Наизусть

Она знала все его черты наизусть. Но знала не так, как другие знали его, смотрела не так, как люди смотрели на его лицо (оно у него не было классически красивым, и там, где все прочие могли сказать с отвращением: «Некрасиво», она могла увидеть что-то совсем неземное, космически притягательное, отнимающее последние вдохи от восхищения); нет. Она знала, сколько шрамов под его рыжими бровями и на подбородке; знала точный оттенок его волос (охра, смешанная с солнечной медью) и могла вечно подбирать краски, чтобы изобразить его на бумаге. Она могла предугадать каждое его движение, иногда ломано-дёрганое, словно им управляли, как марионеткой (эта мысль приводила её в восторг — бывало, и она ощущала нечто подобное со своим телом), а иногда плавное. Нарочитое. И обязательно — с ленивым хитрым взглядом из-под рыжих ресниц, чтобы его девочки оценили. Она смотрела на него украдкой, пока он смотрел на других, не замечая тихую человеческую девочку по соседству, слишком пугливую, похожую на загнанную лань. На самом деле он не заметил бы её, даже если бы она вдруг решила встать прямо перед ним и орать какие-нибудь гадости, размахивая ярким флажком (но она бы ни за что, ни за что в жизни так не сделала). Потому что она давно уяснила закономерность — все его девочки были красивыми. А она боялась глядеть в зеркало. Там отражался кто-то другой. Ни в одной из Вселенных он бы не выбрал её. А их было много, этих Вселенных, и в каждой она, округлив глаза от полного, божественного восхищения, смотрела на него, и в каждой он изредка кидал на неё взгляд, когда они встречались на лестничной клетке — но так смотрят на какой-то на новый горшок с цветами, с прохладным удивлением, тут же забывая об этом. Не плакать. Нельзя плакать, иначе отец разозлится, и губа и рёбра снова будут болеть. У неё был чёткий свод правил. Первое — молчать, не раскрывая рта, даже когда тебе задают вопрос. Только это позволяло ей оставаться незамеченной всегда и везде, тенью среди ярких нарисованных мартышек (они были слишком шумными, и порой она ходила по стенке с круглыми глазами, и в ушах её была вата, из-за которой обилие звуков, обилие этого огромного мира не доходило до её головы, где был заключён её собственный, гораздо более интересный мир). Ей и не нужно было, чтобы её замечали — так она могла дышать. Если бы он посмотрел на неё, как на что-то живое, вздохнуть она бы точно никогда не смогла. Второе — не попадаться ему на глаза чаще двух раз в день. Можно один раз встретиться утром перед лифтом, застыть, держа холодные ключи в пальцах, задрожать, чувствуя его одеколон. В лифте можно молчать, украдкой разглядывая его профиль, орлиный нос с горбинкой, который так не нравился всем, а её приводил в щенячий восторг. Можно порхать пальцами в карманах, будто рисуя изгибы его тела под модной джинсовой курткой, и шарахаться с подскочившим давлением, если он вдруг случайно коснётся локтём её несуразного огромного пуховика болотного цвета. Второй раз — после школы, во дворе. Иногда вместо занятий она шла за ним, будто привязанная, и ничего не могла поделать с этим желанием знать о нём всё, вплоть до того, где он дышит, пока она не видит. Когда она впервые решила за ним проследить, у неё тряслись руки, сбивалось дыхание, под курткой по спине лился горячий пот, даже несмотря на то, что было тёмное зимнее утро, и от мороза щипало кожу. Она пряталась за деревьями, как это делали в странных, но увлекательных фильмах из телевизора (и там всё было по-другому — там бы она была очаровательной красоткой, а он очаровательным красавцем, и они бы вместе стреляли в чудовищ), смотрела на его прямую спину, стараясь не выпустить его из виду. Он учился в колледже, и в окне на первом этаже она увидела, как он что-то рисует на мольберте, смеясь с какой-то девочкой. Она тогда стояла перед этим светлым окном, со сдвинутой на лоб шапкой, покрасневшими щеками, и не могла оторвать взгляда. Они рисовали. Он рисовал. Как она. Но интересовало её больше не это, а различные скульптуры, стоящие на столах; странные, яркие картины, висящие на стенах; белые гипсовые фигуры. Это было чем-то новым. Неизведанным ещё для её сознания, где открылась новая дверь. Она подумала тогда с простодушным удивлением, внезапным осознанием, упавшим вдруг на голову — этому ведь действительно учат. И можно этому учиться, не воруя детскую гуашь у маленького племянника, боясь, что тебя сейчас же поймают и всему свету объявят, какая же ты страшная, плохая. Она не вынесла, если бы её объявили «плохой». И картины на стенах были ярче, красивее. Она любила цвета, часто смотрела на предметы и разлагала их на спектр, и хотела отобразить всю полноту и яркость красок на своих тетрадных листочках, до бесконечности смешивая разбавленную гуашь, но у неё никогда не выходило так. И тогда в сердце у неё что-то защемило, и она, опустив голову, убежала в школу, чтобы снова ходить по стенке и притворяться одной из этих скульптур (правда, у неё бы не получилось быть такой красивой скульптурой, как та белая женщина без рук — когда она увидела её, такую потрясающую и изящную, в первый раз, застыла, как всегда застывает перед красотой, перед ним.) А в школе было неинтересно. Скучно, но чаще страшно. Она закрывалась серыми волосами и серыми свитерами от наглых, насмешливых взглядов мальчишек, которые перехихикавались между собой, глядя на неё презрительно и фыркая; а потом и вовсе перестали смотреть. Был у них такой период — когда они смотрели на всех, и на неё тоже. Даже на неё! Она не могла продохнуть, на переменах приходилось прятаться в туалете, ведь они могли подбежать и тронуть за грудь или место пониже спины. Из любопытства. Чтобы жестоко посмеяться, крикнув: — Ну, ты и доска, Анька. Я так и думал, пацаны, кикимора наша ещё не подросла. Ешь, бля, кашу. Потом стало легче, они махнули на неё рукой, может, поумнели и перестали смотреть, и она могла выдохнуть. И дальше рисовать свои странные картинки в тетрадках на задних партах. Потом, когда она стала смотреть на него, в её тетрадках стал появляться он. Его взгляд, голубой и неизменно добрый. Его ехидная усмешка, обращённая не ей. Его расслабленная поза, когда он опирается спиной о стену в лифте и смотрит в телефон. Иногда — голый торс, но тогда она неизменно краснела, и становилось очень-очень жарко. Один раз Людка с передней парты перед ней обернулась и выхватила удивлённым взглядом эти картинки. Она открыла рот и заверещала, бесцеремонно взяв тетрадку с её парты так, что она даже не успела среагировать: — Гляньте! Мужики! Наша Анька влюбилась! И тут началось то, отчего её мутило до безумия. Сначала она просто встала, открыв рот, и ничего не могла сделать — только смотреть, как начинается переполох. Паника схватила за горло, и сердце заколотилось, как сумасшедшее. Взгляды чужих глаз, скользивших по её тетрадке, словно смотрели на неё голую, вывалявшуюся в грязи; оценивали, кривили рты, морщили лица, удивлённо приподнимали брови (она видела какие-то отдельные фрагменты людей в то мгновение, весь мир сначала уменьшился, обострился в её глазах до малейшего пигмента, до рези в глазах, а потом раскололся на маленькие частички). У неё было чувство, что ей плюнули в душу. Подбежали парни; начали выхватывать тетрадку из рук Людки и по очереди рассматривать мужиков. И ржать, ржать, как гиены, похабно, злобно, а ведь всё, что там было, — всего лишь плавные изгибы, тени, ничего пошлого. Она видела в этом красоту. То, от чего сбивалось её маленькое сердечко со своего ритма, вызывало у них лишь отвращение. — Боже, фу, какой страшный. В ней сначала всё застыло, а потом начало подниматься что-то тяжёлое, страшное, пугающее даже её саму — она с этим в себе никогда прежде не встречалась. Смех множился, множился, звенел в её ушах, забирался под черепушку, отражался эхом от её стен. Сводя её с ума. Весь мир сузился до точки. Шум прекратился на один короткий миг, что длился почти вечность. Тонкое тело в бесформенном свитере напряглось и тоже застыло. За секунду её взгляд остекленел. Она озверела. Единственный раз в своей жизни. До этого она суетилась, носилась, протягивала тонкие руки к своей тетрадке, но они поднимали всё выше, выше, окружая её; и она не могла дотянуться. Она оглядывала столпившихся вокруг себя людей бешеным, больным взглядом загнанной в ловушку дичи. И вдруг заревела, заорала утробным голосом из самой глубины её души, так, что все попятились, выпучив глаза; ударив ногой большого Витьку ниже пояса, со всей дури, старенькой кроссовкой, так, что пальцы на ногах заныли: — Верните! Сейчас же верните! Чтоб вам гореть в аду! Твари, животные, чтоб вы сдохли! Она до этого ни разу в жизни не повышала голос громче задушенного полухрипа. С силой выхватила тетрадь, толкнув Витьку в грудь так, что он попятился и ударился о парту сзади; прижала к груди, где бешено колотилось сердце — быстро, легко, как у маленькой птички колибри. Тысяча ударов в секунду. Зрачки вращались по классу, как у безумной, она тяжело дышала. Они сказали, что он страшный. Их глаза смотрели на него. Их слепые глаза не видели красоты, слепые, слепые… Он… он самый добрый. Он добрее их всех. Он добрее их всех. Он лучше. Он — рыжий мальчик, некрасивый для всех, но такой живой, с озорной ухмылкой — никогда бы над ней не посмеялся. Никогда бы не скривил лицо так, словно она делала что-то отвратительное. * Наблюдение за ним было её любимым занятием. Она следовала за ним незримым путником, защитником (она могла отгонять от него птиц издалека, бросая камешки) на его пути в колледж; подолгу стояла во дворе вечером, когда светит лишь один жалкий фонарь и собаки жалобно воют, высматривала его длинный силуэт на дороге, а потом поднималась с промёрзлой лавочки и делала вид, что только что подошла, и вместе с ним заходила в подъезд. Он по привычке открывал тяжёлую дверь, пропуская её вперёд, отчего она неизменно краснела, мог что-то пробурчать типа: «А ты чего так поздно?», и она, бледнея, могла пытаться что-то сказать, но он уже не смотрел. Его взгляд был расфокусирован: он забыл о своём вопросе, небрежно брошенном соседской девочке. Она ходила под окнами и задирала голову на третий этаж, щурясь на его окно. Занавески у него были, но он их никогда не задёргивал, наивно полагая, что никто не смотрит. Но была она — с подрёберным чувством, что она делала что-то запретное, сладкое; с трепыхавшимся пульсом под кожей; подолгу не могла оторвать зрачков от стекла, где виден его смутный силуэт, до тех пор, пока в глазах и на улице не темнело. Она всегда незаметно выскальзывала из квартиры, когда приходил отец со своей шахты, почерневший, злой, с зелёным лицом и зловонным дыханием. Иногда он ловил её на пороге за рукав и дышал парами спирта на неё, пристально глядя чёрными глазами на её испуганное лицо, и ухал, грубо, злобно, хрипло, как из фильмов ужаса: «Убью». Она тогда терялась. Но в остальные дни, особенно когда на улице стало пахнуть весной, она обязательно выбегала во двор и привычно вставала под окнами с чувством, что ворует что-то у судьбы. Ей вообще всегда нравилось брать то, что ей не принадлежит, тайком. Его фигуру, часто без футболки, его метания по комнате, сидения у компьютера она тоже воровала. Она практически наизусть знала его распорядок дня. Знала, что, когда он приходит домой, обязательно моется и заходит в свою комнату с мокрыми рыжими волосами и полотенцем на бёдрах; знала, что он часто рисовал в альбоме на кровати в больших наушниках, чиркая что-то карандашом, а потом вдруг психуя, всегда одинаково: резким движением перечёркивая весь рисунок, вырывая и швыряя листок в комнату. А потом хмуро глядя в одну точку. Он мог улыбаться, читая сообщения, и тогда она улыбалась тоже, сама не зная, чему радуясь. Его улыбка была заразительна. Она радовалась, что он может радоваться, и в её душе загорался маленький огонёк, который превращался в большой пожар, когда он снимал футболку изящным, небрежным движением и ложился спать. Но это всё о нём могли знать и другие люди. Она шла дальше — она ловила малейшее его движение, каждый мили-штрих, запечатлевая его в памяти, чтобы потом отдать это движение бумаге, спрятать его там вместе с её учащённым дыханием. Она знала, что он всегда улыбается левым уголком рта; дёргает плечами в такт музыке из наушников; знала, как быстро на его лице сменяют друг друга эмоции; знала, что его правый шаг всегда был больше левого; знала, что при смехе он закусывает нижнюю губу и приподнимает левую бровь. И ей хотелось знать больше. Он был её соседом — жил буквально через стенку. Когда отца в квартире не было, когда было так тихо, что слышалось дребезжание холодильника из маленькой кухни, она выходила в гостиную, вставала на скрипучий диван, покрытый каким-то бабушкиным бархатным покрывалом, и прислоняла ухо к стене со стёртыми наполовину обоями в оранжевый цветочек (отвратительные обои, в детстве она назло отрывала от них маленькие кусочки, а потом вставала за это в угол и долго не могла ходить и сидеть). Она не дышала: ей казалось, что слышна музыка из его наушников, еле-еле, какие-то задавленные и копошащиеся звуки. Тогда сердце её подскакивало от радости, она выходила на середину тёмной комнаты (потому что лампочка перегорела) и начинала кружиться по комнате, шаркая тапочками по скрипучему деревянному полу. Это шарканье тоже было музыкой. И сразу становилось светлее, солнечнее — её улыбки и смешки (несмелые, неуклюжие, полувопросительные — а можно ли? А мне ничего за это не будет?) кидали на тёмную лаковую тумбу и на стену маленьких солнечных зайчиков. Они танцевали вместе с ней. Иногда он приводил девушек. Он по привычке не задёргивал шторы (тогда она силилась отвернуться, кусала губы и в конечном итоге заставляла себя уйти, чувствуя жар в груди), а потом курил в форточку, без футболки даже в мороз. Одним весенним утром она по обыкновению вышла из квартиры и тут же застыла, увидев его, целующего какую-то девушку у лифта. Они быстро отлепились друг от друга, растрёпанные, покрасневшие, сияющие. Девушка была красивой для всех — светловолосой, нежной, тонкой, с изящными чертами лица, но для неё она не представляла никакого интереса. За такими она не наблюдала. Но тогда она даже показалась ей некрасивой — в сердцах она назвала её страшной у себя в голове, о чём позже очень сильно раскаялась, ведь девушка была такой доброй и так красиво смеялась… Она сразу почувствовала себя паршиво, неудобно. Её серые глаза посерели ещё больше, и на свету люминесцентной лампы выцвели последние краски. Она сжалась в комочек. — Ой, извини, мы тебе помешали? — весело спросила девушка, стирая помаду со щёк. Ярко-красную — такую любили блондинки. Парочка отошла от дверей лифта. Он нажал на кнопку вызова. Она помотала головой, неуверенно, несчастно. Вязаная шапка лезла на глаза, огромный пуховик превращал её в толстого, неуклюжего монстра. Такой она и чувствовала себя — чудовищем, рядом со стройной блондинкой в чёрном изящном пальто и красной помадой. Её бледные и толстые губы, похожие на каких-то два… вареника, сомкнулись и побелели ещё больше. — Эй, с тобой всё в порядке? — спросила ещё раз девушка, когда они заходили в лифт, и пощёлкала пальцами перед её глазами. Парень тихо поздоровался. Она печально кивнула и не кинула на него ни одного взгляда. Ни единого. Уставилась на свои посиневшие руки. Девушка болтала о чём-то — весёлом, искристом, заставляя его смеяться, а она мечтала никогда не существовать. Ей казалось — с её существованием нарушен какой-то баланс. Её существование лишь утяжеляет ещё больше и без того тяжёлую, горбатую Вселенную, а ведь оно (существование) абсолютно бесполезное. Лишнее. Тем более, когда есть такие весёлые и красивые люди, как та девушка. Она подумала вдруг — в неё бы, пожалуй, и вправду можно было влюбиться. Он сделал совершенно правильно; он не мог выбрать неправильного человека. «Раз она ему нравится», — с нежностью и церковным благоговением подумала она, — «мне она тоже будет нравиться». И она посмотрела на неё совершенно другими глазами — полными восхищения. В груди у неё что-то задрожало и заплакало от какого-то нового ощущения, умиления. Она, оказывается, красиво улыбалась — так, что бесчувственное, красиво-мраморное лицо становилось действительно красивым. Именно в улыбке оно жило. На щеках у неё были ямочки. А ещё она ей подмигнула. Её пальцы тут же задвигались в мнимом танце, ритуале изображения людей на бумагу. На душе запорхали бабочки, зашевелили шёлковыми крылышками, лаская нежно и мимолётно рёбра. Когда они вышли во двор, девушка и парень остановились возле двери. Было ещё темно, но где-то далеко, за серыми коробками-домами, виднелась оранжевая полоска — вставало солнце. Небо расплескало кровавые, солнечные краски, лившиеся из этой полоски — словно его кто-то ранил, и из открытой раны текла багряная кровь. Она нарочно замедлила шаг и прислушалась. — …не уставай сильно, люблю тебя… — слышался озабоченный тонкий голосок блондинки. Она обернулась и наткнулась на её голубой взгляд, обращённый к парню, — она его нагло перехватила. Украла, спрятав в карман. И — застыла. Мир вдруг накренился — в который раз — и разбился, как хрустальные вазы с сервиза. Дыхание отнялось, и перед глазами встала пелена. «Я люблю тебя, люблю тебя», — говорил тёмными вечерами отец. За окном что-то грохотало, она вздрагивала. Он говорил те же слова: «Люблю тебя, люблю, люблю, ну я же ведь тебя люблю, что ты так вздрагиваешь?», но только глаза его угрожающе сверкали. Голос хрипло скрипел. Он приближался, сжимал её запястья сильно-сильно, оставляя на коже синяки. Оставляя на рёбрах трещины и фантомные боли в костях — даже после. После его «люблю» она ложилась в комочек в углу ванной и прижимала пальцы к разбитой губе. Раны щипало от её слёз. Это ли — любовь? Тогда почему она так… мягко на него смотрела? Почему она не хотела причинить ему боль? Что есть — любовь? Любовь — это когда тебе страшно? Она не знала. * * * Однажды случилось так, что она чуть не умерла. Это было в один из тех серых понедельников, которые все так ненавидели. Отец в очередной раз не пришёл домой на ночь (позже будут пьяные эсемески, что она противная дочь, ничего не делает, отца не встречает с объятиями — а она всего лишь в школе была в этот момент), она в очередной раз оставила ему тарелку с супом возле микроволновки. Вышла из дома с радостным чувством — ведь его дома не было. Она знала, что полная дрянь, ведь нельзя этому радоваться, но ничего поделать с собой не могла. Они по своему обыкновению зашли вместе в лифт. Он нажал на расшатанную кнопку со стёртой практически цифрой один. Лифт сначала дёрнулся. Даже поехал вниз. Но потом снова дёрнулся и застыл. Она ничего не осознала. Его рыжие брови поехали вверх: — Что за чёрт? Э-эй? — он снова начал нажимать на кнопку первого этажа. Потом на кнопку пятого этажа. Она лишь мялась рядом растерянно. Он удивлённо посмотрел на неё. — Застряли. — А-ага, — сказала она что-то очень тихо, просто чтобы не молчать. Нелепо. Она не знала, что делать и говорить. Просто пялилась на него. Он всё решит. А если не решит — она будет смотреть на него столько, сколько Вселенная ей разрешит. — Так, надо ведь кого-то вызвать? — пробормотал он, нажимая на какие-то кнопки, скорее, размышляя для себя. Её слова ему не требовались. И она молчала, тонко чувствуя это. Так было даже лучше. Он с кем-то поговорил. Мужской голос обещал вызволить максимально скоро. «Скоро — это когда?», — подумала она. Раньше, чем у неё остановится сердце? — Ну вот, не успели даже запаниковать, — мягко улыбнулся он ей. И посмотрел. Посмотрел так, как она желала и одновременно не желала. Как на что-то одушевлённое. Он рассматривал её недолго, но внимательно. Светлые голубые глаза скользили по шапке, по пуховику. По тонким ногам в чёрных колготках. А из-под куртки вываливался серый подол длинного платья. Она не заботилась об одежде, потому что отец никогда не заботился. Была тётя Люба, которая раз в год жертвовала какой-нибудь своей растянутой кофточкой. Так было почти всю жизнь. Тучная тётка, сестра отца, цокала языком, качала головой: «Жалко, жалко девочку», и с барской руки отдавала ей какую-нибудь одёжку своих дочек, которые давно уже выросли и сейчас имеют своих детей — её племянников, у которых она воровала краску. Будучи маленькой, она сначала радовалась новым вещам — как же, что-то новенькое! — но после первых насмешек одноклассников стало неудобно. После первых презрительных взглядов (а она не понимала, в чём причина, но потом сравнила себя с другими и вдруг поняла) кофточки и длинные юбки хотелось сжечь. Но у неё не было другого выбора. Один раз она сохранила немного денег с тех, которые отец выделял на продукты, и купила себе новое платье. Она была так счастлива. Больше не будет этих косых взглядов. Больше не будет… всего вот этого. Отец, увидев новое красное платье, побагровел. Сначала он, схватив её за запястье, долго орал, допытываясь, какой «ёбырь» купил ей это платье, а потом стянул его с неё, рыдающей, и порезал прямо у неё на глазах тонкую ткань. У неё сохранились кусочки ткани. Она сшила их снова красными нитками по памяти, неумело. Иногда она надевала его перед зеркалом, смотрела, как нелепо оно выглядит (неправильное платье для неправильных принцесс, для чудовищ — вторая кожа, сшитая по кускам крупными стежками), и плакала, зажимая рот себе ладонью. Она больше не заботилась об одежде. Научилась втягивать голову в плечи, представляя, что её не существует. Убеждая людей: «Не смотрите на меня! Этого существа не существует». И люди верили. Но когда он посмотрел на неё вот так, как будто она была кем-то настоящим (возможно, даже человеком), под кожей у неё вдруг родились насекомые и зажужжали, зажужжали, заставляя её нервничать, ёрзать, бояться его взгляда. Бояться смотреть на него (ведь когда он смотрел так в упор — она не могла смотреть на него). Зачем ты на неё смотришь, человек? Она ведь недостойна твоего взгляда. Посмотри лучше на стены, так всяко лучше. — Меня зовут Артур, — сказал он, дружелюбно улыбаясь. «Знаю», — хотелось сказать ей. Она на него не смотрела, но точно знала: рыжие волосы растрёпаны, джинсовая куртка распахнута, чёрная футболка торчала, фенечки радужные на запястьях, ухмыляющийся уголок рта, ленивый взгляд. Она ведь знала это наизусть. — А тебя как нарекли? Она отвернулась к стене и стала водить по какой-то наклейке пальцем. Сердце бешено застучало. Движения были нервны. Он что-то сказал ещё, но она притворилась, что не слышит; и в ушах и правда словно стояла вата. У чудовища нет имени, нельзя такое спрашивать. Он недоумённо пожал плечами, вздохнул, пробормотал что-то типа: «Не хочешь, как хочешь», сел на свой рюкзак и залип в телефоне. Она снова могла украдкой на него смотреть. И в ней снова поднималось благоговение. Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Двадцать пять. Их не вызволяли, а тишина казалась звенящей, навязчивой. Он поднялся, снова позвонил диспетчерам, недовольно спросил, когда их собираются вызволить. Ответили — как раз. И в этот же миг лифт снова поехал. Он взял свой рюкзак, надел на плечо и встал перед дверьми. Она — за его спиной. И вдруг она заметила кое-что — на рюкзаке висел почти отколотый красный значок с каким-то героем. На одной иголке, не закреплённый в булавке. На расстоянии локтя — протяни руку, возьми и положи в карман. Кровь бросилась в голову, и она, ни о чём не задумываясь, быстро вытянула руку и проворно отколола пальцем значок от рюкзака — бесшумно, он ничего не заметил, смотря в свой телефон. Она положила его в карман. Двери лифта раскрылись. На её губах играла счастливая улыбка. * Однажды она задержалась после школы, чтобы положить в почтовый ящик рыжего мальчика свой рисунок (она рисовала его ужасно долго, улыбаясь нежно, пытаясь сделать именно тот медный оттенок его волос). Она воровато оглядывалась. На конверте было написан его адрес печатными, но слегка пляшущими буквами. Пульс зашкаливал. Едва она бросила конверт — сразу же выбросилась на улицу и начала ходить по двору, прижимая ладони к пылающим щекам и стараясь успокоить дыхание. Едва она зашла в квартиру, сразу почувствовала запах спирта от одежды отца. В груди что-то беспомощно похолодело. Она бесшумно сняла пуховик, повесила его, хотела уже идти в комнату, как он появился в прихожей. С бешеным, перекошенным лицом. Она застыла и затаила дыхание, сжав руки в кулаки; ногти больно впились в ладони. Лицо сразу превратилось в тень. Он подбежал к ней в мгновение ока. Она не успела даже моргнуть, как он схватил её за шею; она лишь огромными блестящими глазами успела заметить, как быстро билась зеленоватая жилка на его красном лбу. — Ты где шлялась? Отвечай, тварь! — орал он, брызжа ей слюной в лицо. Она жмурилась и цеплялась пальцами за его руку; дышать становилось тяжелее. От страха мутилось в голове и дрожало тело. — Ах ты, сука! Я её жду, бля, а она не приходит! Ты что, меня не любишь? Хочешь в могилу меня свести? Не любишь меня? Его руки сильнее сжимались на её горле. — Лю-блю, — выдавила она. Он отпустил её. Она глубоко вдохнула воздух, закашлялась им. Обхватила ладонями шею, которая пульсировала болью, кадык, казалось, впился в трахею. И посмотрела огромными честными глазами в его яростное лицо. — Люблю, конечно, папа. Да и как иначе? Потом, после всего, она снова решила подойти к зеркалу. Зачем — не знала. Она несмело взглянула туда. И ужаснулась — нет, это не она, это ведь не может быть она. Чудовище выглядело не так. Там был какой-то человек — синяки на шее, испуганный взгляд, длинная коса из волос мышиного цвета. Худое лицо. Она трогала его, пытаясь нащупать те же черты — впалые щёки и острые скулы, чуть длинный нос. Она с ужасом поглядела на не себя и зажмурилась, стараясь стереть эту картинку из головы. Ей хотелось содрать с себя кожу. Внизу живота всё ещё резало, ходить было больно. Больше она точно туда никогда не взглянет. Зеркала врут. * Ей очень нравилось рисовать закат, который был виден сквозь ее окно в комнате (она на своих рисунках даже старалась передать лёгкую совковскую тканую белой нитью занавеску); ей нравилось отбивать ритм ударов по клаксонам машин (да, у них был свой ритм), пение птиц весенним утром; ей до ужаса хотелось изобразить все эти звуки в своих рисунках. И успеть до тех пор, пока не придёт отец с работы. Он всегда приходит шумно. Открывал дверь, громко ею хлопал, спотыкался о ботинки в прихожей, даже если они были ровно уложены, пьяно орал: — Анька! Анька, черт тебя возьми, ботинки, блять, убрать не можешь! Она в такие моменты втягивала голову в плечи и не дышала — нужно быть, как мышка. Тогда, может, пронесёт. Она не чувствовала себя собой; это не она, это кто-то другой накладывает отцу ужин замерзшими руками (потому что отопление уже отключили, а за окнами всё еще были морозы, несмотря на солнце, бьющее в глаза), это не её он размашисто бьёт своей красной большой ладонью по заднице. Она вздрагивает, едва не проливает скисшее молоко, на сером лице промелькивает тень дикого испуга. Тише. Тише. Она старается быть мышкой, даже когда отец бормочет: — Мне за тебя стыдно. Стыдно, бля, понимаешь? У Тольки, вон, какая красотка дочка, замуж выходит, у Коляна — отличница и пироги готовить умеет. А ты… И задница у тебя тощая. — И снова вздрагивает, когда вдруг кулак ударяет по столу: — Повернись, пока с тобой отец разговаривает! Тяжесть его громового голоса ударяет по тонким плечам. Она силится повернуться, но не может, боится, ведь тогда маска слетит. «Это не я, это не я, это не я». Она не умеет дышать. Пальцы замерзают всё больше, больше, застывают. На грязной поверхности тумбы пробегает таракан. Она сглатывает пересохшим голосом и сбегает в гостиную, где телек тарабанит о чём-то безопасном. «Пять человек зверски убито в Московской области…». Успокаивается, разминая холодные кулаки. Перебирает в пальцах украденный с рюкзака пластмассовый значок, думает: «Пять человек убили, пять человек убили, пять человек убили»… А сама дышать не может — вдохи, поверхностные, частые, нарушают трескот плоских голосов из телевизора. Тяжёлые старые часы отстукивают столько-то часов; она не слушает, но они звучат как приговор — всё в ней ухает. Закрывает глаза. Думает: «У него три шрама, я видела, я видела», вспоминает рыжие волосы на солнце, изогнутые улыбающиеся губы, лукаво, хитро (разочек — хоть полразочка ей, хоть одна мимолётная улыбка в её копилку лучших сокровищ, которые можно доставать в памяти и перекатывать, перекатывать, наслаждаться, дурея от счастья: «Он мне улыбнулся»), вспоминает, как оказалась настолько смелой, что украдкой протянула свои трясущиеся пальцы, не дыша, и по-быстрому отколола значок, чтобы засунуть его в свои карманы и застыть с нервным выражением на красном лице, застыть с почти нервным срывом, сердечным приступом, мини-инфарктом в груди. К тому моменту, как отец приходит и хватает её за волосы, тяня назад, она уже в другом мире — представляет, как касалась бы пальцами, проводила по щеке, вжималась в теплое тело, изгибы которого она жадно высматривала в одежде. Пальцы отца больно тянут за серые мышиные волосы, но скальп не чувствует боли. Он что-то кричит, до её ушей не доносится ни звука. Что-то вроде: «Ах ты тварь! Макароны пережаренные, сука!». Она словно смотрит с дивана, как в экране телевизора с неё стягивают брюки, снимают майку; думает: «Ну надо же». Она улыбается. * (Она знала, что отец хранил пистолет в чёрной лаковой тумбочке. Иногда она вставала среди ночи, тихо шла к этой тумбочке. Машины шумели очень сильно; из окна падал свет — в городе никогда было не темно. Она никогда не видела настоящей тьмы — только в его глазах. Брала тяжёлый пистолет в руки. Сталь не согревалась в её холодных ладонях. Подходила к кровати. Смотрела на мирно спящего отца, храпящего. Не думая, она наводила на него пистолет. Её руки даже не дрожали. В это время становилось всегда светлее, и свет от фар какой-нибудь проезжающей мимо машины делал его лицо для неё мишенью. Но потом она пугалась, смотрела на свою руку, как на чужую, относила пистолет в тумбочку и снова ложилась на диван — к отцу.) * Она продолжала за ним следить. Только в последнее время всё чаще ей приходилось наблюдать и за его девушкой — её звали Настей. И — по правде говоря — ей это нравилось. Ей нравилось ходить за ними, видя, как он её приобнимает за плечо по дороге, а она смеётся; нравилось видеть, как они вместе едят мороженое, слушают на двоих музыку. Ей нравилось смотреть за их тихой нежностью. Сначала она дивилась: «Как так можно?», смотрела, не отрываясь, как он заправляет локон ей за ухо, а она краснеет, и взгляд у него неимоверно ласковый; считывала малейшие эмоции, промелькивающие на их покрасневших лицах. Она впервые смотрела на что-то такое. Пряталась за деревьями, во все глаза любуясь их ненавязчивой заботой друг о друге — он давал ей свою толстовку, когда на улице уже начинало теплеть, но всё ещё было холодно, а она поправляла его вечно растрёпанную причёску. В груди у неё что-то сжималось, и она прижимала покрытые синяками руки к груди, где ещё билось живое, расплавленное сердце. Ей хотелось отчего-то плакать. Она рисовала их днями и ночами и улыбалась. Наконец-то он стал на её рисунках не одиноким. Он не должен быть одиноким, как она. Один раз она узнала, что он устраивает какую-то выставку, и она идёт вместе с ним. Она, как обычно, проследила за ними, но тут же потерялась, когда они зашли в дверь какого-то здания. Подошла. Встала перед ней. И вздрогнула, когда какой-то сварливый женский голос пробурчал сзади неё: — Ну, девушка, что же вы стоите! Вы или заходите, или не мешайтесь! — И она подтолкнула её в спину, вынуждая зайти. Она не хотела. Но не успела запротестовать. И открыла рот, очутившись в другом мире. Всё здесь было совершенно по-другому. Не то, что в грязном, громком мире, что она так ненавидела, что так сильно давил на её голову, плечи, уши (и она мечтала закрыться, уйти от него, никогда не существовать) — нет. Здесь было спокойно. Светло. Здесь были люди. Но они не орали, не пихались, не хотели вылить ей на голову тарелку супа или схватить за шею; они спокойно ходили от картины к картине и молчали. Некоторые — тихо переговаривались. Но не более того. И никто не обратил на неё внимания. Стены были белыми, и на них висели картины. Картины — боже! На картины она могла смотреть часами. Она забыла обо всём. Погрузилась в другой мир — тех самых цветов. Нежных, грубых, ярких, светлых, тёмных… все они выражали что-то очень сильное, что задевало её душу, ранило, но она с радостью принимала эти раны — ей так хотелось знать точно, что именно чувствовал автор этих картин, что она почти касалась полотен. Но тут же, одумавшись, отдёргивала свои пальцы. Ходила от полотна к полотну, рассматривая буйство красок на каждой. Она не знала, какими материалами они были написаны, но это было так… насыщенно, так прекрасно, что у неё щемило сердце. И ей хотелось плакать. Чудовище прижимало руки к сердцу и со слезами на глазах смотрело на что-то очень красивое, что-то, что не было похоже на неё, — на девушку рыжего мальчика, улыбающуюся на неё с полотна. Эти цвета, этот свет… её голубые глаза сияли на солнце, стали практически белыми, а волосы золотились. Девушка сидела на подоконнике в одной мужской рубашке и жмурилась от солнца. И только она знала, что за окном где-то бродило оно — чудовище. Но его никто не нарисует. Она застыла в восхищении. Её жалкий рисунок для него, наверное, — просто… позор. Как она посмела отправить его ему? Как она была настолько самонадеянной, чтобы думать, что её каракули чего-то стоят? — Тебе нравится? — она вздрогнула и обернулась. На неё смотрел рыжий мальчик и улыбался. Для неё он был искусством, как та девушка для него. — Это я автор картин. — Это… это… — у неё чуть не потекли слёзы. Тут же появилась та самая блондинка — она улыбалась. Она обняла его за талию и сияющим взглядом посмотрела на неё. Она чувствовала от них искрящееся счастье и сама заражалась им. Ей даже не хотелось с ними разговаривать, потому что они — священны. — А я вдохновитель, — засмеялась блондинка. В её глазах мелькнуло узнавание, и она снова улыбнулась. — О, это ты? Привет! Она что-то пробурчала и решила отойти от них. Только издалека она может любоваться ими, пока никто не смотрит, пока никому до неё нет дела. Она хотела уже выйти, как вдруг заметила на каком-то диванчике знакомый тёмно-зелёный шарф. Она помнила его на шее рыжего мальчика, и это было правильно; но она вдруг снова не смогла себя контролировать — сорвалась с места и, оглядываясь по сторонам, быстро схватила его и запихала в огромный карман пуховика. Она даже не успела спросить себя, что она делает, лишь потом удивлённо округлила глаза; но ничего уже исправить нельзя было. Пора уходить. Словно в трансе выбежала из галереи, шарахаясь от каждого прохожего, бледная, словно призрак. Ещё хранившая его запах лёгкая ткань жгла ей ладонь. На сей раз она не была счастлива. * Когда весной валит хлопьями снег, всегда происходит что-то нехорошее. Чувство тревоги не покидает её ни на минуту, забирается под кожу, отравляет кровь, заставляет сердце стучать быстро-сдавленно. Она рисует в своей комнате. Тут всегда холодно и темно — лишь маленький светильник. Кровать застелена и тоже холодна, она ведь тут спит. Когда она хочет забраться в свою собственную кровать, отец начинает кричать, что она его не любит. Она тихо дышит, пока за тонкой запертой изнутри дверью, отец и его друзья с шахты поют какие-то песни под музыку из телевизора. Она звучит громко. А их голоса — развязно, языки заплетались и вставляли неприличные выражения через каждое слово. Она старалась быть тихой, как мышка. Её девиз по жизни — будь тихой, и тебя не заметят. Даже когда отец кричит: — Анька! Выходи, чего застряла! Чего засела, как запечный таракан! Сердце замирает, но она игнорирует. Игнорирует пьяный грубый смех. Когда его голос звучит второй раз, и гораздо злее, в животе затягивается спираль. Когда он уже начинает ломиться в дверь, крича, что выпорет её, приходится встать и открыть дверь. Он тут же выталкивает её за руку, выставляет вперёд себя, кладя широченные ручищи на худые плечи и показывая гостям. У них у всех — такие же сальные глаза и красные пьяные рожи. Ей хочется спрятаться, уйти, исчезнуть во мраке Вселенной — восстановить равновесие. Она явно была здесь лишней. Она всегда была лишней. Ей страшно. По-настоящему. Она хочет выбраться из его ладоней, но он держит крепко и с гордостью говорит: — Вот моя Анька, смотрите, как выросла. И бьёт её по заднице. Её щёки пылают, а на глазах выступают слёзы, когда несколько мужчин начинают смеяться. «Можно мне уйти?», — шепчет она, но он ведёт её к столу, где она стоит, сжав руки впереди и глядя в одну точку. — Ух ты, какая красавица, — говорит какой-то мужчина и пытается приблизить её к себе, тянет к ней свои ладони, но она отбегает с бешено стучавшим сердцем и округлившимися глазами. Встаёт за спину отца. Внутри зреет что-то; оно готово скинуть её с края пропасти. Она всё ещё держится за остатки камней. Отец хмурится, злится, вытаскивает её за запястье из-за своей спины. — Не позорь меня, бля, — шипит он. — Чего такая пуганая? А ну быстро подошла и поздоровалась. Она несмело идёт, дыша, как загнанная лошадь, всхлипывая. Кидает последний отчаянный взгляд на отца. У них такие же руки. Красные, большие, жилистые. И глаза — сально смотрят на её тело. Это «поздорованье» заканчивается тем, что мужчина сажает её к себе на колени. Она застывает, как пружина. Перед глазами встаёт пелена, мир снова разбивается на кусочки. Её так тошнит, что дрожат руки, дрожит всё тело. Горячее дыхание в шею. Запах чего-то резкого. Её сейчас вывернет наизнанку. — Какая худенькая, — мурлычет мужчина и целует её в щёку. Она еле выдыхает. От ужаса сковывает тело. — А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела? Такая маленькая, сладенькая… А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела? Внутри что-то лопается с треском. С резким, оборванным звуком лопнувшей гитарной струны. Она выпутывается из захвативших её в плен рук, бешено отбиваясь, и резко вспрыгивает с колен, как ужаленная. Зрачки бешено вращаются вокруг себя и ничего не успевают схватить — в ушах вата, перед глазами пелена. Выставляет вперёд дрожащие руки и громко, визгливо кричит срывающимся голосом: — Не трогайте меня! Не подходите! В горле что-то сжимается, она больше не может дышать. На неё резко наваливается мир, со всеми этими запахами рыбы, спирта и чего-то ещё, с пьяным противным смехом низких мужских голосов. Отец снова хватает её за запястье и тянет куда-то: — Ты, блять, охуела? Как со старшими разговариваешь? Давно по морде не получала? Она слышит это и ещё сильнее что-то кричит, уже не понимая, что. И резко дёргает руками — впервые. Отходит назад. Нащупывает бёдрами тумбочку и, не поворачиваясь к ним задом, достаёт из него пистолет и выставляет перед собой, крича: — Не подходите! Не подходите! Никто больше не подходит. Она слушает пару секунд тишину, слепо глядя на лица и ничего не видя перед собой, а потом вдруг бешено срывается с места и бежит из квартиры. Лишь по пути захватывает рюкзак, лежащий в прихожей, зачем, сама не поняла. Это было механическое движение. Но она вдруг отчаянно понимает — больше она сюда не вернётся. Никогда. А в рюкзаке — её всё. Её рисунки. Она боится услышать сзади громогласный голос отца, боится почувствовать на волосах стальную хватку до боли, но никто за ней не бежит. Она выбегает в подъезд и даже не чувствует холода. Громко захлопывает дверь и громко всхлипывает, оказавшись на свободе. Куда бежать дальше? Куда? И только потом замечает пару — рыжий мальчик и блондинистая девочка. Смотрят на неё огромными глазами. Они не замечают пистолета, потому что она сложила руки вместе, в одной — пистолет, в другой — рюкзак, и рюкзак поверх пистолета. Но они заметили её загнанный ополоумевший вид. Она выдыхает, как только понимает, что никто не гонится за ней. Взгляд сосредотачивается на их высоких, худых фигурах, смотрящихся так гармонично рядом. Фенечки. На их запястьях — одинаковые фенечки. Она этого раньше не замечала. Пульс начинает приходить в норму. Буйство внутри успокаивается, постепенно, снижая градус. Она могла дышать. Она могла выдохнуть. Могла увидеть их лица, сошедшие словно с её рисунка, и почувствовать ту самую ниточку, за которую всегда держалась. Спокойно. Спокойно. Руки всё ещё трясутся, и всё тело тоже, но она заставляет себя выдохнуть, не отрывая взгляд от этих фенечек на их сцепленных руках. — Э-эй, с тобой всё в порядке? — неуверенно спрашивает парень. Она лишь еле-еле кивает, успокаивая дыхание и держа рюкзак перед собой. Единственное, что вертелось в её голове, — не показывать пистолет. А потом она вдруг рассмеялась. Пистолет. Точно. У неё же есть пистолет. Можно ведь не бояться погони. Наконец-то не бояться. Они округлившимися глазами смотрели на неё, смеющуюся вдруг радостно и заливисто-надрывно, а потом переглянулись между собой. — Точно всё нормально? — спросила на этот раз девушка. Она снова кивнула, не переставая смеяться. А потом они улыбнулись. Им тоже стало радостно. Им понравился её смех. Никто не заметил лающих, почти рыдающих ноток в этом громком, полубезумном смехе, — даже она сама. Им стало весело. Это привело её в восторг, и она снова начала смеяться. Никак не могла остановиться. Весело, как же весело… она выдавливала из себя последние капельки веселья, но всё равно никак не останавливалась. Заканчивалось всё равно пустотой внутри — нужно только всё вычерпать. А потом ничего не останется. — Ну… если у тебя такое хорошее настроение, можешь заходить к нам. У нас тут небольшая вечеринка. Народ уже есть, а мы просто ходили за пивом. А что? — вдруг удивилась сама себе девушка.— Правда, заходи. Чем больше людей, тем лучше, так ведь, Артур? — Почему бы и нет? — пожал он плечами и улыбнулся, посмотрев на неё. У неё защемило сердце. Она зажала рюкзаком пистолет; ладони внезапно вспотели. Она не могла отказаться. Казалось, у неё выбили все силы, теперь она могла только подчиняться. Наконец она оказалась в его квартире. Она заходила несмело, тихо, оглядываясь по сторонам и всё ещё немного тяжело дыша. Но ничего страшного здесь не было. Слышались весёлые голоса из зала, какая-то музыка. Вот тут-то у неё снова что-то кольнуло внутри. Но они ведь не могут… ведь это он. Он. Её рыжий мальчик. Голоса его друзей звучали по-другому — весело, молодо, не пьяно. Она пошла за ними в дальнюю комнату. По пути положила пистолет в рюкзак. В комнате на милом белом диванчике сидело несколько парней и чуть поменьше девчонок. Они смеялись. Некоторые держали бутылки в руках. Некоторые обнимались. Рыжий мальчик и его девушка быстро вошли в эту обстановку, как рыбы в воду, а она осталась на пороге, держа рюкзак в руках. Так и замялась, переводя взгляды с одного человека на другого. Одинаковые. Они все казались одинаковыми. Вдруг кто-то заметил её и воскликнул удивлённо: — А это ещё кто? Что, простите, за… Она вспыхнула и опустила взгляд. Ну да. Платье и весь её вид — странные ботинки, длинное платье, старомодная бабкина шерстяная кофта… Она отличалась. А такая реакция бывает, когда она выходила из своей незаметной зоны. Чудовище опустило голову и пробурчало: — Я, пожалуй, пойду. Она вышла из комнаты. Она намеревалась выйти и из квартиры, но дверь в ещё одну комнату привлекла её внимание. Та самая комната. Та самая, на которую она смотрела по ту сторону стекла. Она ничего не могла поделать. Её потянуло такой неведомой силой, что она на секунду опешила и не подумала с этим бороться. Это словно магнит. Она просто посмотрит… взглянет разочек, как выглядит оно изнутри. Как выглядит его кровать, его стол… Она тихо раскрыла дверь и проскользнула. Тут было тихо. Спокойно. Слышались голоса из дальней комнаты, но всё равно. Она встала посреди комнаты, на персиковом ковре, которого никогда не замечала, и застыла, вдыхая этот совершенный запах его комнаты. Его места. Вот она — кровать с коричневым покрывалом. Вот он — стол с многочисленными рисунками. На стенах тоже рисунки. Её захватил какой-то транс, множество эмоций закружились под кожей, как снежинки за окном, и ей захотелось кружиться тоже, как она иногда делала в своей комнате. Она ходила, проводила пальцами по покрывалу, чувствуя мягкую ткань, трогала бумагу — ведь у него она совершенно особенная, не такая, как у других, ведь он дышал на неё, трогал её… Она подходила к окну и почти видела ту уродливую тень себя, незаметную всегда для его глаз, но всегда, всегда бдящую за ним… Она оказалась здесь, и совершенно весь мир вокруг стал неважен. Она забыла обо всём. Сердце наполнилось сладким, любимым ощущением, и она ощутила себя кем-то другим на секунду. Возможно, кем-то важным для него… Она никогда в жизни не могла помыслить о том, чтобы даже мечтать быть кем-то важным для него. Как? Она? Она ведь была никем. А сейчас она оказалась в храме, почти у алтаря, и сердце её снова наполнилось благоговением, и мысли очистились, и кожа очистилась от противного ощущения. Захотелось петь. Она ухватила фенечки на столе и, вдруг подчиняясь какому-то порыву, гораздо сильнее её, надела несколько на свою тонкую руку. А потом её захватило ещё больше, и она, заметив джинсовую куртку, нацепила её на себя. А потом и достала шарф из своего рюкзака и обмотала им свою шею. И встала возле зеркала. Но не успела туда глянуть, как отворилась дверь. Её испуганные глаза встретились с расширившимися голубыми. Блондинка застыла на пороге. — Ч-что за чёрт? — она явно не могла подобрать слов и просто смотрела на неё в шоке. Она не могла двинуться, раскрыла рот. Сердце дёрнулось и ухнуло вниз. — Это же… этот тот шарф, который потерял Артур. Откуда он у тебя? — Она ничего не могла ответить. Она чувствовала, как падает её мир. Она лишь открывала и закрывала рот. Мир снова угрожал разрушиться прямо на её глазах, а она совершенно ничего, ничего не могла с этим поделать — лишь стоять и смотреть беспомощно и испуганно. Встречая медленное осознание в голубых глазах, а потом и отвращение. — Ты украла его? Скажи, блять, ты его украла? Да кто тебе дал… Ты ненормальная? Ты ненормальная? Она подлетела к ней в мгновение ока и стянула шарф с шеи. Она дёрнула руками, закрывая лицо, и потом отпрыгнула назад с огромными глазами. На шум пришли другие люди. И все становились в дверях, глядя на неё в джинсовой куртке и на бешеную блондинку, которая начала что-то кричать. И все, абсолютно все глаза останавливались на ней, удивлённые, испуганные, недоумённые. В ней поднималось что-то. Она должна, должна была что-то сказать, но в горле застыл звук. Она ведь всегда молчала. Что она могла сказать? Только бы он не пришёл сюда. Только бы он не увидел её. Дыхание учащалось. В горле что-то сжималось. Она чувствовала себя пойманной в ловушку — в который раз. Только на этот раз всё гораздо страшнее. Всё внутри рвалось. Всё внутри металось, ревело, плакало, задыхалось; ведь добрые голубые глаза смотрели на неё, как на что-то страшное. Как на что-то, чего надо бояться. Как на то, кем она и была — на чудовище. Но всё действительно внутри упало, когда он зашёл в комнату. Сначала спросил: — Эй, куда все подевались? Что происходит? — но тут же замолчал, наткнувшись на её испуганный, умоляющий взгляд. А потом и на куртку на ней. Брови поползли вверх. — А то происходит, что какая-то ненормальная… — начала с презрением блондинка. И вдруг начала наступать на неё. Та в ужасе отходила назад. Она больше не казалась ей красивой. Теперь её лицо выглядело страшным. И оно пугало её до ужаса — перекошенное от презрения, гнева и страха одновременно. — Можно мне уйти? — пропищала она, и в голосе слышались подступающие слёзы. — Уйти? Что? Сначала мы со всем разберёмся, а потом отправим тебя в полицию, — глумливо рассмеялась блондинка, а она вздрогнула. В голове всё смешалось. От боли, от страха. Руки затряслись. Она тяжело дышала, в глазах стояли слёзы. Блондинка подскочила к столу и схватила рисунок и помахала им перед её лицом. — Это твоих рук дело? Я спрашиваю: эта мазня, ужасная, корявая мазня пятиклассника твоя? Как ты… как ты посмела только? Она молчала. Её сердце разбилось на маленькие кусочки — каждый его осколок больно впивался в рёбра, причиняя такую боль, что она не могла вдохнуть. Только умоляюще смотреть — прекрати, прекрати. Ей вдруг стала противна блондинка так, что чуть не вырвало. Её перекошенное лицо, растрёпанные волосы. А она вдруг застыла с внезапным осознанием на лице. И повернулась к рыжему мальчику — тот стоял до этого и молчал. Сдула прядь, расхохоталась и бешено сказала: — Это она. Это она за нами следила! Я так много раз замечала! Господи, да она двинулась на тебе! Она украла твой шарф! Змея! Наверное, по ночам она думала, как подобраться к тебе и как избавиться от меня… она… я даже не знаю, что она хотела сделать со мной, Артур, понимаешь! Я это по ней вижу, она сдвинутая! Просто… отвратительно… А мы ещё пригласили её… Отвратительно… Только и думала, как избавиться меня… отвратительно… отвратительно… Она застыла. Ей хотелось орать, кричать, пищать, топать ногами, сказать: «Да я никогда не думала ничего плохого! Я любила вас. Вас обоих! Прекрати, прекрати!» «Я ведь любила вас». Она умоляюще посмотрела на рыжего мальчика, надеясь, умоляя, призывая его понять это. Ведь… она никогда… никогда… Пожалуйста, пойми это! Пожалуйста! Она… Ей словно воткнули нож в грудь, останавливая разом всё сердце, убивая в ней всё живое, всё, что когда-либо имело смысл, когда он с отвращением скривился: — Что? Ты следила за мной? Зачем? — она не могла ответить — не могла говорить. Лишь видела отвращение на его лице. Он не понял. Добрый, хороший мальчик не понял. Он не был добрым! Он был не таким! Не таким! — Ты… ты украла мой шарф? Зачем? Ты больная? Ёбнутая? Не приближайся ко мне больше! Она зашаталась. Мир снова накренился. В горле был спазм. Словно шторм поднялся вокруг и сбил её с ног так, что она не могла держаться. Тогда, в квартире, её не столкнули в пропасть — это сделали сейчас. Все глаза, которые принадлежали в этой комнате не ей, смотрели на неё с отвращением. И даже её глаза всегда смотрели также на отражение в зеркале — всё-таки это была она. Было то самое чудовище. Все тормоза слетели. Она достала пистолет из сумочки и выставила его перед собой. — Я ужасная, да? Вы считаете меня ужасной? — спросила она визгливым, срывающимся голосом. Он не принадлежал ей больше. Трясущееся в лихорадке тело ей не принадлежало. Оно, такое отвратительное, никогда ей не принадлежало. Все замолчали; на их лицах читался ужас. Это её внезапно рассмешило, и она гомерически расхохоталась, наставляя пистолет в дрожащей руке поочерёдно на каждого. Все они выпучивали глаза, замирали. А она смеялась. Перевела дуло на блондинку. — Думаешь, я такая отвратительная? Думаешь, я хотела тебя убить? — блондинка с открытым ртом замерла. В её глазах читался мёртвый ужас. А ей теперь было абсолютно всё равно. Её мир упал. Окончательно разбился вдребезги. Она открыла рот, и на её лице отразилось горестное выражение — она вспомнила рисунки. Одной рукой достала их из своего рюкзака и кинула прямо на блондинку. — Да я… я любила вас! Вы… — она не смогла выразить свою мысль звенящим, полным боли голосом, и пистолет задрожал ещё сильнее. Тишина была почти полная, лишь её громкое дыхание нарушало её. На её лбу выступил пот. В глазах стояли слёзы. Чудовище явило себя миру, и ничего удивительного в том, что мир возненавидел его. Её собственная отвратительность липкой кожей облепило её тело, и мешало дышать. Отвратительная. Отвратительная. Она перевела пистолет на него и громко всхлипнула. Он по-прежнему был красивым для неё. Но он с точно таким же ужасом смотрел на неё, как и все остальные; точно так же побледнел. И на дне его глаз она видела сожаление за те слова, что он сказал ей. Потому что он боялся смерти. Потому что он… обычный. И она поняла вдруг, на голову упало что-то тяжёлое — осознание, что он был точно такой же, как все. Не лучше. Он не был добрым. Он не был хорошим. И он не понял её. Её никто не понимал. — Ты… — она снова громко всхлипнула, а потом рассмеялась. В голове ничего не осталось; лишь какая-то громкая пустота. Одновременно ничего и одновременно всё — на неё навалилось всё. Разом. Лишая дыхания. И она не могла осознать ни одно из этих чувств. Вместе они составляли какофонию ужаса. Вместе они рыдали навзрыд. В груди у неё всё сжалось. — Я ведь любила тебя. Я никогда не хотела причинить никому вреда. Я… я просто… я просто… Артур не дышал. Глаза поехавшей на голову девчонки смотрели на него с такой безумной болью, словно он в чём-то предал её. Словно оставил умирать. А он даже не знал её. Он закрыл глаза. Дуло её пистолета смотрело ему в лоб. Он ничего не успел осознать; лишь подумал — а рисунок у неё был красивый. Живой. Дышал чувствами. Он нравился ему. Она снова всхлипнула. В этой нелепой комнате, полной глаз, каждые из которых смотрят на неё со страхом (и по-прежнему с отвращением — всегда, всю жизнь на неё смотрели так, а она не понимала, за что, почему, чем она заслужила это?), девчонка в сером платье держала в дрожащей руке пистолет. Из этой хаотично сложенной кучи кожи, костей и раненых нервов чудовища торчал всего лишь человек. И он был испуган настолько, что забыл, что человек. В своём испуге он был похож на забитое животное. Она выстрелила себе в висок.