Мне сердце разбили кровавые дни… Страсть и юность навечно ушли. В стремленье тщеславном слепа ты была, Чем выше летаешь, тем дальше земля, Тем громче паденье — теперь ты мертва.
Томас Уайетт
Майский закат — это особенное таинство, священный ритуал неба: купол мироздания, парящий над Англией, в последние мгновения становится прощальным золотом, алым рубином и приобретает оттенки увядающего цветка. Белые лепестки яблонь, шаловливо кружащие на незримых крыльях ветерка, на исходе дня превращаются в нежно-розовые, малиновые; чудный запах цветущей вишни, что растёт в королевском саду, витает в прохладном воздухе, струится к изящным окнам дворца, и сердца людей наполняются поистине весенней радостью. Уходящее за далёкий горизонт солнце благословляет застывший мир, дарит нежную ласку медовых лучей дышащим хрупкой жизнью существам и глухим камням; таящее тепло растворяется в дымке приближающейся ночи. Только мрачный Тауэр, гордо возвышающийся над туманной Темзой, словно прячется от солнечного света в пелене свинцовых туч и беспощадно мучает своих пленников промозглой серостью. — Мадам… — нерешительно, подбирая слова, заговорил архиепископ Кранмер, судорожно поглаживая сверкающий драгоценностями крест на груди, — я вынужден огорчить вас неприятными известиями. Служитель церкви замолчал, ожидая, что опальная королева, осуждённая за смертные грехи бренной плоти, обернётся к нему, оторвав дрожащие ладони от железной решётки, но она лишь шептала молитву — бледные губы слабо шевелились — и, казалось, не слышала иные звуки. Запах грядущей смерти, царящий в тесном узилище, пропитал серый шёлк её платья; чёрные кружева, как железные кандалы, обрамляли тонкие руки. Словно гордый прекрасный лебедь, принявший свою трагическую судьбу, Анна Болейн ждала казни. Несчастная пленница со смиренным почтением терпеливо ожидала прихода многоликой госпожи, готовой увести её по тропе солнца, теряющейся среди мириад мерцающих звёзд. Земной путь пройден; алчность и гордыня будут терзать сердце её отца, а она свободна и на рассвете, карминовыми каплями стекающим по небесному холсту, взлетит вместе с птицами, оставляя позади горькие утраты и невыносимую боль. — Мне очень жаль, — архиепископ кашлянул, жалея, что снять терновый венец с головы несчастной королевы предстоит именно ему, — но ваш брак с Его Величеством признан недействительным. — На каких основаниях? — глухо зазвучал голос Анны, чьи чёрные, как зимняя ночь, бездонные глаза теперь смотрели на человека, который пришёл в эту тёмную обитель обречённых душ, чтобы выслушать её последнюю исповедь. — Решение о разводе, принятое Его Величеством, обосновано вашей близкой и неестественной связью с другой женщиной, которая тоже делила ложе с королём, миледи, — незамедлительно ответил Кранмер, наблюдая, как под маской холодного безразличия застыло лицо этой женщины — страсть, кипевшая в её крови, любовь, порхавшая, словно хрупкая бабочка, в душе́ остыли, исчезли, не оставив ничего, кроме пустоты и бесконечных страданий. — С моей сестрой? — до того мгновения, как слова успели слететь с её губ, Анна уже знала, что догадка верна. Она усмехнулась, качая головой: это стоило предвидеть. В столь нужную минуту Совет вспомнил о существовании второй Болейн, о милой сестрице, наивной и глупой хохотушке, которую отец, как товар, предложил Генриху, но мягкая игрушка быстро стёрлась из памяти капризного короля. Прошло несколько лет с тех пор, как Мария в слезах выбежала из покоев пировавшей королевы, но Анна помнила этот день, сохранив в сердце милый образ родной сестры. Её мягкие локоны цвета лесного ореха струились по молочным плечам, каскадом падали на спину; нежная кожа, бархатная, словно персик, и сладко пахнувшая фруктами, сияла в расплавленном золоте полуденного солнца; глаза — два горных озерца — умоляли сжалиться над ней и её детьми. Анна невольно вздрогнула, почувствовала холод, идущий от каменной стены. Она не сжалилась, не прониклась чувствами, не помогла. Несчастье Марии казалось невесомой пылинкой, её страдания — блажью. Тогда отец отрёкся от дочери, прогнал, а Анна только равнодушно смотрела, как, сгорая от стыда, дрожа от плача, уходит Мария. В тот день гордая, полная стремлений жена Генриха Восьмого, короля Англии, раздираемой Реформацией, видела сестру в последний раз в своей жизни. — Да, миледи, — вздохнув, отозвался архиепископ. Томас Кранмер не знал, какие мысли гложут узницу, но чувствовал, что эфемерные мгновения, сливающиеся с вечностью, подобны острому кинжалу: неумолимо вонзаются в исхудавшее тело женщины и, раздирая старые раны, награждают её новыми, которые не успеют затянуться до рассвета. — И моя дочь… — потускневшие глаза Анны на одну секунду зажглись огнём надежды, но искра жизни, родившаяся в ней, тотчас погасла. Генрих беспощаден; она, гордая Болейн, уйдёт из этого мира, сбросив все оковы, а маленькой, хрупкой, драгоценной Елизавете только предстоит узнать, как жесток и несправедлив её отец. — Да, — повторил Кранмер, — Елизавету призна́ют бастардом. Но я клянусь, мадам, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы она получила до́лжное воспитание, соответствующее королевской особе. — Благодарю вас, — слабая улыбка на измученном бессонными ночами лице вызывала жалость у архиепископа, но он не мог отменить приказ короля. Всё было решено — Кромвель особенно старался угодить Его Величеству. Анна отвернулась. Последние лучи солнца всё же проникли сквозь толстые стены Тауэра, просочились через проклятую решётку, мягко касаясь тёмных локон женщины, её оливковой кожи, помнящей следы грубых пальцев короля. В уходящем дне растворилась прошлая жизнь, и теперь не осталось ничего, кроме вечного звёздного неба, капающих воском свечей и шёпота молитвы, дарующей покой душе. Прелестная худенькая девочка с широко распахнутыми глазами и сияющими медно-рыжими прядями, рассыпающимися волной, — единственный дар отца — милая Елизавета, которая отныне в одиночестве будет бороться за свою судьбу. Анна помнила, как кружилась вместе с дочерью у прохладного пруда, чьи воды были кристально прозрачными, маня двух прекрасных белоснежных лебедей. Она не забудет, как звонко звучали их голоса, как смеялась дочь — словно серебряный колокольчик упал в весеннюю сочную травку. Анна не могла знать, что наступит тот торжественный час, когда маленькая принцесса, позорно заклеймённая бастардом, взойдёт на престол и станет одной из величайших правительниц в мировой истории, затмив тирана-отца и сестру — яростную католичку, заслужившую нелестное прозвище «кровавая». — Дитя моё, я пришёл, чтобы выслушать твою исповедь. Женщина вздрогнула, будто очнулась ото сна; подобрала подолы серого платья, лишённого прежних изысканных украшений и драгоценностей, медленно приблизилась к Кранмеру, готовая доверить последнее, что у неё осталось, — правду о своих грехах. Узница опустилась на колени, устремив взгляд в зияющую пустоту, и смиренно сложила руки. — Прошу отпустить мои прегрешения на земле, — тихо начала она, — на небесах я предстану перед Богом и буду судима Всевышним Отцом, а справедливое наказание станет моей расплатой, — вздох, вырвавшийся из её груди, на несколько мгновений прервал исповедь, но Анна заговорила вновь. — Я безмерно любила Его Величество, своего законного супруга… Мирные картины прошлого всплыли в памяти, вихрем проносясь перед глазами опальной королевы. Генрих, который когда-то был так ласков с нею, возненавидел несчастную жену, обвиняя её в том, что она не смогла подарить ему сына и наследника династии Тюдоров. Пламенная страсть в один миг зажгла его сердце: их глаза впервые встретились во время танца, грациозной вольты, где каждое лицо было спрятано под маской. Король наивно верил, что был неузнаваем, и все придворные умело поддались этой игре, погружая Генриха в созданную им иллюзию. Она плыла по залу в белых воздушных одеяниях, как и другие фрейлины, наслаждаясь представлением. Улыбка застыла на её губах, волосы сладко пахли дикой вишней, и этот аромат опьянил Его Величество, жадно пожирающего глазами новую деву при дворе. Изящность, лёгкость её движений манили короля; как охотник жаждет сомкнуть стальные пальцы на тонкой шее лани, так и Генрих возжелал эту молодую женщину. Он неотступно следовал за её шагом, не осознавая, что жертва не олицетворяет собой чистую невинность, а играет по собственным правилам. Король незаметно коснулся её оголённого плеча, услышал её ровное дыхание, увидел, как под бархатным лифом медленно вздымается девственная грудь; и, когда представление подошло к концу, пунцовые щёки фрейлин заалели ещё ярче, а рыцари в бесстыдных фантазиях уже раздевали своих дам, Генрих задал столь важный для него вопрос: — Кто вы? — Анна, — с той же улыбкой, не глядя на короля, отвечала таинственная дева. — Анна Болейн. *** Эта ночь была особенно холодной, не похожей на весеннее мягкое одеяло, нежно пахнувшее ландышами, что укрывало сонный мир. Заунывная песня одинокого ветра, срывавшего бархатные лепестки только-только распустившихся бутонов роз, подобна торжественному реквиему, чьё звучание бьёт ледяной волной тёмного моря. Серебряный диск луны скрылся в дымке тумана; бесшумно текла Темза, унося с собой чужие тайны и страхи. Анна не спала. Она стояла у окна, одной рукой вцепившись в ржавое прутье решётки, а другая — безвольно повисла, словно не принадлежала её телу. Женщина вдыхала прохладный воздух, неотрывно наблюдала, как мгла ночи медленно рассеивается, превращается в пыль, а небесный холст окрашивается в сумрачный лиловый, который через несколько мгновений разбавят те же оттенки, что на закате, — драгоценный рубин и пронзительное золото. Солнце, очнувшееся ото сна, всплывало из-за горизонта. Наступал новый день, приближался новый час — Анна слышала шелест чёрного подола смерти. Развенчанная королева отдала бы что угодно, лишь бы в последние минуты босыми ногами пройтись по утренней траве, чувствуя, как капли росы, отливающие перламутром, омывают ступни, маленькими жемчужными иголочками касаются её кожи. В этот миг женщина со смехом вручила бы давящую бриллиантовую корону, терновый венец, нынешней пассии своего бывшего супруга — Джейн Сеймур; прошептала бы, глядя в растерянные глаза глупой девочки: «Удачи, милая». — Мадам, палач скоро прибудет, — учтивый голос доносился словно издалека, и Анна, принявшая неизбежную казнь, еле заметно кивнула, нанося румяна на белое, как молоко, лицо. Тёмные густые волосы собраны в незатейливый пучок; девушки, что прислуживали, укрыли худые плечи королевы её любимым плащом, расшитым причудливыми узорами, поднесли Анне зеркало — она увидела слабую улыбку, затаившуюся в уголках губ. — Я готова. Надеюсь, — женщина говорила с волнением, нахмурив брови, — казнь не будет вновь отложена? Приговор, вынесенный Его Величеством, должен был свершиться минувшим днём, однако этого не произошло: палач задержался в пути, что, по мнению Анны, было совершенно нелюбезно с его стороны. Она искренне опечалилась, когда ей объявили, что казнь перенесена на полдень; затем её и вовсе отложили до следующего утра. — Мои страдания принял закат, не предназначенный для меня, а боль поглотил рассвет, который я не должна уже видеть, — шептала она, замерев в тоскливом ожидании. Многоликая госпожа была милостива к её брату, в одну секунду забрав его в мир усопших. Сестра Болейн же наказана судьбой: томится в неведении, и ей мерещится взмах топора, замершего в воздухе. *** Наступает тот торжественный час, когда ей дают знать: пора. Анна встрепенулась, расправила складки бордового плаща, в последний раз взглянула на отражение в зеркале. Кажется, будто её ждал не эшафот, а нетерпеливый возлюбленный, с которым предстоит слёзно попрощаться. В памяти всплыли черты молодого поэта, Томаса Уайетта, посвятившего своей жаркой любви, юной Анне, тысячу прелестных строк. На каждом балу она ловила его взгляд и знала, о чём он думает. Как причудливо тасуется колода: единственный истинный любовник, связь с которым могли справедливо осудить и вершить жестокий суд, освобождён. Выпущен, словно птица, из тёмной клетки Тауэра. «Пусть живёт твоё перо, Томас, пусть славит имя твоё». Анна медленно шла, гордо подняв голову. Она навсегда покинула эти стены, спустя долгие дни чувствовала, как ветер обдаёт кожу приятным дыханием весны; ей казалось, что она слышит нежный аромат распустившихся цветов и плеск хрустального пруда. Солнечный свет слепил, женщина опустила взгляд, словно не видя людей, столпившихся у эшафота, ещё недавно обагрённого кровью невинных. Слова молитвы смешались с грязью ругательств, народ жаждал стать свидетелем великого события — казни королевы Англии. Её называли блудной девицей, исчадием ада, превозносили Екатерину Арагонскую и осыпали проклятиями Анну Болейн; иные протягивали женщине руки и желали, чтобы душа узницы обрела покой, а её грехи были прощены. Говорили, что она делила ложе с сотней мужчин, что она предала короля. Но никто не знал, какие тайные игры ведутся в королевском дворце. Анна увидела чёрный силуэт, позади которого простиралось вечное лазурное небо, слышала, как плачут девушки, идущие следом. Плаха ждала её, люди замерли в немом ожидании. Неестественную тишину разбила на груду осколков звонкая песнь соловья, и в этот миг Анна неожиданно пожалела о том, что её не облачили в зелёный бархат, расшитый изумрудами, — восхитительное платье, достойное венценосной особы. — Прошу меня простить за то, что мне предстоит совершить, — хриплый голос палача не вызывал дрожи и страха, и женщина, улыбнувшись, понимающе кивнула, протягивая кошелёк с золотом — плата за кровавую работу. Палач, поклонившись, принял щедрую награду. Это был великий день и великий час, хотя для присутствовавших он останется в памяти лишь сносным зрелищем. Они не подозревали, что смерть женщины, взлетевшей до небес и упавшей на каменное дно, запомнит мировая история; не догадывались, что стали частью некоего таинства, но всё же ждали что-то особенное. Анна повернулась к людям, силясь подобрать последние слова. Улетели птицы, замолк серый соловей, и узница знала: их путь станет её существованием в загробной жизни, их голоса зовут её лететь с ними, оставляя землю и всех, чьё время ещё не истекло. Позор и унижение закончатся, безумные мысли прекратят терзать её, а Генрих, убеждённый, что на то была воля Господа, выпьет хмельное вино и поцелует новую жену. — Люди! — голос Анны зазвучал твёрдо, громогласно, будто гроза приближается к Лондону. — Знайте, я никого не обвиняю. Когда умру, помните, что я всегда чтила нашего доброго короля. Он был милостив ко мне, и пусть Господь пошлёт ему долгие годы жизни. Я подчиняюсь его воле и готова принять наказание, что он счёл справедливым. Прощайте. Королева сбросила плащ, и одна из девушек, всхлипывая, бережно подхватила его. Анна опустилась на колени, прикрыла глаза, читая последнюю молитву. В оставшиеся секунды она дышала маем и слышала зов вечности; смерть стояла рядом, положив костлявую руку на плечо женщины. Узница, увидев напоследок красоты мира, равнодушно наблюдала, как так же опустились на колени люди, однако в сердце зажёгся огонь благодарности. Она готова уйти. — Несите мой меч! — голос палача — воплощение приговора, существовавшего до этой минуты только на пожелтевшем пергаменте. Анна чуть опускает голову — ведь у неё такая тонкая шея — и выдыхает, когда холодное лезвие касается её кожи. Свет померк, звуки растворились в тишине мироздания. Во дворце король, пьяно хохочущий, разрывает руками белые лебединые перья, добираясь до жирного пирога, мастерски украшенного искусным поваром. Генрих радуется, ласкает Джейн Сеймур; ликует Мария, его старшая дочь, а в тесной комнате, сжавшись в комок, словно слепой котёнок, плачет Елизавета — дитя, лишённое матери и брошенное теми, кто раньше склонялся перед маленькой принцессой. Цезарева лань, чью душу забрали птицы, отныне мертва.