to lose something you never had (and never will)

      0.       Я помню его смеющимся.       Когда моя жизнь, обваливаясь, как оползень, покатилась вниз, лихорадочно цепляясь за коричневые поручни из дорогого дерева, фигурки животных и портрет человека, которого я любила больше всего на свете, он смеялся во всю силу своих лёгких, тряся золотыми прядями волос.       И когда каждый член его семьи обернулся, смотря на меня взглядом голодного коршуна, когда каждая пара глаз залилась чернью и кровью, я помню, как он повернул своё идеально-симметричное лицо прямо к моим наливающимся слезами глазам, и оно сказало что-то вроде: «Теперь я тебя понимаю.       И теперь ты понимаешь меня».       1.       Я забрала вещи и вырвалась из дома прежде, чем кто-либо успел ко мне подойти. Руки тряслись — конечно, не так, как когда я искала налоксон в медицинской сумке — и я старалась успокоить своё дыхание и заставить мысли замолчать хоть на секунду.       Харлан.       В голове я била себя по щекам, называла «дурой» и молила прийти в себя, в голове я отматывала свою жизнь до того самого момента, проживала его вновь и вновь, пока он не начал казаться выдумкой. Брызги крови, искусно сделанный кинжал — в руках Тромби, доска и камни, рассыпанные по ковру, словно в их расположении был секрет, который мне надо было разгадать. Лицо, которое я знала и не знала — одновременно. Мои белые кеды на чернеющей в ночи грязи, на влажной траве, на подвесной лестнице (Боже, и почему она не обвалилась под моими ногами), глаза Ванетты, бьющие в лицо, как машинные фары.       Она сказала его имя прежде, чем это пришлось сделать мне, запутанной в его ночных признаниях и будничной лжи. Прежде, чем я была закрыта в его квартире, но, кажется, в первую очередь — в тюрьме своих надежд/желаний. Прежде, чем я поняла, что всё пошло к чёрту.       «Ты опять вернулся, Рэнсом?»       2.       Ключ болтался в машине, как бесполезный брелок. Кажется, ни один бог не желал помочь мне её завести (после того, что я сделала), и я бессильно опустила голову на руль.       Как вдруг       (они тычут свои грязные, заляпанные жиром пальцы в моё окно, ещё секунда — и плюнут в лобовое стекло, мешая слюну с кровью, единственное, что в них есть, — тупая ненависть ко всему, что ломает привычный порядок их жизни)       (и ни капли любви к Харлану)       я услышала усмешку клаксона слева от меня       (их слова кишат червями и запахом сигарет, морщины тянутся по коже, как трамвайные пути, каждый капилляр — это нападка в моей адрес)       (и каждое бьющееся сердце — просто надежда на очередную смерть)       и увидела хмурящегося Рэнсома, одним жестом приглашавшего меня к себе в машину.       Что ж, — шумело моё сознание, барахтаясь в вязких чернилах мыслей, — боюсь, у меня нет другого выхода.       Я выпрыгнула из машины всего одним движением, резким, как только что начавшаяся революция, и одно это действие, кажется, перечеркнуло все мыслимые и немыслимые законы судьбы, существовавшие на тот момент.       Я хлопнулась на сидение, закрыв дверцу, посмотрела на улыбку Драйсдейла, расцветавшую пятном крови на его лице, как он сказал:       — Что ж, теперь хоть кто-то в моей команде.       И машина набрала скорость, оставляя позади всю семью Тромби и мою прошлую жизнь.       3.       — Да-да, он вычеркнул меня из завещания.       Скулы Рэнсома блестели злостью, но в его глазах оставалось что-то самодовольное — как всегда — что не давало мне считать его полностью огорчённым.       — Довольны?       Всё семейство Тромби разом расплескало по паркету исступлённые смешки и победные выдохи, извечно смешанные со страхом. Потому что — кто знает, что ждёт их? Уверенный в победе никогда не побеждает — мне кажется, какую-то похожую фразу я видела в одной из книг Харлана, и она, подчёркнутая неровной линей карандаша, навсегда осталась у меня в голове.       «Уверенный в победе никогда не побеждает».       — Так если всё знаешь, зачем пришёл? Тебя даже на похоронах не было, — упрекнула сына миссис Драйсдейл.       Насколько это относилось к Рэнсому?       — На ваши лица посмотреть, — усмехнулся он. — Вы бы себя видели. Каждого трясёт, как перед допросом судьи. Попробуйте ещё мне сказать, что мне одному от Харлана нужны были только деньги.       Возмущение окрасило лицо Линды красным всего на секунду: она быстро возвращала себе самообладание; после она проговорила:       — Да, меня трясёт. Потому что я скорблю. Тебе, впрочем, это слово, наверно, не знакомо.       И она отвернулась, пряча слёзы в глазах.       С той самой секунды я, кажется, была ещё больше уверена в том, что поняла эту фразу правильно.       4.       — Что ты имеешь в виду?       Я вжалась в сидение, как машина набрала скорости.       — М? — Рэнсом обернулся на меня на секунду, затем вернув взгляд на дорогу.       — В твоей команде. Мне кажется, — я зажала край футболку между пальцев, опустив голову, — ты должен ненавидеть меня точно так же, как и твоя семья.       — О, — он закачал головой, — нет-нет-нет. Харлан всё равно исключил меня из завещания — какая мне была разница? Но когда я услышал, что никто из них не получит ничего… Никогда не забуду их лица. Поэтому насчёт команды… — Он замолчал, а затем остановил машину и повернулся ко мне: — Теперь они ненавидят тебя так же, как и меня. А то и больше. И теперь ты, так же, как и я, понимаешь, сколько в них гнилого за этим улыбчивым фасадом. Мне нужен был кто-то в этом доме, кто разделит моё мнение об этой семейке, понимаешь? А этим человеком оказалась ты.       Он задержал взгляд на мне по любым меркам слишком надолго, и мне показалось, словно его лицо, как маска, каскадом спало со скальпа, а вместо него проблёскивало что-то настоящее и чистое. Силуэт того, кем он был, пока жизнь не пережевала его и не выплюнула на дорогу, вмазывая в бостонский асфальт. В эту секунду я больше, чем когда-либо в своей жизни, захотела узнать, что сделало его таким. Тем Рэнсоном, которого мы видели в гостиной и на элитных вечеринках, пьяного, грубого, вспыльчивого, как факел. Но никогда ещё моя вера не была такой глупой и наивной.       Потому что он отвернулся с болью в глазах, и через секунду его подбородок снова взлетел вверх и взгляд почерствел, заострившись, как наждачная бумага.       — Но это уже неважно, — сказал он. — Сгоняем куда-нибудь поесть? Я ужасно голодный.       Я молча кивнула.       И в чём же твоя загадка, Рэнсом?       5.       Руль под моими ладонями казался мёртвенно-холодным. Где я должна была остановиться? Я не помнила. Голос Харлана звучал, как тромбон, в моей голове, но за звуками нельзя было разглядеть отдельных слов.       Я вжала кроссовок в педаль тормоза. Чёрт-чёрт-чёрт.       Этого кадра я ждала на плёнке видеокамеры, как второго пришествия.       Это конец, — говорила я себе, — сейчас Бланк заломит руки мне за спиной и посмотрит на меня так, будто я – самая страшная предательница и лгунья этой истории (и будет прав).       И будет прав,       но…       Комбинация кнопок вышла из-под моих пальцев быстрее, чем я успела подумать. Дисковод выплюнул кассету, словно нежеланного ребёнка, пшикая дымом и неприятным запахом гари.       Я стала худшей версией себя.       Вот, как человек может измениться, сталкиваясь с вопросами из рода «жизни и смерти». Я себя ненавидела. Потому что это уже никак не было связано с любовью к Харлану, честью или долгом, справедливостью или правдой. Я была трусливым убийцей, настолько противным, что он каждый день лихорадочно пытался уничтожить всё то, что могло вскрыть истину. Вот, как это меняет тебя. Бег зрачков из стороны в сторону. Вечно оглядываешься по сторонам: вдруг кто-то что-то видел? вдруг из-за угла сейчас выйдут копы и повяжут на меня наручники? вдруг этот Бланк давно всё знает и просто издевается надо мной, подпуская ближе, чтобы потом ударить в самое сердце? Если первой моей мыслью было раскаяние и желание признаться, то теперь раскрытие моей тайны, казалось, было равно смерти.       Поэтому я делала всё, чтобы этого не произошло.       Размагниченная кассета. Выкинутая сломанная ступенька. Анализ крови. Существование в качестве правой руки Бланка, хотя единственное, чего я была достойна, так быть посаженной им в тюрьму. Каждая секунда в доме, который дал мне жизнь, но у которого я эту жизнь отобрала.       Всё это — полуправда, которой я замещала, по сути, откровенную ложь.       Я убила Харлана Тромби.       Скоро все поняли бы это, даже детектив.       Скоро я оказалась бы за решёткой, а мама и сестра — на родине. Они бы проклинали меня. Семья Тромби бы проклинала меня.       И все они бы говорили, мол:       Мы так и знали. Всё это было написано у тебя на лице.       Я подвела их.       Я подвела Харлана.       И, в первую очередь, я подвела саму себя.       Поэтому, если бы я и могла что-то сделать, чтобы избежать этого обрушения, — так это скрыть все улики.       Я ужасна.       Я преступница.       Я не заслуживала прощения.       Но это было единственное, чего я так жаждала получить.       6.       Смотреть ему в глаза было тяжело, поэтому я этого не делала. Всё равно, кем он там себя выставлял. Я была уверена, что Рэнсому было так же больно от смерти Харлана. Много раз от Тромби я слышала, какие у них были отношения, когда Рэнсом был подростком: как они играли в гоу (Рэнсом, кстати, всегда выигрывал), делили общие шутки и любимые блюда на завтрак, слушали The Strokes на старом проигрывателе (что удивительно, потому что, пока мы ехали, у Рэнсома в машине играл Дрейк). Звучит идеально, разве не так? Тогда каким образом Рэнсом превратился в того члена семьи, о котором стараются не упоминать за столом и которого редко зовут на общие встречи?       Он просто не мог быть таким бесчувственным, каким он себя выставлял.       У всего была причина.       Вот только какая?       Я посмотрела на него только тогда, когда мы начали парковаться у какого-то дома.       Увидев моё взволнованное лицо, он ответил:       — Я не стал отвлекать тебя разговором, потому что видел, что ты была вся в своих мыслях. В общем, я хотел показать тебе одно место, но… — он вымученно рассмеялся, — после одной ситуации меня там не сильно жалуют.       Рэнсом улыбнулся той самой улыбкой, которую я привыкла видеть на фотографиях в Инстаграме или в поместье в момент, когда удавалась какая-нибудь его выходка.       — И? — спросила я.       — И поэтому я решил заказать оттуда доставку на дом. Надеюсь, ты не против! Ты просто обязана попробовать их пасту, это сделает твой день. Думаю, нам всем сегодня досталось. — Он снисходительно улыбнулся и вышел из машины.       — Мог бы просто высадить меня, я живу недалеко, — промычала я, захлопывая дверцу.       Рэнсом посмотрел на меня, но промолчал.       Я поднялась на порог его дома.       7.       Дверь кабинета Харлана смотрела на меня с холодом дорогой древесины. Я дольше, чем обычно, вглядывалась в узоры на ней, закруглённые, как гоночные трассы: что-то в этих кольцах всегда напоминало мне мою жизнь — и жизнь этого дома. Бессмысленно, но красиво. Запутанно, но так просто, если разломить все эти изгибы. Но кто их разломит?       Этот вопрос не давал мне покоя с самого первого дня, как я здесь оказалась. Ясней некуда: всё у этой семейки не в порядке, все они секретно ненавидят друг друга, и тайна каждого из них хуже тайны другого. Но империи, как эта, не разваливаются в один день; они не разваливаются без причины.       И, о, если бы я знала тогда, кто станет катализатором этой трагедии, если бы я знала, я бы бежала со всех ног. Унесла бы свою сумку, и телефон с разбитым экраном, и остатки прожёванной и выплюнутой гордости, и даже скрытую любовь к этому месту…       Потому что катализатором, оказывается, была я.       За дверью заговорили. Возможно, разговор шёл и прежде, но он впервые стал громче моих мыслей, так что я боязливо застопорилась у двери, проклиная себя за то, кем я стала.       Подслушиваешь Харлана, о Господи, упрекала я эту девчонку, и не то сделаешь, когда поведёшься с подобными людьми, добавила я, имея в виду семью Тромби.       — Должно быть, это жизнь течёт так быстро, — произносил Харлан низким, хриплым голосом, — что я даже не успеваю замечать её, и всё же… Куда ты ушёл? — За дверью воцарилась тишина. — Куда ты ушёл — тот Рэнсом, которого я знал? Мальчик, слушавший мои истории с заинтересованным лицом, боявшийся собак, но не проходивший мимо ни одной опасности, обедавший со мной, а не где-то в ресторане на другом конце материка? Куда ты делся? Теперь тебя так редко можно увидеть трезвым, или добрым, или здесь, со мной, с твоей семьёй. Ох, Рэнсом, ты думаешь, я спятил, но я правда не могу понять: что тебя изменило?       — Ничего, — услышала я холодный, как сталь, голос. — Меня ничего не меняло, дедушка. Просто тот Рэнсом, которого ты знал, — это не я. Вот и всё. Тот внук был тебе удобней. Прости, что больше не скрываю, какой я кошмар и позор для семьи. Хорошо? — Секундная пауза — и Рэнсом начал говорить вдвоё быстрее, чем прежде: — Я услышал всё, что ты мне сказал, а теперь: я могу идти?       И я уже услышала его озлобленные, нервные шаги по направлению к двери и собралась скрыться, как голос Харлана его остановил:       — Нет, Рэнсом, ничего не хорошо. Поверь мне. Да, ты носишь не мою фамилию, а этого двуличного придурка, но ты часть моей семьи. И для тебя я хочу всего лучшего, чем бы ты это лучшее не называл. И да… Завтра утром я буду думать уже совершенно иначе по поводу того, что я тебе сказал. Но я уже сказал это, и ничего не изменить.       — Ты прав, — отрешённо ответил ему Рэнсом. — Ничего уже не изменить.       И я только-только успела впрыгнуть в боковой коридор, как Драйсдейл стремительно вышел из кабинета с серьёзным, задумчивым, ожесточённым лицом.       Если бы мог, Харлан действительно подумал об этом совершенно иначе на утро.       Но с этой самой секунды завтрашнего утра для него уже не было.       8.       — Так, говоришь, ты тоже его выигрывала?       Рэнсом отхлебнул ещё один глоток пива и передал бутылку мне.       — Да, — я смущённо улыбнулась и убрала прядь волос за ухо, — похоже, это удавалось только нам с тобой.       — Я просто не думаю, что кто-то ещё был достаточно заинтересован игрой с ним, чтобы даже попытаться выиграть, — отметил он.       Мы грустно переглянулись. Что правда, то правда: члены семьи были слишком заняты чем угодно, но только не Харланом — своим бизнесом, деньгами, травкой, любовницами, поддержанием имиджа в соц. сетях — любая забава была явно интересней, чем мистер Тромби, и выбивалась из этой картины, наверно, только его дочь — мать Рэнсома, о которой я только что и упомянула.       — О, — он как-то странно промычал, — они, конечно, хорошо ладили. Не то что я с ней.       — В чём дело? — моментально спросила я.       — Ну, не знаю, слышала ты или нет, — Рэнсом посмотрел на меня со своей обыкновенной ухмылкой, — я же бросил институт. Ну как… Меня отчислили на последнем курсе, а я умело скрывал это от семьи: выкидывал все письма из почтовых ящиков, чистил электронную почту — благо у нас в доме никто никогда не выходил со своих страниц — отвечал сам на любые подозрительные звонки. В общем, всё было идеально. — Он засмеялся. — Потом мама узнала, в какой день у меня должен был быть выпускной — вручение диплома. Магистр экономики... Ну разве не бред? Она вся такая собралась, уже почти в машину села — и тут я пьяный домой захожу. Она на меня смотрит, а я — не скажу, что я шибко соображал тогда — беру и говорю ей: «Что-то ты перестаралась с нарядом, конечно. Тебе бы поспать лучше, выглядишь не очень». Она прямо опешила. И я через пару секунд добавил: «Ах да, меня отчислили, можешь снимать все свои цепочки и кольца обратно».       — И как она отреагировала? — боязливо спросила я.       — Ну, ей явно это не понравилось. — Он усмехнулся, помедлил, но чуть погодя продолжил: — Понимаешь, дело даже не в том, что я образование не завершил: да чёрт с ним, с этим образованием. Она весь год мне давала деньги — за учёбу платить. А я их потратил… ну, сама понимаешь как и где. То есть, получается, я врал ей всё это время. Конечно, она мне это… не простила. Как-то так.       Он допил бутылку и как-то чрезмерно аккуратно поставил её на пол. Открыл другую. Все мои внутренние органы язвились желанием узнать больше: секрет за секретом, ошибка за ошибкой, я хотела открыть его библиотеку, скидывая все книги с полок, пока бы не нашла ту, самую важную, объясняющую, почему история сложилась для него именно так. Я не хотела говорить ни слова о себе: меня как будто не существовало, и всю эту древесно-оранжевую комнату занимал он, он, он.       — Почему? — наконец смогла я задать односложный вопрос.       — Почему что?       Его зрачки, как иголки, впились в меня.       — Почему с тобой всё произошло… так?       Рэнсом как-то нездорово усмехнулся и вздохнул.       — Клише — сказать, что я связался с плохой компанией? Наверно, ещё большим клише было бы сказать, что я был её основателем, но это, наверно, ближе к правде. Просто, если хочешь моё мнение: я честно считаю, что окружение человека в первую очередь показывает его самого. Типа, кто меня тащил в клубы каждую ночь, ко всем этим белым дорожкам и белым девушкам? Я сам. Это была та часть меня, которую раньше заглушали семейные традиции и, может быть, совесть. Потом она выпрыгнула из меня — как выпрыгивает всё спрятанное, ну, знаешь, ничто не может быть тайной слишком долго.       Моя паранойя клялась мне, что Рэнсом в секунду, как сказал те слова, смотрел прямо на меня, закладывая в свою речь совершенно иной смысл. Дрожь прошлась по телу, как скоростной поезд. Я откинула её прочь.       — Разве не большинство подростков ведут себя так в своём возрасте? — Он пожал плечами. — Должно быть что-то похуже, Рэнсом. Ты не говоришь мне правду.       — Ой, как будто ты её всегда говоришь, милая? — Мне в который раз стало не по себе, но я сохраняла уверенность в том, что смогу продолжить разговор. — Ну, я делал много нехороших вещей, но дело ведь не только в этом. Я перестал вести себя так, как от меня ожидали, что я себя поведу. Просто мне показалось, что я увидел другую жизнь, без всего этого притворства, как у себя дома. Думаешь, у них у всех всё идеально? Да ты лучше меня знаешь, что нет. Просто со мной вышло наиболее некрасиво. Я и в детстве не был покладистым или неконфликтным — на это просто закрывались глаза, а когда началось то, о чём я уже сказал… Закрывать глаза перестали. Вот и всё. Наверно, я сам виноват.       И он засмеялся и улыбнулся так горько, что мне физически стало больно на него смотреть. Я понимала, что «за кадром» осталось ещё гораздо больше его секретов — но, как бы я этого ни хотела, он не обязан был говорить мне ни одного из них. Он уже открылся достаточно.       — Нет, — твёрдо сказала я через какое-то время тишины.       — Что? — Рэнсом, кажется, задумался, потому что мой ответ явно спугнул какие-то мысли из его головы.       — Нет, Рэнсом, — повторила я, — ты не был виноват.       Он удивлённо посмотрел на меня, но промолчал, дав мне продолжить.       — Каждый заслуживает второй шанс. Иногда — и третий, и четвёртый. Особенно от семьи. Тебе не нужно винить себя одного в том, что вы дистанцировались.       Рэнсом помолчал несколько секунд, а потом ни с того ни с сего засмеялся.       — Эх, Марта. — Он положил ладонь поверх моей. — Ты меня не знаешь. Думаю, ты сама поняла, что это — лишь часть истории. Всё гораздо более сложно. Я всегда буду ненавидеть их за то, что произошло.       Он затих.       — Но ещё я буду ненавидеть себя. Потому что я себя знаю.       — А я нет, — прервала я его. — Я не знаю тебя, Рэнсом. Ты прав. Но что если я хочу узнать?       И я села, выпрямившись, как могла, перед ним, смотря прямо в глаза и пытаясь видеть его настолько чётко, насколько мне позволял мой пьяный разум.       Золотые пряди волос. Идеальная укладка. Голубо-серый горизонт в глазах. Массивный подбородок, вечно сжатые челюсти, выражение лица, готовое то ли к драке, то ли к грандиозной вечеринке. Предполагаю, для него это было одно и то же. Любовь для него, я думала, тоже была сродни драке.       — Тогда узнаешь, — сказал он.       И притянул меня к себе.       Мысли и идеи в его голове переплетались, как узор на его белом свитере; он поцеловал меня так резко, что я сначала опешила; не задал мне ни одного вопроса — впрочем, вряд ли бы я на них ответила.       Затем мы поднялись до его спальни, целуясь на каждом углу и лестничном пролёте. Это чувство было ржаво-красным. Огоньки гирлянды, подсвечивающие детско-жёлтым светом, красно-коричневая древесина, бежевые простыни; всё такое тёплое, живое, домашнее. Персиковый румянец на щеках. Сухая кожа. Одежда на полу как какое-то простое решение загадки, но на понимание которого мне не хватало ума. Я держалась за его плечи, как за край обрыва, словно чувствуя, что любое неосторожное движение неминуемо приведёт к моей смерти.       Я много раз смотрела назад, на эту ночь, и думала: в чём была причина? Конечно, он был ужасно привлекателен, что от одного взгляда на него сводило зубы, и мы были ужасно пьяны и слишком раздавлены тем, что произошло тогда за последние дни — и всё же. Что-то в паззле всегда не складывалось. Пробоина, сквозь которую нас тогда и затопило, никак не могла быть обнаружена, как бы я ни старалась.       Одно я тогда понимала точно: утром конец был бы так же ясен, как июньское небо.       Я поцеловала его в последний раз прежде, чем провалиться в сон.       9.       Из телевизора исходил тот самый белый свет, как в воображаемом небесном конце тоннеля. Он отражался на полу, ловя в ареал мои изрядно потрёпанные кеды и, наверно, недельный слой пыли. В этом доме жизнь как будто не изменилась — впрочем, это так и было.       Я смотрела на мать, свернувшуюся на диване и заснувшую под какую-то передачу про животных; смотрела на пустые упаковки китайской еды на заказ, банки колы и одноразовые вилки; смотрела на грязь, посуду, которую я забыла помыть, стопку счетов, фломастерные росчерки на обоях. Всё в этой квартире было полинялым, разбитым, грубым (в том числе, и я сама), и оттого — родным.       Ни один отполированный паркет и дорогостоящий мрамор не заставит меня чувствовать себя так, как я чувствую себя здесь.       Я аккуратно села на край дивана, стараясь не разбудить маму, и начала перебирать почту. Счета, счета, письма адвокатов и юристов, реклама Таргета, счета. Меня привлекло только одно письмо. На нём не было ни подписи, ни адресата, и выглядело оно так, как будто его уже множество раз держали в руках.       Что ж, была ни была.       Я с хрустом разорвала конверт. Внутри на листке, что был копией судмедэкспертизы, вырисована была всего одна фраза.       «Я знаю, что ты сделала».       Больше в этом доме ничего не было так, как прежде.       10.       Первые лучи солнца пригвоздили меня к постели, как на распятии. Каким бы откровенно-резким ни был этот свет, он также был по-летнему мягким, заставляющим меня хотеть остаться здесь ещё, ещё и ещё на секунду. Мысли плыли из головы, но по халатной глупости мне казалось, что сейчас всё лучше, чем когда-либо ещё: всё вокруг жёлтое, оранжевое, сладкое, как сахарный сироп. Разве это — не разрядка, которую я заслужила?       Рэнсом бесшумно зашёл в комнату. Я оглядела его сквозь приоткрытые глаза; свет из окна создавал вокруг его силуэта золотой ореол. Ангельски красивый, он опустился на простыни рядом со мной. Хотеть поцеловать его было глупо, и всё равно я обматывала этот порыв вокруг своей головы, как цветастую ленту, не решаясь ни на что иное, кроме того, чтобы продолжать на него глазеть.       — Я чувствую себя виноватым, — сказал он.       Радужка его глаз постепенно начала темнеть. Улыбка с моих губ слетела быстрее, чем он продолжил.       «Нет-нет-нет».       Свет, выплюнутый окном на меня прежде, вдруг показался жёстким и постановочным. Если ему жаль — а я вижу это теперь по всему его лицу, по сжатым челюстям, по снисходительному взгляду — это значит, что вся вчерашняя встреча, каждая её секунда были ложью и что то чувство, проскользнувшее под мои рёбра, как змея, не коснулось его даже кончиком.       «Нет-нет-нет», прорубленное сквозь мою голову, продолжало играть, как пластинка.       — Я гораздо хуже, чем всё что угодно, что ты обо мне думаешь, Марта. У меня есть секрет, который ты мне никогда не простишь. И я тебе это сейчас говорю с честным сердцем. Если у меня оно есть, конечно. — Он выдал свой стандартный смешок, но его глаза были стеклянными и чёрными, как у утопленника. — Прости меня, если можешь. Но я не думаю, что нам будет целесообразным продолжать общение. Если что-то понадобится, я буду внизу. Домой отвезу тебя, не переживай.       Рэнсом быстро, но с лёгким нажимом коснулся моей руки и исчез прежде, чем я успела бы задать ему какой-либо вопрос.       Вышла вниз я минут через двадцать. Мыслей в голове не было — как и желания переваривать случившееся. К пустоте внутри я привыкла давно, но после мгновений наполненности она чувствовалась чужеродно. Враждебно. Впрочем, любая непривычная ситуация становится обыденной, стоит пройти небольшому количеству времени. Этим я себя успокаивала.       Возле двери мы столкнулись с Рэнсоном. Холод мгновенно прошёл по телу.       — Меня вызывают в полицию, — вдруг сказал он из темноты коридора. — На допрос.       Больше он ничего не прибавлял, словно желал, чтобы вывод сделала я сама.       И я его сделала.       Что-то, висевшее на тоненьких ниточках в моей душе, разом обрушилось вниз, чудом не вызвав всплеск слёз. Мысли копошились, как полчище пауков, вокруг одной-единственной идеи:       Бланк (по любой, возникшей в его больной-гениальной голове мысли) мог начать подозревать Рэнсома. Подозревать в том, что совершила я.       Всё то время, что я скрывала свою преступную сущность, меня ни разу не посещала мысль: что же будет, если мою причастность к убийству не раскроют? Разве не может случиться того, что за моё преступление будет наказан кто-то другой, невиновный? Не убьёт ли меня тогда моя совесть сильнее любой тюрьмы?       «Ничто не может быть тайной слишком долго».       В этом Рэнсом был прав.       Я должна была ответить за то, что сделала. Слишком многое шло против меня.       — Давай, помогу.       Заметив мою растерянность, Драйсдейл подошёл ближе и застегнул мою куртку. Его взгляд, вцепившийся в мой, было слишком тяжело пережить. Эти руки и это лицо — так близко.       Я не могла позволить ему страдать из-за меня.       — Прости меня, — прошептал он, чуть слышно, невесомо касаясь моих губ губами.       За что он мог извиняться, если единственная преступница тут — я?       За что он мог извиняться, если я — предвосхищаемая причина того, что его жизнь превратится в ад?       Я села на стул, пытаясь обуться, но шнуровка никак не получалась: я не чувствовала рук.       Рэнсом присел на корточки и наклонился к моим ногам.       — Что это? — спросил он, завязывая шнурки на моих потрёпанных кедах.       Возле шнуровки красовался алый кружок, как маленькая божья коровка.       Я сглотнула слюну, смотря в его потемневшие глаза.       11.       — Мне нужно кое-что Вам сказать, — сбивчиво молотила я в трубку, — не телефонный разговор. Но это правда очень срочно.       — Мне тоже, — сухо, буднично ответил Бланк. — Но, подожди секунду, мы задерживаем мистера Драйсдейла.       — Нет! — выкрикнула я, кажется, слишком резко и громко. — Нет-нет-нет, — слёзы брызнули у меня из глаз, — он ни в чём не виноват, мистер Бланк. Вам правда нужно меня послушать.       — Ох, дорогая, — на пару секунд голос в трубке затих, словно он прикрыл микрофон и давал кому-то команды по ту сторону провода, — это мне нужно тебе кое-что сказать. Несмотря на всю твою правду, которую ты хочешь мне сообщить — которую я уже знаю — всё же ты невиновна. Подъезжай прямо сейчас к поместью — я как раз хотел тебе всё сообщить.       Размеренный, убийственно-спокойный голос детектива в трубке сменился тишиной.       Я собралась ровно за семь минут и, выходя из дома, я уже определённо точно знала, что в этот день моя жизнь бесповоротно изменится.       12.       Нож напротив моей груди выглядел так, как будто находился в самом подходящем для него месте. Эти несколько секунд падения — как мне казалось — единственные моменты моей жизни, достойные запоминания. Обозлённые глаза надо мной, пылающие гневом, обрывки цитат Харлана про месть (откуда ему было знать?), тяжесть нависшего тела, упавшего на меня, как снаряд, холод и твёрдость пола, боль в затылке и что-то сине-серое с проблесками красного, плывущее в глазах. После — тишина. Спокойствие.       Рэнсома оттащили от меня почти без усилий; встать с пола мне было гораздо сложнее, словно мои конечности весили пятьдесят тонн и отказывались двигаться. Звуки доносились сквозь толстейшую прослойку ваты.       Вот он. Проблемный парень. Я-доставляю-всем-неприятности парень. Парень с секретами, гниющими в его голове, парень, травма которого в один момент перестанет его оправдывать. Ты не можешь быть предателем всю жизнь только потому, что так однажды поступили с тобой. Ты не можешь навешивать белые флаги поверх всей грязи, что совершаешь, искренне сообщая, что это всё потому, что твоё сердце болит. Чёрт. Неужели каждый из нас — не часть той самой вселенской трагедии? Неужели мы все не мучаемся по своим причинам? Я была зла не на него, но — на себя. Вера всегда несёт за собой ужасающие последствия.       Но в одном он был прав. Не семья его сделала таким, не плохая компания и не длинный список зависимостей.       Он всегда был таким сам.       И это — всё то, что я мечтала ему сказать, выплюнуть в лицо так же, как он замахнулся тогда на меня этим ножом, потому что моей злости, моей досаде не хватало места в костях, в мозгу, между моих зубов, я хотела освободить себя,       но этой же фразой я освободила бы и его.       Поэтому мне было так важно, чтобы он упивался моим молчанием. Чтобы ни одна мышца на моём лице не дрогнула и не выдала то, что плещется за этими стеклянно-холодными глазами.       Я задала ему лишь один привычный, односложный вопрос:       — Почему?       И он, конечно, никогда бы на него не ответил.       Бланк держал меня за руку — или за плечо, я уже не помню — чтобы защитить/предостеречь, и, что бы я ни думала, меня всё равно коробила мысль о том, что я оставлю Рэнсома без последнего слова. Очевидно — мы видимся в последний раз. Моя жизнь перевернётся так же, как и его, и ничто никогда не столкнёт нас снова       (лучше бы ничто не сталкивало нас и впервые)       ничто не закрасит этот отвратительный фрагмент нашей судьбы.       Так что я набрала побольше воздуха в лёгкие, когда Драйсдейла уже начали уводить, и я сказала:       — Ты ничем не отличаешься от тех, кого ненавидишь, Рэнсом.       На секунду всё замерло. Затем он обернулся ко мне, так резко, словно его раскрутили, как волчок:       — Да, я попытался и провалился. Но ты, — Рэнсом посмотрел на меня с таким остервенением, которого я никогда не видела в его глазах, — ты понятия и не имеешь, каково это: терять то, чего у тебя на самом деле никогда не было и не будет.       Он выглядел злым, запыхавшимся и запутавшимся, пока двое полицейских крепче держали руки у него за спиной.       — Что ты имеешь в виду? — спросила я в смятении, подходя к нему ближе, несмотря на то, что Бланк наблюдал за мной с испугом и неодобрительно махал рукой.       — Семья, — он выдохнул. — Я имел в виду семью.