Жалюзи

Весна сменяет зиму, а вещи идут своим чередом. Все именно так, как должно быть. В этой жизни ничего не меняется, — разве что свет солнца, проникающий в комнату сквозь жалюзи, да слова, произносимые в голове, неизбежно бегущие в сторону бездонной пропасти пятилетней давности. Я сижу за монитором: один в темной комнате, освещаемой лишь пикселями бинарного кода; один во всем мире, не смеющем прервать мое одинокое существование. Я не произношу никаких слов — подолгу, будто языка не знаю, — ограничиваясь мыслями в голове, и устало смотрю в одну точку с ночи до утра, с утра до ночи, забывая об алом-красном мире за темными жалюзи. Я не говорю с людьми, потому что месяцами не вижу их глаз, закрывшись в небольшой однушке на краю города; живу в интернете, не беспокоясь о чем-то за пределами строчек кода, бегущих перед глазами. Свет падает светло-рыжими лучами на стекло — альстромерия и цинния под солнцем. Я не двигаюсь с места и сижу на простынях поверх матраса, наблюдая за редкими людьми из единственного окна в квартире. Никто из них не смотрит в ответ; никто не обращает внимание на глаза в темноте комнаты, закрытой от всего мира одними тонкими стенами да жалюзи. Все именно так, как должно быть. ‍‍ Лето солнцем жжет кожу и подпаляет листву на деревьях; я снова заказываю еду на дом и все еще боюсь телефонных звонков. Никто не помнит, как я выгляжу, никто не помнит даже моего имени; и мне вроде плевать, а вроде тянет под ребрами — как-то непривычно продолжительно и неприятно. Я знакомлюсь с этим мальчишкой, что, судя по голосу, совсем молодой и целеустремленный, с надеждами на будущее, с реальными делами в реальном мире. Он словно светится — ярче пикселей с экрана, ярче самого солнца, бьющегося ко мне в окна, — уверенный и позитивный и совсем не боится людей — тянется к ним, словно не помнит себя от отчаяния. Мы общаемся чуть больше, чуть честнее; я слышу искренность в его голосе и забываю об обманчивой глупости, придуманной из ничего. Мальчишка старше меня на три года, живет в четырех тысячах миль отсюда — в далеком дождливом Лондоне, — смеется над каждой моей шуткой и шутит сам, совсем не замечая моего тона и охрипшего голоса. Я полностью меняю режим и начинаю просыпаться в одно и то же время — в одиннадцать дня — только для наших с ним разговоров в дискорде. Я не слышу собственные мысли, глушу их, отмахиваюсь, повторяю ошибки, совершенные годами ранее; позволяю себе послушать его голос чуть дольше, чем мы изначально договаривались. Он не против, но иногда спрашивает что-то про жизнь за темными жалюзи; я снова лгу, привычно отводя взгляд от монитора, нервно растягиваю рукава однотонного худи, цвета которого не видел месяцами. Кожу снова начинает покалывать; он извиняется и вскоре уходит, подметив, что мы болтали больше двух часов; а я ложусь на простыни и снимаю одежду, доставая пластик и форменное железо из прикроватного столика. Свет солнца отражается в моих глазах; я не могу пошевелиться и снова наблюдаю за людьми, лиц которых не вижу из-за замыленной картинки перед собой. Тело болит, я медленно сажусь на кровати и лью спирт на руки; лью спирт в стакан и засыпаю в третьем часу ночи. ‍‍ Проходит чуть больше, чем год; наступает осень. Моя жизнь меняется, но не настолько, чтобы выходить на улицу, как это делает он. В сентябре во Флориде обычно тепло, но дождливо; я это знаю — живу здесь уже девятнадцать лет — и лгу ему, снова и снова, раз за разом. Теперь он слышит фальшивость нарочито уверенного тона моего охрипшего голоса в наших разговорах, но не подает вида, будто не знает моих повадок и привычек, почему-то подыгрывает — и вживается в свою роль в нашей маленькой игре, состоящей из моего пластика и лжи, из его искренности и теплоты; мягкий свет экрана в темноте комнаты. Он узнает про мою привычку закрываться в квартире на долгие месяцы — конечно, ведь на все его вопросы о друзьях и погоде я отвечаю односложно и не всегда правду — и предлагает снимать вместе видео, аргументируя это его желанием увидеть другую мою сторону. Я отказываюсь — а потом втягиваюсь: забываюсь снова, как раньше. Я знаю, не стоит повторять собственных ошибок, но ничего не могу с собой поделать — ведь я слабый и не могу даже от деструктивной привычки отказаться, боюсь людей и любого контакта с ними; но Джордж почему-то кажется приятно-успокаивающим, а интонация и тон его голоса отдает ментолом со льдом в мохито. Я зову его по имени только когда мы снимаем что-то, только когда я надеваю маску из белого пластика — в игре и будто бы в реальности. Маска легко снимается, создана лично мной; он явно видит различия, но ничего не говорит, смеется так же заразительно, как и всегда, заставляет меня улыбнуться впервые за долгие годы; беспечно мне открывает спину, а я бегаю за ним с щитом и мечом и принимаю на себя удары, пока он бежит к цветочной поляне на противоположном берегу. Слова становится сложнее контролировать, но я уже давно к такому привык; маска с нарисованным смайликом до мурашек приятна и к месту, будто новая роль, которую я буду играть в следующем акте нашей с ним дружбы. Он слышит мой смех — впервые с момента нашего знакомства — и затихает на полуслове, замирает в игре и поворачивает ко мне голову. В тишине комнаты я слышу порицание чисто по привычке, но он лишь говорит что-то милое и смеется секундой позже, чем стоит. Я вырезаю это из видео при монтаже и сохраняю куда-то на жесткий диск, чувствуя тепло на щеках; жалюзи остаются нетронутыми — ламели собирают пыль, — на прикроватном столе стоит полная бутылка воды и полупустая — спирта. Я ставлю видео на таймер, отхожу от монитора — худи в его свете кажется нежно-зеленым; глазам непривычно видеть что-то кроме серости в темноте комнаты. Я падаю на простыни и избавляюсь от одежды; бутылка падает на пол из-за моих трясущихся рук — а я ведь почти забыл движение пальцев, отточенное до автоматизма, почти забыл о шрамах на теле. Железо отсвечивает и делает свою работу, помогает мне жить дальше — а я дышу еле-еле, смотря в мутный потолок своей квартиры. ‍‍ Проходит чуть больше месяца; середина октября приносит ветрами холод с севера. Я его не боюсь и не выхожу из квартиры совсем, — и все идет своим чередом; именно так, как и должно быть. В середине ночи я слышу звонок телефона. Часы показывают четыре утра; девять по его времени — я сразу перевожу по привычке. Джордж просит созвониться в дискорде, извиняется через слово и не смеется, как обычно. Мое сердце будто ломается и распадается, крошится на стеклянную пыль; он еле слышно плачет в наушниках на другом конце звонка, на другом конце мира, закрываясь ото всех, кроме меня. Голос дрожит, пока он говорит что-то про свою девушку, что-то про аварию и про себя; слова доходят до меня в каком-то неправильном фильтре, словно через старый, дефектный телефон. Он спрашивает слишком личные вещи, я сдаюсь и говорю правду, о чем позже точно пожалею; он постепенно успокаивается, слушая мой голос, и просит рассказать что-то еще; я слышу улыбку в его интонации и не могу сдержать собственной. Мы говорим следующие два часа, хотя даже не играем ни во что. Ближе к середине разговора он включает камеру и просто рассказывает какие-то истории, глядя на меня сквозь экран, показывающий полупустое окно. Я смотрю в его глаза цвета шоколада, смотрю на темные волосы, пушистые и взъерошенные, смотрю на улыбку, не покидающую его лица; не отворачиваюсь и заглядываюсь — на светлую кожу, на чувство в глазах, на руки, которыми он обнимает себя, будто ему холодно. Я смотрю не на пиксели на экране — я смотрю на него, — и я говорю с ним дальше, шучу через предложение, флиртую забытыми словами и краснею сам реакцией на его голос, реакцией на его реакцию — и я просто хочу снова увидеть его улыбку, хочу увидеть, как он закрывается рукавом свитшота, слишком большого для него, явно мягкого. Он пропускает мимо ушей то, как я запинаюсь через каждые два слова, а сам не просит от меня ничего — вообще ничего, — и у меня стягивает сердце. ‍‍ Год заканчивается, наступает январь. Снег падает за окном моей одинокой квартиры; я наблюдаю за снежинками из-за привычно закрытых жалюзи. Джордж знакомит меня со своим другом, и мы иногда снимаем втроем. Я разговариваю все больше — и с разными людьми, — хотя так и не выхожу из квартиры, и не знаю, что делать с этой маской, закрывающей слезы на глазах. Я до сих пор вспоминаю ту ночь — мы оба любим поболтать в свободное от съемок время — и вижу его по пять раз на неделе. Джордж звонит мне каждый день, не пропуская ни одного, и мы играем, говорим, смеемся и флиртуем: он краснеет от моих слов, закрывается от моего взгляда — рукавом худи, свитера, свитшота; бывает, просто руками, когда в футболке сидит перед камерой, — а я смеюсь, любуясь им, и не помню себя от теплоты на щеках и в груди. Я совсем не снимаю маску, закрывающую пол-лица — пластиковую, белую, чтоб не было заметно этих чувств, — а все равно ломаюсь, все равно отмахиваюсь и шучу, несильно тяну себя за волосы, бросаю слова на ветер и скидываю вину на радость от победы в каком-то новом совместном челлендже, хотя создаю эти плагины на самом деле только ради его радости и смеха в наушниках. Я не смотрю на солнце больше, не наблюдаю за людьми; лишь изредка приподнимаю жалюзи и смотрю в небо, любуюсь редкими звездами. Моего имени так никто и не помнит, но он называет меня другим, более привычным для нас обоих, — и я чувствую, как маска трещит, как плавится, въедается в кожу, давит на глаза; чувствую холод на кончиках пальцев, холод на запястьях и под ребрами; сердце тоже болит и отдает последнее тепло, кровь леденеет и льется, не останавливается; я снова лежу без одежды на холодном матрасе и гляжу в черноту неба, засматриваюсь на звезды, и тону, погружаюсь в беспокойный сон, забываясь на следующие шесть часов. ‍‍ Проходит еще пару месяцев, наступает весна; я снова начинаю нервничать из-за всего подряд, чаще хожу на рандеву с железом в столе, бесцельно смотрю в потолок и звездное небо над городом. Джордж замечает, видимо, — хотя я стараюсь его не беспокоить по мелочам — и проводит со мной еще больше времени. Мне слишком плохо и больно; я исчезаю в свете солнца, что слепит меня, теряюсь под водой, что открывает раны, топлю себя сам и бью по щекам; плачу в подушку почти в полночь; и чувствую острое желание избавиться от себя и избавить мир от собственного существования. Он ничего не спрашивает, когда я звоню в семь утра по его времени и прошу поговорить со мной — спасти меня — в дискорде — просто молча слушает мою просьбу и запоздало соглашается. В этот раз он какой-то более домашний — в большом ему теплом свитере, с такими же растрепанными волосами, сонный и уютный, будто всю жизнь рядом. Я молчу первую минуту звонка, смотрю, почти не моргая, на сонное личико в кадре, ограниченном краями окна приложения; и придумываю что-то вновь, зову по имени пять раз подряд, отвлеченно рассказываю о чем-то из детства, комментирую его внешний вид — он чуть хихикает и тут же краснеет, хотя закрывается уже меньше, чем раньше; а я задыхаюсь от собственной беспомощности, сбиваюсь с мысли, еле сдерживаю слезы и чувствую к себе чистое отвращение — как можно так думать о единственном своем друге? — благодарю его незнамо за что, перевожу тему; а он грустно отводит взгляд и понимает мою немую просьбу без единого слова. Он помогает и успокаивает — хотя я не прошу помощи и не плачу в микрофон — во включенный уж точно, — а о себе будто забывает; взрывается раз в месяц и рассказывает-рассказывает-рассказывает, будто доверяет мне — больше, чем себе, больше, чем всему живому в этом тусклом-светлом мире цвета канны и рыжего ириса. Мы не вспоминаем этот день — вслух, во всяком случае, — и снимаем дальше, говорим и смеемся, несерьезно ругаемся и даже не извиняемся; он иногда спрашивает, как я себя чувствую, — я лгу, но уже меньше, влюбляюсь в него сильнее с каждым новым словом, не в состоянии контролировать себя и эти чувства; не в состоянии заглушить мысли и нервы. Я чувствую отвращение к самому себе, и знаю, что такое ненависть; железо падает на пол, оглушает меня и заставляет кричать. Он говорит, что я могу поделиться с ним всем, чем только захочу, — я соглашаюсь и молчу дальше, улыбаюсь в ответ на улыбку, хотя он меня даже не видит, и продолжаю пропадать по ночам из всего мира, окрашивающегося в оттенки цветущих гиацинтов, продолжаю ходить на эти рандеву, ломаю себя и ломаю железо; а на утро просыпаюсь в обломках пластика, в проекции, в ненастоящей реальности; создаю новую маску — с таким же счастливым смайликом на таком же белом однотонном фоне — и заставляю себя жить дальше, заставляю голос в голове замолчать, забываюсь вновь в его глазах цвета шоколада и наконец расслабляюсь, когда чувствую себя лучше. Бутылка заканчивается — я достаю новую, одну из десятка других, с таким же чистым спиртом, предназначенным для обработки ран на коже, и убиваю ее за неделю; неоткрытая вода стоит на столе, я лежу на простынях и смотрю в потолок сквозь застывшие слезы. ‍‍ Июнь наступает быстро; я чувствую себя лучше — Джордж замечает и спрашивает, я отвечаю и сдержанно смеюсь, возвращаюсь к той личности, что так люблю отыгрывать. Он переспрашивает — явно видно, волнуется за меня; я ругаюсь сам на себя, — и позволяю себе рассказать чуть больше, чем стоит, чуть больше, чем раньше. Он удивляется, но не подает вида — я отчего-то чувствую это, хотя даже не вижу его глаз, — и аккуратно подбирает слова, подолгу молчит и не улыбается, просит прощения черт знает за что и хочет помочь, видно же, а я лишь грустно усмехаюсь и продолжаю слушать чуть дрожащий голос в наушниках. Я полностью отхожу уже через два дня, он — спустя неделю; я его не тороплю и отвечаю на те редкие вопросы, которые он задает, грустным неловким смехом и правдой. Лгать больше не хочется, но по привычке получается; я перебиваю сам себя, исправляю сказанное, запинаюсь и нервно выдыхаю — рассказывать непривычно и не хочется тоже, но лгать ему дальше и тревожить зазря — тем более. Мы сближаемся еще сильнее, и продолжаем — создавать плагины, играть, снимать; ходить на полусвидания в дискорде, флиртовать и волноваться, как в четырнадцать. Он смеется, даже когда я не шучу; нарочито оставляет в двадцатиминутном видео почти не нарезанную сцену, где я дарю ему розы, смеюсь, как влюбленный дурак, прошу сказать те слова, что мы никогда не говорим друг другу. Я все же добиваюсь своего, а ночью поджимаю под себя ноги, устроившись на кровати, и пересматриваю, переслушиваю раз за разом, проматывая назад на пять секунд; а на следующий день стыдливо отвожу взгляд от монитора, не в силах смотреть в полюбившиеся мне глаза цвета шоколада. Он будто знает, почему я молчу чуть больше, чем обычно, почему я запинаюсь и забываю слова чуть чаще, чем обычно; дразнит меня и смеется, тянет гласную в ненастоящем имени. Я не замечаю, как становлюсь тем человеком, которым был года три назад, — мне исполняется двадцать уже в августе, двенадцатого, а я чувствую себя на семнадцать и не могу ничего с собой поделать. Наступает ноябрь; мир играет красками нежных роз. Джорджу исполняется двадцать три, а я все еще не знаю, куда себя деть; и руки сами тянутся к клавиатуре, сами печатают сообщение длиной в десяток строк, сами его меняют и переписывают, сами отправляют; я хочу рассказать, быть с ним честнее, но не могу перебороть себя — ведь знаю, что не выдержу, если оттолкнет. Конечно, Джордж прекрасно читает людей, и он так же прекрасно прочитает и меня, стоит только выражение лица увидеть да за движениями проследить, — я нервничаю, получаю ответ с благодарностью и обычным уже приглашением в дискорд. Я решаю молчать и слушать — он смеется все так же искренне, рассказывает все так же быстро и импульсивно. Я ловлю отдельные слова, и то, как он говорит их своим британским акцентом; позволяю себе вольность: снова смотрю ему в глаза и любуюсь краснотой щек. Каждый наш разговор теперь включает в себя шутки-намеки, и большая их часть — моя инициатива; как он мило краснеет и улыбается, как оправдывается и зовет меня ненастоящим именем — и я отвлекаюсь на теплоту в его глазах во время разговоров и периодически трясусь по ночам с железом в пальцах. ‍‍ Зима бьет меня по голове неожиданностью и холодом — мне впервые за долгое время действительно не хватает чужих касаний. Джордж полусонный и не очень веселый сегодня, а все равно проводит время со мной — хотя мог бы отдохнуть хоть раз. Мы играем одни — он просит обойтись без съемки, без лишних людей и комментариев, — наедине друг с другом. Я привычно поправляю невидимую маску на лице, снова дарю ему цветы — только в этот раз без камер, без причины — и прошу повторить, прошу сказать вновь, параллельно отшучиваясь и смеясь — в разы счастливее, чем на пленке. Он знает мои повадки, сопротивляется и нервно хихикает, как и в прошлый раз; я замечаю рассвет на горизонте и зову его понаблюдать, все еще смущенного. Он неожиданно надолго замолкает, но присоединяется сразу же; поворачивается ко мне, говорит что-то про то, как это романтично, как это похоже на свидание; онлайн — единственная наша возможность подойти друг к другу чуть ближе; а я молчу, ведь просто не знаю, что сказать, — он слишком искренний, слишком эмоциональный, а еще — просто нереально мне нравится; я соглашаюсь, двигаюсь к нему ближе, и мы смотрим на рассвет в тишине, задумываясь о чем-то другом. Проходит час, два — мы все еще играем; он спрашивает, может ли увидеть меня сегодня; я думаю недолго — и соглашаюсь неожиданно легко даже для самого себя; он выходит из игры сразу же, как слышит мои слова. Звук уведомления из дискорда — «Ваш собеседник включил видеосвязь», — я паникую на новом уровне, когда вижу его в моем же мерче — в лаймовом худи на три размера больше, чем нужно, с таким же смайликом, как у меня на маске. Я взъерошиваю волосы, чувствую жар на лице, включаю свет в комнате. Джордж улыбается шире и краснеет гуще, чем обычно, когда видит меня; я забываюсь снова, улыбаюсь, глядя в любимые глаза цвета шоколада, и запускаю руку в волосы по привычке. Джордж мило хихикает на очередной мой флирт и говорит, что я выгляжу как раз так, как он себе и представлял, — только без маски на глазах, — а я усмехаюсь, задумываясь о том, как бы это выглядело. Мы болтаем обо всем — о погоде, о новых играх, об отношениях и новых людях в жизни; он говорит, что хочет теперь всегда видеть меня, когда я флиртую с ним; называет настоящим именем и неловко просит встретиться. Я беспомощно краснею, зная, что он видит меня насквозь, — Джордж усмехается у меня на экране и молча бегает глазами по монитору, — я предлагаю ему прилететь, остаться у меня — и мы как-то быстро договариваемся о датах, о делах и планах; слова падают на пол, словно стекло, и разбиваются, оглушая меня. К концу четвертого часа он уставший и сонный, но в глазах его отражается счастье. Меня впервые за долгое время не тянет к железу, как обычно бывает после наших разговоров; он спрашивает, как я себя чувствую и поговорим ли мы точно так же завтра; я легко смеюсь и засматриваюсь, забываюсь, отвечаю запоздало и неоднозначно, просто чтобы подразнить его, просто чтобы рассмешить — снова и снова, будто в какой-то второсортной мелодраме. Он не хочет уходить до последнего, и я не хочу тоже; мы прощаемся долго, — но какая кому разница, в конце концов? — он смеется и будто хочет что-то сказать, но тянет время; я напоминаю ему про розы, на которые так и не получил желаемых слов, — он смеется и замолкает, и даже не спорит. Слова не разбиваются, как раньше, а невесомо парят в воздухе; и это звучит еще приятнее, когда я вижу его смущенную улыбку и сощуренные глаза, — в разы приятнее и лучше. Я отворачиваюсь и чувствую, что мне слишком жарко; не могу сдержаться, улыбаюсь, как кретин, закрываю лицо; отвечаю шутливо и быстро прощаюсь, назвав милым прозвищем, сбрасываю звонок; падаю на простыни и обнимаю подушку. Я, видимо, настолько отвык от счастья, что теперь оно буквально меня разъедает, не дает спать и заставляет видеть сценарии в голове; на телефон приходит пара сообщений — «ты всегда так на меня реагируешь?», «если скажешь да, я куплю билет на неделю раньше» — и я печатаю ответ дрожащими руками, смеюсь и не замечаю, что не трогаю спирт в бутылках последние полтора месяца. ‍‍ Проходит две недели; я все так же по ночам смотрю на полотно звезд за стеклом. Мы болтаем практически каждый день, снимаем совместные видео, дразним друг друга, переписываемся в твиттере. В день отъезда сюда, ко мне, во Флориду, он посылает фотки с самолета, ругается, жалуется, что лететь слишком долго, отправляет мне голосовые и спамит смайликами, спрашивает адрес; упорно не говорит, почему я не должен встречать его. Стук в дверь отдается в ушах, заставляет подпрыгнуть; я включаю свет и открываю, вижу знакомые глаза и букет роз, лежащий на чемодане, стоящем рядом; смотрю на него сверху вниз. Его улыбка отдает цветом облаков и запахом свежей клубники в начале лета; он бросается мне в руки и обнимает сам — а я чувствую тепло другого человека впервые за все эти годы и неосознанно расслабляюсь, проводя по его одежде пальцами. Отпустить его сложно и не хочется — а еще он просто вцепился в мое худи. Я рисую непонятные фигуры на его спине, глажу в успокаивающем жесте; он чуть ощутимо дрожит, смеется мне в плечо и молчит, с какой-то нежностью ведет пальцами по заживающим шрамам у поясницы — неосознанно, но аккуратно, — и мы стоим так еще пару минут. У меня сердце колотится, и я знаю, что он слышит; он все и всегда знает — так просто читает меня и мои реакции. Джордж смотрит мне в глаза и отходит, тащит чемодан внутрь, закрывает за собой дверь; он протягивает мне розы, по цвету почти сливающиеся с закатом за стеклом, а я специально касаюсь его рук, зову вглубь квартиры, ставлю цветы в вазу — на самое видное место на кухне — и слышу знакомые слова из-за спины. Джордж дразнит меня уже сам, я не поддаюсь и подпускаю его ближе, позволяю ломать барьеры и нарушать личное пространство, смотрю сверху вниз; и он получает, что хочет, — утыкается мне в плечо и хихикает на грани слышимости. ‍‍ Проходит неделя — мы так и не отлипаем друг от друга. По утрам я просыпаюсь в его руках и засматриваюсь на то, как свет из-под приоткрытых им жалюзи падает на кожу его лица; вечера мы проводим на кухне или за сериалами, обнимаемся на диване, иногда выходим на улицу — только с его инициативы, правда, — и я запоминаю это все; запоминаю, как выглядят его волосы, растрепанные после сна, как он краснеет, когда добивается желаемой реакции на розы, желаемого ответа на собственные слова, как смеется со мной и как ерошит мои волосы, когда просыпается. Я помню все — буквально все, — помню, как он тянет меня на колесо обозрения за руку, помню, как восторженно смотрит на город, когда видит его с самой высоты, как улыбается, когда чувствует мои руки на талии; помню, как на Рождество мы сидим в одинаковых худи за столом на кухне — ближе, чем обычно, — помню, как он целует меня в полночь — ненавязчиво, нежно, — помню, как улыбается и обнимает меня; как открывает окно и смотрит со мной на звезды по ночам, держа за руку. Он остается в Америке — надолго остается, впритык до того, как виза закончится — и остается со мной — не уходит, не отталкивает; и ведет кончиками пальцев по еле видным сигаретным ожогам, давно уже зажившим, по шрамам на плечах, на ребрах — на всем теле, — целует каждый из них, ничего не спрашивает и послушно ждет, пока я расскажу сам, — и я рассказываю; не лгу больше, почти не шугаюсь от прикосновений, сжимаю его руку, когда тянет выпустить эмоции привычным способом; и я позволяю себе сказать ему — без букетов и подарков, просьб и нервов, — как люблю его глаза цвета шоколада, как люблю его улыбку, смех и растрепанные волосы, как люблю его искренность и желание помочь, самоотверженность и умение чувствовать других; я позволяю себе сказать, как я люблю его — люблю его самого, полностью, со всеми нервами и слезами, недостатками и проблемами; а он смотрит на меня, краснеет, улыбается; а он целует меня — снова и снова, раз за разом, — передавая через эти касания все чувства, что так хочется подарить друг другу, что так хочется разделить и принять; свет луны — тусклый и романтичный; а я беру его за руку, переплетаю пальцы и любуюсь — звездами и им самим, цветом его глаз. ‍‍ Проходит еще год — и все повторяется, практически не меняется. Он приезжает в начале зимы, перед самым Рождеством, — и остается со мной, не заботясь о том, что оставляет позади. Мы расписываемся четвертого января; не хотим никакого шума на столь важном торжестве — просто возвращаемся в нашу квартиру, заказываем что-то на дом, сидим допоздна, снова играя в нашу любимую игру — ту, в которой мы познакомились, — и целуемся бессчетное количество раз, глядим за стекло, за поднятые жалюзи. Слова больше не разбиваются, не падают оглушительно на землю; железо пропадает из привычного стола, бутылки спирта лежат в глубине шкафа в ванной. Я забываю о деструктивной привычке — Джордж заставляет меня забыть, и я поддаюсь, — забываю о шрамах, иногда лишь проводя по ним пальцами; покупаю розы, чтобы услышать полупривычные три слова и ненастоящее имя; выхожу за пределы квартиры — один, без него, — и вдыхаю зимний морозный воздух, любуясь огнями родного города. Джордж выходит за мной, обнимает, прижимаясь ко мне. Я чувствую любовь к нему. И я знаю, что такое счастье.