самолеты

«Я пытаюсь справиться с обрушившимся небом Я никак не слабачок, но тут такие перестрелки Я молчу, белеет парус одиноко Дурачок, он ничего не понимает Корабли имеют сердце и возможность выбирать И погибая улыбаться»       Вася ненавидел как минимум три вещи в Максиме: запутанные волосы по утрам, сонную улыбку и исполнение песен Земфиры. Этот мудак был настолько самозабвенным в момент исполнения полюбившихся текстов и мелодий, он становился словно ангел на кладбищенских плитках и памятниках: таким же печальным и невероятно красивым. Его пальцы буквально порхали по ладам старой и растерзанной в клочья гитаре. Максим никогда не умел петь, он всегда говорил одно и тоже: «Песню главное чувствовать, а не уметь брать высокие и низкие ноты, это поверхностно». Он никогда и на гитаре-то играть не умел, просто одним вечером от скуки сел и начал учить песни.       Вася знал, что часть его души превратиться в прах, если Макс уйдет. Возьмет, развернется и уйдет. Неважно скажет он что-то или промолчит, улыбнется или метнет разъяренный алый, словно кровь, взгляд. Вася чувствовал, что время ускользает сквозь его пальцы, аки песок. Он не справлялся, он знал, что Макса может не быть рядом. Он чувствовал, что не удержит, не сможет не плакать каждый вечер, знает, что надоест. Как же все это бредово.       Макс боялся. Боялся каждый день, что Вася сорвется. Что возьмет гребанные таблетки, шнурки, нож или пойдет в ванную. Он боялся больниц. Панически, до дрожи в коленях, кома в горле, подгибания ног. Но он каждую неделю шел, шел за Васей, потому что знал, что нужно, необходимо, что один не справится этот маленький ребенок с кульком несчастий за спиной. Вася не хотел оставаться в белых стенах, окруженный запахом затхлости, сырости, таблеток и мочи. Он держался за дом, он каждый раз умолял «только не в больницу», вспоминая кухню с большим окном, в которое они вместе с Максом курили каждый поздний вечер, табурет на излюбленном месте против света, на котором всегда сидел Никонов и пережимал аккорды, желтый свет и старый диван, на котором они вместе спали.       Они не были возлюбленными. Вася не мог взять его за руку, обнять поздней ночью, когда они пили кофе или водку, сидя плечом к плечу на подоконнике. Он ЛЮБИЛ его. Никак иначе это чувство не называлось. Любил так сильно, что готов был отпустить в любой момент. Но знал, что без Макса его не будет. Его шрамированное сердце не выдержит и разойдется по швам. Такое всех ждет однажды, хотя нет, не каждого может постигнуть такая участь. И слава богу.       Макс любил. Любил так же сильно, обожал, оберегал. Он действительно стал тем кладбищенским ангелом, наблюдающим за происходящим невидящими мраморными глазами и оказывающий тихое молчаливое содействие. Ничего больше он дать не мог, точнее боялся. Боялся взять Васю за руку и произнести заветные слова о том, что все будет нормально. Что они вывезут это блядское дерьмо, что забудет он слово депрессия и не будет оно слетать с его уст каждый день.

***

      По Васиным мертво-белым щекам стекают горячие слезы, словно дождевые капли. Его глаза становятся свинцово-серыми облаками с вечными осадками. На его улице всегда идет дождь, всегда непогода, где бы он не оказался. Но он не один живет на этой улице, а с Максимом, который всегда притаскивает гребанный зонтик.       Вася ненавидел себя как минимум по трем причинам: он хотел убить себя, потому что был серым, ничего не добившимся трусом, не мог сказать, как любит и заменял это: «я всех ненавижу и тебя тоже» и не мог переваривать больницы. Он ненавидел свою жалкость, то, как он выглядит в глазах абсолютно всех описывалось этим словом.       За окном питерские крыши, а становилось только хуже. Серую хмарь все так же протыкает шпиль. Ничего не меняется: неизменное окно, взрывы все так же обжигают и закладывают уши, а Никонов продолжает играть. Он никогда не останавливается, даже замечая стерильно-прозрачные слезы, наполняющие Васины глаза. — Эй, дурик, все станет лучше, — тихо говорит Макс, закончив петь песню и отставляя гитару к замызганной масленой плите, которую вот уже неделю как пора помыть. Сегодня он проснулся, понимая, что оглушающая тишина вокруг его заебала. Просто заебала. Он понял, что они с Васей, словно струны с ладами. Он обещал, что станет лучше, значит будет. Он не мог подвести. И не мог оставить.       Вася ссутуливается еще больше, и как обычно, молчит, не произнося ни слова. Ни одобрения, ни протеста — ничего. У него всегда так — Никонов знал и принимал. — Хочешь сладких апельсинов, может солнце вместо лампы или я убью соседей? Все песни я, итак, за тебя отдам, — продолжает Максим, сегодня он точно не станет затыкаться и смотреть немигающим взглядом на то, как его любовь умирает. — Ты дурак. Ненавижу твои эти завывания, — он вытирает слезы рукавом старой разношенной и затертой, с катышками на спине, толстовкой выцветшего синего цвета, который когда-то напоминал море. Васина жизнь похожа на эту забывшую жизнь кофту. — Ты же плачешь, когда я их пою, — усмехается Никонов. Ситуация, словно в анекдоте: он рыдает навзрыд, чувствует каждую букву, каждое невесомое по струнам касание, и отрицает. Их совместная жизнь действительно словно саркастичная и ужасающе тупая колонка в старой газете об анекдотах, которую уже никто не читает. — Бред все это. Бред сивой кобылы. Плачу я вовсе не из-за этого, — нагло врет Вася, смотря в эти живые, а не мраморные глаза и удивляясь, да так, что током прошибает. Что-то поменялось. Теперь их ужасающую колонку в газете начали читать. — А я для тебя все что хочешь сделаю. Как в песне. Увезу тебя туда, где из окошек Альпы видно, я же сделаю все, ты только поверь. Помнишь, как там? Корабли имеют сердце и возможность выбирать, и погибая улыбаться. И мы с тобой, как эти корабли. — Врешь, врешь, нагло врешь, урод. Никто ничего не сделает, — отрицает Вася. Отрицание всего на свете — еще одна его ужасающе ужасная черта. Именно ужасающе ужасная. Никак иначе. — Я люблю тебя, — словно пушечный выстрел, словно чертова пуля в висок, которой все время так не хватало. Вася все-таки молчит первое время, не говорит, что Никонов снова врет, снова обманывает. Он все это время не верил, только сейчас понял, что все правда, все всерьез. И про Альпы тоже всерьез. Не просто так все это. — Ты… Да как в голову пришло, дурак? — вопрошает Вася, чувствуя, что слезы уже ручьями разливаются все ниже и ниже, что он теперь не Посейдон и не может заклинать эту чертову воду. Он никогда Посейдоном не был, а так мечтал бы стать. — А я люблю! Считай дураком сколько угодно, хоть всю жизнь оставшуюся. А я….А я ради тебя гребанным Пушкиным стану, на дуэль пойду и умру за твою честь. Буду, как Ромео. Да я ради тебя кем угодно стану. Ты… Ты не представляешь, как сильно люблю. На все, что хочешь готов. На любое твое слово… Да я любое желание исполню, все, что хочешь изменю, — Максим впервые не выдерживает. Теперь он тоже не Посейдон. Конкретно не Посейдон.       Вася замирает. Он будто погружается за вуаль, за тонкую грань между этими мгновениями, он словно не здесь, он выпадает. Он понимает, как любит его запутанные волосы, сонную улыбку, песни Земфиры, как хочешь увидеть с ним из окошка Альпы. Он всегда это знал, но отрицал. Потому что боится. Боялся. Да, боялся. А теперь шлет к черту.       

Если Максим пообещал, значит должно сбыться. А если не сбудется, то придется позвонить ему и помолчать, поулыбаться друг другу. «Жаль, но я никак не научусь остановиться Разгоняюсь, загоняюсь, как отпущенная птица Хорошо, я буду сдержанной и взрослой Снег пошёл и значит что-то поменялось Я люблю твои запутанные волосы Давай я позвоню тебе, ещё раз помолчим Люблю твои запутанные волосы Давай я позвоню тебе, ещё раз помолчим Люблю… Люблю…»