Greatless

Люди проводят время по-разному: выпроваживают с усталым видом, гонят в спешке куда-то и, случается, зачастую убивают с таким равнодушием, что взять, к примеру, артиллерийский обстрел — шесть часов непрерывного ожидания, когда всё закончится. И чем скорее, тем не так важно. Многие смирились с бессилием перед исходом и только отчаянно силятся наслаждаться процессом. На нём их рассудит случайность. А пока — кости бросаются в бой с характерным звуком патриотических лозунгов. Феличиано улыбается, думая обо всём, что угодно, ещё больше влюбляясь в человечество. В сидящих рядом товарищей и врагов, которые никогда не станут его друзьями, если он погибнет до окончания войны. Обязательно глупо. И совершенно нехотя. Это не будет справедливо и несправедливо тоже не будет. Просто так происходит. Может, именно сегодня Феличиано станет одним из тех агнцев, приносимых в жертву снарядом, что поражает, насколько этот ритуал доведён до автоматизма. Очередь на заклание растянулась километрами оборонительных линий. Откровенно говоря, таких же беззащитных. Но нечего бояться. Пугает только неизвестность, а смерть — дело знакомое. К тому же, на войне. Он видел её сотни раз, достаточно. Пора бежать. От снарядов, разбивающих сердца и отравляющих души, к лучшему, миру. Но сейчас среди суматохи организованного отступления он был, а не казался обыкновенным трусом. Даже для того, кто бросил к его ногам взгляд голубых глаз, такой возвышенный, подобно самим небесам, сам же Феличиано смотрел сверху карими и пустыми, как бесплодная грязь. Отныне и до скончания веков войн солдатские сапоги топтали небо и земля тосковала по ласкам трудящихся рук. Феличиано пал на колени рядом с этим молодым немцем, раненным беспощадным сражением. В них не было ничего героического. При таком темпе наступления на жизни санитарам некогда вытягивать за простреленную руку с того света, чтобы поставить на здоровую ногу, поэтому за них взялся Феличиано. Он пытался перетащить в менее опасное место хрупкое на фоне чудес военной техники человеческое тело. Оно всё напряглось и произнесло на итальянском языке: — Я не сдаюсь. — Ты ранен. — Я не сдаюсь. — Я помогу тебе. — Я не сдаюсь. Феличиано не выдержал веса его упрямства: — Ты, что, только эту фразу выучил?! Немец опешил, а затем ответил серьёзно: — Я не стану военнопленным. Я отказываюсь. Если бы я мог бороться, я бы сопротивлялся. — И он демонстративно стукнул сапогом по земле, хотя из-за лежачего положения это больше походило на её копание. — Ну-ну, вот когда поправишься, тогда и будешь землю пахать: заниматься правильным делом, а не спорить тут со мной, — решил подтрунить итальянец и с большим энтузиазмом потащил куда-то свою находку. — Я не просил о помощи! — летели в атаку выкрики. Феличиано отбивался, как мог: — Тебе её никто и не предлагал! Время шло на секунды. — Прошу, только не говори, что тащишь меня в своё расположение, — как-то неожиданно и безнадёжно попросил немец. — Ладно, — отмахнулся Феличиано, — не буду, — проговорил он, не отрываясь от дела. — Тогда… На этом вопросе его бросили. Он вновь мог остаться наедине с мыслями о своём, долге, родине. Другой понял, что может построить укрытие с помощью фантазии и нескольких веток сваленного дерева. — Объявляю это место нейтральной зоной! — скромно произнёс Феличиано с видом доброго хозяина. — Напоминаю, здесь нельзя ранить или убивать кого-либо без предварительной договорённости. Немец представился Людвигом, как того требовали правила приличия, когда захрамываешь в чужой дом. Своим он это место не считал, хоть итальянец и пытался обустроить гнёздышко как можно лучше и как можно в данных условиях. Наступало время принятия пищи, но нельзя садиться за стол без молитвы о здравии богу, который ниспослал Феличиано полномочия на его обеспечение. Тот действительно старался молча обработать места, по которым прошлись пули. Осторожно, исключительно в целях обезопасить от заразительной паники, летающей вокруг и, как известно, передающейся по воздуху, он спросил: — Что же ты за враг такой, если выучил язык побеждённого? — Преимущество в том, чтобы брать лучшее. — Это имеет смысл, — заключил самолюбивый итальянец, окончив свою работу. — Почему ты спас меня? — Немецкому солдату не до сентиментальностей. — Я хотел быть как ты. — Другому тоже. Людвиг озадаченно посмотрел на огонь, отразившийся в глазах, — пламя подожгло небеса: — Как трус, бежавший с поля боя, может стать похожим на меня? Я не боюсь умереть. — Хочешь жить, готовься к смерти, — перефразировал известное высказывание Феличиано. — Только тот, кто любит жизнь, принимает смерть. — Теперь сочетание противоположностей не казалось таким противоречивым. Возможно, именно сейчас где-то в пыли самых жестоких схваток рождается идея о ценности мира, который построят на костях, погибших в них. — Но ты похож на того, кто бежит в её объятия, потому что другой жизни не знает. Из таких выходят прекрасные солдаты: чёткие, аккуратные, храбрые и преданные. Поэтому я хотел испытать веру, которой наполнен твой взгляд. Слова итальянца можно было трактовать по-разному, а Людвиг, как истинный житель севера, не умел считывать язык распалённого южного тела. — Разве имеет значение, во что ты веришь, если это помогает тебе жить? — примирительно задал риторический вопрос Феличиано. Немец усмехнулся, чтобы отвлечь или отвлечься: — Вам, что, мороженое за пленных дают? — Нет, нам дают его просто так, — без его помощи охладил Феличиано. — И ты всё равно возишься со мной? — не унимался Людвиг, пока ему готовили место для сна. — Всего лишь хотел убедиться, что хорошие вещи случаются без причины. — Я ещё не решил, хорошо ли ты поступил со мной, — затушил костёр вместо пожелания доброй ночи Людвиг. — В любом случае, у тебя есть время, чтобы вообще думать, — не стал больше распалять Феличиано в целях безопасности. Он проснулся рано, раньше него проснулся только Людвиг, который стал доверять вчерашнему врагу хотя бы потому, что тот ещё спал. И, конечно, — не отобрал у него оружие. Вместо этого он смотрел на Людвига в ожидании. Вполне известного. Людвиг снял предохранитель. Феличиано заворожённо следил за его движениями, которые больше не были такими отточенными. — Не боишься, что выстрелю? Феличиано выглядел так, будто этого и хотел. Нет, он задумал что-то другое. Может, этим оружием Людвигу ещё придётся защищаться. — Они бросают совсем неподготовленных восемнадцатилетних новобранцев, только прибывших на фронт. — Получилось как-то провокационно. Людвиг так и застыл, лишь опустил дуло чуть ниже, чтобы заглянуть страху в глаза. — Разве тебе не столько же? — спросил с намерением развеять напряжённую тишину. — Нет. Я гораздо старше. Мне девятнадцать. Тишина только немного подвинулась. — И я уже знаю, что ближе всего друг к другу — противники на передней линии фронта. Эта война будет последней из войн, на которую уходили джентльмены, потому что вернутся только преступники. — Феличиано ринулся в этот просвет. От неожиданности Людвиг выстрелил. Враг сам попал в его объятия, но не ослаблял хватку, она только стала сильнее, до белёсых костяшек. Ведь Феличиано был частью той всепроникающей жизни, естественный смысл которой в стремлении к существованию. Он бежал, потому что не хотел участвовать в этой бойне детей. Но стоит ли того его жертва? Он должен остаться, чтобы победить, а теперь — ещё и может: — Чёрт, если я стану инвалидом, ты лично будешь ухаживать за мной. — Но я не... — А тебя и не спрашивали. В этом дрожащем теле так много силы, будто она была его скелетом, будто она одна заставляла его двигаться, совершать невозможное. Людвиг почувствовал свою слабость, ту, которая всегда была с ним, но прогнанной в тень. Та слабость, которая тоже хотела проявить себя с лучшей стороны. И именно она не давала смелости отпустить. — Иди и умри, как хочешь, или живи, как хочешь, — наконец тихо выговорил Феличиано. Людвиг думал быстро. Он бережно опустил итальянца на землю и достал свою фотокарточку, которую друзья уговорили сделать перед отправлением на фронт. Такую вещицу обычно дарят на память какой-нибудь понравившейся девушке, но Людвиг так долго искал, что чуть не погиб. Феличиано разглядывал юношу с голубыми глазами без сомнений, их небо было безоблачным, как в начале весны, расцветающей надеждами. Ему нравился этот взгляд. На обратной стороне он прочёл фразу «Ich liebe dich»* и неловко улыбнулся: — Надеюсь, тут не написано лишнего. Людвиг только пожал плечами в ответ. Всё было ясно и без слов. — Хочешь, чтобы меня не за дезертирство, так за братание расстреляли? — театрально отчитал Людвига Феличиано. Совсем рядом послышались голоса на немецком языке. Вероятно, они откликнулись на выстрел. — …Или тебя. У Феличиано больше не было времени разыгрывать трагикомедию, спектакль начался: — Живее, сделай вид, будто стрелял в меня. — Сделать вид? — не растерялся Людвиг. Их прервал голос осторожно приближающегося патрульного: — Эй, тебе помочь? — Да вы поглядите, — вмешался второй, — итальяшка даже убежать со всеми нормально не смог. И как он держит винтовку? — Он обратился к Феличиано: — Чего ты с ней обжимаешься? — Брось это дело, он совсем ничего не понимает. Даже не защищается. Закончите уже его мучения. Казалось, Людвиг выдерживал драматическую паузу. Он бросает тяжёлый взгляд на двоих солдат, но его груз тянет обратно к Феличиано. — Тебе помочь? — Слова срабатывают, как спусковой крючок. В глазах Феличиано отражается их вспышка. Патрульные такие же проницательные, и большей точности не вносят слова итальянского солдата, брошенные своему убийце: — Verrà la morte e avrà i tuoi occhi.** Тот безнадёжно улыбается, услышав продолжение затянувшейся шутки, по закону жанра превратившейся в трагедию. Людвиг покидал поле боя. Впервые он в чём-то проиграл. Вместе с тем он что-то выиграл. Всё, казалось бы, проще, будь мир чёрно-белым, а люди не были бы людьми. И не отрекались от солнца ради того, в чьих глазах их двое.