хадж

Руки всех, кто когда-либо должен был принадлежать Зулеме, носят на себе ядовитых черных скорпионов, они изящно ложатся на плечи, запястья, предплечья — Зулема находит их всех до одного. В тринадцать — загорелая, певчая и набитая от падений серым песком каирских окраин — бежит босая, срывая с изъеденного яростью лица лазурную невестову вуаль, обшитую золотыми нитками, к первому, кого она нашла — к дяде, чей скорпион лежал на плече, почти у ключицы, и тонул в ней, бежит, чтобы ее защитили и оградили от того, чего ей совершенно не хотелось. У мужа Зулемы не было скорпионов, даже после свадьбы не появился, она теперь знает — никто не защитит её такую, семнадцатилетнюю, тонкую и злую, что на запястьях остаются отпечатки ногтей, никто не оградит, она даже себе больше не принадлежит, не водит беженцев за нос и не проносит в вагине наркотиков — Зулема не успевает дать дочери имени, сказать его наконец вслух, прижавшись горящей щекой к мокрой от слизи и крови детской голове, катать его на языке, как размокший от слюны инжир, у той на крошечной ладошке совсем маленький, ещё едва розовый скорпион, как муж отнимает её, ведь он хотел сына. — И где скорпион у Египтянина? Зулема бьет по месту чуть выше локтя, а потом показывает размер, практически с ее ладонь, наверняка, ещё и угольно черный, лоснящийся на солнце от той огромной и бесконечной, как лента восьмёрки, любви, которая ему приписана. Сарай видела Ханбаля всего раз — он едко и белозубо улыбался ей, самый опасный убийца на всей Европе, приручивший Иблисову дочь, жестокосердную Гуль*, а она погрозила кулаком и ударила себя в налитую базальтом грудь, кивая на Зулему, будто ей нужна защита. На самом деле, сделай Ханбаль что-то не так, как сказала бы ему Зулема, Сарай клянётся — в шутку, чтобы она польщенно хмыкнула — что убьет его, разорвет латунное горло зубами, если под руками ничего полезного не окажется. У Сарай ни одного скорпиона, на ней всё, что есть, чужие метки, ни одной о том, что она должна Зулеме — любовь, дружбу или ненависть — и от того ещё страннее выглядит их союз, как лава, падающая в ледяное море, полное соли, шипит и остаётся базальтовыми глыбами где-то за ребрами, и это прекраснее всего, тяжесть названного сестринства. Когда Ризос отказывается от Сарай — все ее метки жгут, как свежие клейма, она орет и истекает кровью целую ночь, пока Каспер виновато глушит звук подушкой, прижатой к снежно белой голове, а Зулема, терпеливо стиснув скрипящие зубы, качает ее в руках, как дочь, которую у нее так давно отняли и за которую ей пришлось убить, отчаянно и бездумно — yala, yala, Hubibi, yala, yala tenam — пока ночь не закончится, и новый день не вспыхнет очищенной оливковой кожей под кислотно-лимонной тюремной робой, теперь Сарай обновленная и готовая к новым людям. Так думает судьба, но не Сарай. Она слишком преданная, отчаянная, мятежная, любит до пульса, отбивающего смерть в кончиках пальцев, как раз под багровыми ободками ногтей, и не знает, как перестать, если весь её базальт истек в ладони и выревелся отчаянием Зулеме на грудь. Тогда Сарай жаль, что она не носит на себе ни одного скорпиона, даже серого, даже прозрачно белого — Зулема шутя рисует его сама бетонной пылью разбитой в прачечной стены на горячем плече Сарай и облизывает палец, чтобы тут же сплюнуть. У Макарены Феррейро, сопливой блондинки, вылизывавшей своего начальника, пока он не обманул ее на два миллиона, скорпион вылезает прямо на ладони, когда она заявляется в прачечную, чтобы отстирать ебаную помаду с ебаной рубашки — Зулема хохочет, хватает ее за объятую болью ненависти руку — этой рукой Мака почти пристрелила Египтянина, этой рукой завела колесо судьбы не в свою пользу — толкает в пропасть и кидается следом. Но когда Египтянин умирает по вине родственников Макарены, Зулема умирает вместе с ним — Сарай прячет острое в доме, пока Зулема не застрелит Каспер, тоже по вине Маки. — Жизнь за жизнь, Макарена, ничего личного, когда у меня что-то отнимают, я отнимаю в троекратном размере, храни тебя Аллах от таких, как я, — Зулема, улыбаясь, целует прокаженную ладонь. Сын, мать, отец, племянница — Макарена срезает кожу с руки. Сарай рада, что не носит скорпионов Зулемы, пока не теряет эту безумицу из-за Макарены, вообразившей себя великим инквизитором, бившей чужую шею пустым шприцем, пока ее сердце не попросило о пощаде. Никому Зулема не нужна кроме мятежной цыганки, носящей за ребрами лавовые струпья, и если Зулема — это Кааба, то Сарай — суфийка, отрицающая необходимость хаджа, и нарезающая бессмысленные круги вокруг суррогатной Каабы, ненастоящей, не стоящей ничего. Суррогатной, потому что яростная и пламенная Сарай всеми вокруг отвергнута, чиста и отчаянно жаждет любви (но свободы, конечно, больше). В утробе бьётся семя нежеланного мужа, но все еще бьётся, а полумертвая Зулема в лазарете не может даже взметнуть ресницы, открыв глаза. — Сука, ты же знаешь, я убью тебя, как предоставится возможность, — громко хрипит Сарай, все вокруг слышат, бьёт себя в грудь и показывает на Макарену, — ты тоже будешь безоружна и беззащитна, блонди, и никто к тебе не придет, никто, сука, и Ризос меня не остановит, мой гнев страшнее её — ты видела, что я могу. Сарай забила надзирателя до инвалидности за вечно отвергающую ее Ризос, потому что всегда стоит за тех, кто ей важен и нужен, даже если она им — совсем не нужна. Сарай просыпается от боли, сковавшей правую половину тела ифритовым огнем, пахнет гноем ран, и в утробе словно вспенивается кипяток, Сарай сует руку между ног, но крови нет, а плечо плавится новым клеймом — агатовый скорпион. Она жива, жива, храни ее небо, Аллах, храни, за всех ею убитых и съеденных — Сарай мотает смольные волосы на руки и накрепко закусывает ладони, чтобы не кричать от боли и счастья. Зулема приходит ночью, Сарай кидается на прутья решёток, крича: «Зулема-Зулема-Зулема!», чтобы каждая тварь услышала, что ее проклятая Гуль вернулась из Джаханнама и жива. У Зулемы жёлтые белки глаз, исколотые руки, она еле идёт, разбитая лекарствами и хронической болью от самосожжения, навсегда засевшей внутри, она видит скорпиона Сарай и, не сдерживая стыдливого счастья, плачет ей в шею, вдыхая медный запах волос, такой же, как когда она всю ночь качала ее и пела — спи, родная, спи. — Я дарю тебе нефрит, цыганка, — обожженое шёпотом ухо, Сарай сгибается, чтобы держать ее крепче, теснее, прямее, не дав упасть, — и всю себя, чтобы все твои песни отныне и навсегда — были только о свободе. Скорпион жжет плечо, и Сарай знает — это слово божье, это навсегда.