Свеча горела на столе, свеча горела

Самое ужасное на свете – узнать, что твой любимый человек умер. Как только эта весть приходит, тонны чувств моментально обрушиваются на тебя. Горе и отчаяние придавливают к месту, тормозят мысли. Ты перестаёшь понимать, что происходит. Это парализует. Такое чувство можно назвать остановкой души, потому что ты внезапно умираешь вместе с любимым. Проходят минуты, и всё, что тебя окружает, вновь оживает. Но не таким, как было прежде, а каким-то ненастоящим, искусственным. Краски блёклые, размазанные, звуки атрофированные, на лицах жуткие маски – сплошная фальшивка. Чувствуешь себя как на сцене театра, когда спектакль в самом разгаре, а тебя даже не предупредили о выступлении. А дальше… Дальше не стоит об этом говорить. Описывать тот ад, что творится в осиротевшей душе, бессмысленно. Тот, кто никогда с ним не сталкивался, не поймёт, а того, кто пережил его, не стоит ранить снова. Я принадлежу второй категории. Однако мне просто необходимо, чтобы кто-то узнал мою историю. Не важно, как мне будет больно всё вспоминать, главное не упустить ни одной детали. Важно всё, до последней слезинки горя и радости, ведь они – доказательства. Доказательства того, что всё произошло на самом деле. Эта история слишком необычна, чтобы произносить вслух, но как раз заслуживает того, чтобы о ней написать. И я надеюсь, что когда-нибудь её прочтёт человек, который сможет сказать: «Это абсолютная правда! Со мной произошло то же самое». В кармане зазвонил мобильный. Я поднял трубку. − Олег, папа умер, − раздалось в трубке. Что? Мне послышалось? − Саня, что за шутки? – я попробовал сказать это серьёзным тоном, но голос сорвался. Я ведь чувствовал, что что-то не так… Бред! − Это не шутки. Папа разбился на машине, − человек на том конце провода судорожно вздохнул, как если бы он подавлял начинающуюся истерику. А затем продолжил: − Я сейчас на перекрёстке у Академии Наук. Тут милиция и скорая… Они констатировали смерть. В душе всё оборвалось. Как же так? Это не может быть правдой. С нами не могло такого произойти… Но Кирилл не тот, кто будет таким шутить. Пусть ему и не нравится, что любовник его отца – парень, да к тому же почти ровесник, однако сказать о смерти самого дорогого в мире, чтобы посмеяться, он не мог. Биение сердца окончательно потеряло ритмичность. Телефон молчал, только где-то далеко фоном гудели машины и переговаривались люди. Слышно было, как кто-то причитает. − Приезжай, − наконец послышался дрожащий голос Кирилла. − Папа к тебе ехал, − рассеянно и приглушённо, будто не зная для чего, вдруг добавил парень и отключился. А мне оставалось лишь слушать гудки. Противные одинокие гудки, от которых будто вяло смертью. Он ехал ко мне… Он погиб из-за меня! Не могло такого произойти со мной. Не могло. Это немыслимо. Но душа уже всё поняла. Не помню, как добрался до места аварии. Какие-то обрывочные кадры в воспоминаниях. Вот я бегу по коридору университета, вот я еду в такси, а следующий кадр – раскуроченная, смятая, как ком бумаги, легковушка, рядом с ней джип с примятым бампером; кругом валяются осколки стекла и какие-то детали. Часть проспекта перегорожена яркими оранжевыми фишками. В лобовых столкновениях даже у самой лучшей по безопасности машины нет шансов против массивного внедорожника. Я увидел скорую за местом аварии, припаркованную у тротуара, и кинулся к ней. Кажется, мне что-то кричали милиционеры, мимо которых я пробежал, но всё затмевала машина медиков. − Олег! – меня схватили за плечо и сильно встряхнули. Кирилл. − Олег, стой, − парень умоляюще глянул на меня. – Лучше сейчас не смотреть на папу. Он… Лучше не смотреть. Иди, разберись с ментами, меня не хотят слушать, а ты хотя бы совершеннолетний. Иди. Парень подтолкнул меня назад. Нет! Я хочу увидеть! Он не смог меня удержать. Как во сне, я подбежал к открытой карете скорой помощи и запрыгнул внутрь. На носилках лежало чьё-то скрытое белой простынёй тело. В некоторых местах простыня пропиталась кровью; на белых резких складках казённой проштампованной ткани расцвели уродливые бордовые пятна. Накрытое тело было ровно уложенным, однако, каким-то неправильным, будто поломанным, неестественным. Оно дышало. Вглядевшись, видно было, как приподнимается простынка, но стоило только моргнуть – движение исчезало. Кажется, я начал сходить с ума. Мир замедлился, будто погружённый в густой кисель. Только один звук из миллионов наполнял его: тук, тук-тук, тук-тук. Мир стал этим звуком, всё сосредоточилось в неровных ударах сердца. А ещё в тянущейся к ткани руке. Словно через призму чужих глаз я смотрел, как приподнимается простыня. И совсем не я увидел то, что оказалось под ней. Не я понял, что такое не может быть живым. Стало тихо. Это точно он… Я убил его. − Неееееееееет! Милиция и медики, напуганные резким пронзительным воплем, бросились поднимать с асфальта упавшего парня, задыхающегося от крика и слез. Кто он? Не знаю. Не помню. Это всё не со мной произошло. И прохожие, виновато отворачивающиеся, спешащие побыстрее уйти,не меня жалели. Темно так, как если бы я оказался чем-то накрыт. И совершенно ничего не чувствуется. Сон. Потом были тёплые руки, крепкие объятия, какой-то монотонный нежный голос говорил со мной. В точности как у него. Каким бы ни было моё состояние, я узнаю его голос, низкий, полный любви. И эти руки, что не раз обнимали меня. Ну вот, он тут. Он меня утешает – значит, не может быть мёртв. Но в голове уже проснулась адская птица-мысль, заслонившая своими чёрными крыльями всё остальное: «Его больше нет. Это я виноват в его смерти».