болью осколок пламени и поймать его, укрыв в кольце.       А ещё через миг майэ открыла глаза под небом Амана.       Синеглазый эльда-подросток у наковальни, младший сын Финдарато и Амариэ, удивлённо воззрился на наставницу: для него прошло не более двух секунд.       В янтарных каплях-лепестках билась яркая искра — точно сердце.       — Так, говоришь, твой брат не колдун, девушка? — лорд Элбан пробарабанил пальцами по краю заваленного свитками стола.       — Нет, господин, — покачала головой кузнец, старательно опуская голову. — Безумен он, это верно. Потому, видать, и дикий зверь не тронул. Какой из него враг?       — И давно он безумен?       — С юности, мой лорд. Он мне не родной, двоюродный. Ковать нас мой отец учил. Потом он с отцом поссорился и ушёл со двора. Говорят, воевал и у кого-то ещё учился. — У величайшего из творцов, поднявшего бунт против собратьев и возжелавшего стать единственным, но об этом лучше не помнить, не то треснет маска девчонки-кузнеца. — Когда я его разыскала, он уже не в себе был. Не знаю, почему.       — Не колдун, говоришь. А сама ты, случаем, не ведьма, а?       — Так ведь с железом работаю, господин. — Эдна подпустила в голос наивности. — Разве в кузне какое колдовство уцелеет? Если Аодх вам какую обиду нанёс, я отработаю. Мои ножи не тупятся почти, да и оружие я чинить умею.       И ковать тоже, как и доспехи, но об этом Элбану знать не надо. Пока не надо, а там поглядим.       — А испытание, — вдруг улыбнулся лорд, — пройдёшь? Докажешь, что не ведьма?       Она знала такие улыбки слишком хорошо. Обычно их обладатели быстро начинали распускать руки и изрыгали потоки омерзительной брани, стоило сломать им нос или пару пальцев.       Нельзя. У него Аодх.       — Какое испытание, господин?       — Холодным железом.       «Холодным — не раскалённым, — пронеслось в голове у Эдны. — Вот тогда была бы морока: сначала заставить тело получить ожог, потом не дать ему сразу же зажить, а потом неделю пластом лежать, потому как здешние потоки очень чужаков не любят».       В этом мире жила своя сила, и, сталкиваясь с ней, Эдна всякий раз ощущала себя кошкой, пробирающейся по заставленной посудой полке. Не так шевельнёшься — и всё вокруг посыплется, да и тебя саму тоже пришибёт. К счастью, мастерство обращения с металлами, проистекавшее от долгих занятий в кузнице и первозданной жажды творить, меж мировых потоков проскальзывало. Привычка зажигать свечу лёгким вздохом и без боязни касаться любого пламени — тоже. Но и тут приходилось держать ухо востро. За отковку хорошего, как учил Мастер, кинжала для себя, Эдне пришлось расплачиваться целое семидневие: она вставала с постели лишь для того, чтобы попить воды.       Аодх, решивший, как встарь, позвать рудные жилы, слёг почти на месяц. Эдна была понятливой и быстро усвоила, что вся их с братом защита теперь — её терпение, умение договариваться да верный кинжал.       И потому бесстрашно взглянула в лицо лорда.       — Мне бояться нечего — пройду.       — Здесь тепло, Эдна. Сними плащ.       Эдна, подчиняясь, повесила плащ у очага и огляделась.       Аодха посадили на цепь у дальней стены большого пиршественного зала, как пса. Заслышав её шаги, он поднял голову, сквозь тьму упавших на лицо прядей блеснули глаза.       Оборван, грязен, но цел. Уже легче.       — Эта девушка согласилась пройти испытание сталью, чтобы доказать невиновность своего брата в колдовских делах, — объявил лорд Элбан.       Двое дружинников успели схватить Эдну за запястья быстрее, чем она поняла, что происходит. Развели руки в стороны — крестом. Лорд рванул на ней плотную льняную рубаху, раздирая ткань и оставляя девушку почти полуобнажённой. В его руках откуда-то появились длинные иглы — такими, верно, рыбаки штопают снасти. Первую из них он больше чем наполовину всадил Эдне в грудь недалеко от соска.       Девушка покачнулась, но устояла.       У неё, пожалуй, вышло бы раскидать державших её мужчин, выхватить у кого-то из них меч, но пробиться к Аодху — вряд ли. Его просто убьют раньше. Не все раны можно затянуть.       Значит, надо терпеть. К тому же её мучители просчитались: тело не было для Эдны ни стыдом, ни грехом, просто красивым и нравящимся ей вместилищем духа, за которое, однако, она цеплялась как могла: создать другое, как раньше, у неё бы просто не вышло.       Любой из здешних девчонок хватило бы просто постоять полуголой перед солдатнёй, чтобы посчитать себя опозоренной и утопиться в омуте — и часто при полном одобрении родни и соседей. Дураков нет — таких замуж брать. Не живи, не порочь семью.       Эдну же терзала только боль, которую в этом мире она не могла отсечь.       И — уязвлённая гордость. Она сражалась в Войне Гнева. Не только как воплощённая ярость огненной стихии, но и как мечница. И в былые дни ни один из здешних дружинников не стал бы для неё серьёзным противником. Так, смешной помехой на пути.       А вот теперь ей надо вытерпеть унижение ради брата.       «Не смотри, Аодх. Не надо».       Новая игла вонзилась под ключицу. Сколько их уже? И чего от неё хотят: чтобы рухнула, корчась от боли, или чтобы выдержала пытку до конца? От чего зависит, признают ли её человеком или тварью? Или им всё равно, просто нравится смотреть на мучения?       — Мой лорд, умоляю, не берите грех на душу. Испытание сталью может проводить только жрец и в присутствии не более чем двоих свидетелей.       Эдна нашла взглядом заступника. Светловолосый мальчишка-оруженосец.       Надо же.       Лорд ещё только оборачивался к дерзкому юнцу, а Аодх уже понимался на ноги, превращаясь в тень того, перед кем некогда трепетали целые народы.       Ржавой пылью осыпался ошейник, лопнули цепи на руках. Прозвучало под закопчёнными сводами ещё никем и никогда не произнесённое в этом мире слово, имя огня на языке творения. Пламя выплеснулось из очага волной, сжигая столы и скамьи. Раскалялись добела бляхи ремней и накладки ножен. А люди, люди вспыхивали как лучинки. Те, кто стоял и сидел ближе всего к очагу, не успели даже вскрикнуть.       Перстни на руках лорда пережгли пальцы как сухие ветки.       — Остановись, Аодх, ты убьёшь себя, хватит!       Он не слышал, он шел к ней через затопленный пламенем зал, и ему отзывались сталь и огонь, отражались бедой в глазах, и там, где он прошёл, живых больше не было.       А потом он просто рухнул Эдне под ноги, разметав по почерневшему полу спутанные волосы.       Кое-как запахнув разорванную рубашку, Эдна потащила бесчувственного Аодха к выходу. То, что он устроил, в прежние дни легко далось бы и брату, и ей самой, но где прежние дни…       Эдна подобрала было один из лежащих на полу мечей, но тут же отбросила: клинок и до прошедшего по залу пламени не был особенно хорош, а теперь и вовсе превратился в бесполезную оплавленную железяку. Нет уж, о мечах придётся забыть. Хорошо, кинжал при ней.       Аодх, братик, что ты наделал. Ни кровинки в лице, дыхание даже прилипшие к лицу прядки не колеблет.       Что же ты наделал…       — Его невозможно возродить. Мне жаль. Разве что самому Илуватару было бы по силам. — Владыка Ветров кончиками пальцев коснулся золотистого ободка кольца. — Здесь заключён даже не дух — осколок. После всего, что совершил Майрон, его отторгнет и благословенная земля, и земля Эндорэ. Твое милосердие велико, раз ты просишь за него. Но я не выпущу в мир безумца. Прости. Исцеления в Арде ему нет.       Иногда, чтобы задать вопрос, нужны все силы и вся отвага.       — А за пределами Арды?       В тёмном замковом коридоре шевельнулась тень. Эдна остановилась. Вот же смельчак-самоубийца, она думала, все слуги разбежались, когда увидели, что творится в зале, своя-то жизнь всяко дороже.       Свет уцелевшего факела в настенном креплении выхватил светлые волосы и перемазанное сажей лицо.       Оруженосец. Жив.       — Как тебя зовут?       Он вздрогнул, вжимаясь в стену.       — Эллайн.       — Эллайн. Я запомню.       — Зачем, госпожа?       — Ты не молчал.       — Так не по-людски же ради забавы пытать.       — Вот именно поэтому. Бывай, Эллайн-человек.       — И куда вы теперь?       — Куда-нибудь. Ты бы нору поглубже подыскал. Не ровен час, вернётся лордов сын, отыграется за то, что ты со всеми не сгорел.       Но Эллайн не спешил уходить.       — На болотах развалюха есть. У Кривой балки. В землю ушла, но стены и крыша ещё крепкие. Не бойтесь, я вас не выдам, погоню в другую сторону пущу.       Эдна не обернулась. Парень выжил и теперь расскажет другим историю о прекрасных и чудовищных созданиях, что живут в холмах. Их волосы черны как ночь или светлы как золото, они жестоко мстят, когда люди обижают кого-то из их народа, они ценят красоту превыше всего, искусны в музыке и пении и страшатся железа — кажется, так здесь верят.       Эльфы, страшащиеся железа.       Нолдор бы посмеялись.       Аодху не становилось лучше. Он метался во сне, хрипел, вырывался, когда Эдна пыталась его обнять.       Они укрылись в заброшенной лачуге, которую указал Эллайн: не то старом жилище лесника, не то охотничьей хижине. Взмахом руки Эдна пробудила пламя в полуразвалившемся очаге, заставив вспыхнуть безнадёжно отсыревшие дрова. Чужой мир сразу же отомстил за столь грубое обращение с потоками тупой болью в висках. Соорудила для Аодха лежанку из найденных в доме тряпок, укутала его разорванной шерстяной юбкой — больше по укоренившейся за века человеческой привычке, чем действительно надеясь помочь. Врачевать надо было не тело, а дух, но Эдна не умела исцелять, она могла только верить, что время и спокойствие вернут ей прежнего брата.       Но все её усилия сгорели в пламени устроенного Аодхом пожара.       Она держала его руку в своей, на которой до сих пор сияло золотистое кольцо с янтарными лепестками, звала всеми именами, которые смогла припомнить, но Аодх по-прежнему бредил, разум его бродил в лабиринтах беспамятства.       Эдна уснула рядом с ним, успев порадоваться, что человеческое тело нуждается в отдыхе, иначе к утру в хижине стало бы одним безумцем больше.       А с рассветом в наскоро прилаженную дверь негромко постучали.       Эдна поднялась.       Если бы за ними пришли, то стуком себя утруждать бы не стали.       Затаиться? Но что тогда помешает неизвестному войти?       Она распахнула дверь, держа наготове кинжал — не хотела никого убивать при помощи пламени и расплачиваться за это болью. А кинжалом… Кинжалом можно и просто припугнуть.       Стоящий на пороге путник откинул капюшон тёмного плаща, явив её взгляду белые волосы и перечёркнутое несколькими шрамами лицо.       Эдна крепче сжала рукоять: застарелая ненависть на миг оказалась сильнее отчаяния.       И отступила, пропуская путника в хижину.