To Sleep Perchance To

Лютик находится в уже тёплой, окутанной дымом и полутемной таверне, когда заканчивает перебирать струны и тяжело опирается спиной о ближайшую стену. Он поднимает кружку эля, которую у его ног оставил один из его обожающих поклонников где-то полчаса назад, нюхает его, оценивая, и когда понимает, что он пахнет слегка меньше мочой, чем весь алкоголь, что здесь подают, делает большой глоток. Эль тёплый, что менее чем приятно, но приятно жжёт в его пустом желудке — он не ел ничего с завтрака — так что на данный момент пойдёт. Лютик делает ещё глоток. Сегодня публики чуть меньше, чем обычно, прямо, как и прошлой ночью и ночью до этого. Тут все ещё где-то десятки людей, местные, солдаты, и пока что сохраняемый тревожный покой между ними. Меж столами ходит слух, и Лютик знает, что деревня за две долины отсюда была сожжена дотла Нильфгаардскими войсками — и вот они, дерзко, как какое-то начальство, сидят с кружками местного эля со вкусом мочи и не обращают никакого внимания на тёмные взгляды, изредка бросаемые в их сторону. Лютик смотрит в свой кошелёк: прибыли сегодня не много и это с несколькими ревущими повторами "Ведьмаку заплатите чеканной монетой", которая обычно верно приносит ему кучу денег. Но не сегодня. Лютик убирает лютню обратно в чехол, любовно перебирая струны в последний раз перед тем, как окончательно её отложить. Он отходит от стены, останавливается, чтобы допить свой эль — вкус мочи только усиливается с количеством, к сожалению — и прогулочным шагом направляется к бару, — Что тут у вас по еде? — спрашивает он у девушки за стойкой. Она смотрит на него, явно не впечатленная его балладами: — Сыр и хлеб, — предлагает она. — Звучит превосходно, — звонко отвечает Лютик, — И эль, если вас не затруднит. Она смотрит на него ровным взглядом: — Если доплатишь. Лютик, в принципе, так и думал. Он кладёт на стойку свои тяжко заработанные деньги и улыбается девушке своей победной улыбкой, надеясь, что это поможет ему получить не самый чёрствый кусок хлеба и кусок сыра, на котором меньше всего плесени. Он поворачивается через плечо, когда девушка забирает его деньги, и старается не слишком явно показывать то, что он высматривает Нильфгаардских солдат. Их тут пять, все ещё в доспехах и орденах, и они просто... сидят, разговаривают, смеются, пьют эль, тащат тавернских шлюх себе на колени. Прямо как и все здесь, на самом деле, и Лютик отворачивается, вполне уверенный в том, что возможность того, что они решат напасть на него, чтобы забрать его скудное золото такая же, как и в принципе с любым посетителем таверны. Когда перед ним ставят тарелку, Лютик понимает, что весь хлеб у них должно быть очень чёрствый и весь сыр очень заплесневелый. Он берет сыр, убирает плесень, где совсем всё плохо и кусает, — Спасибо, — говорит он девушке, которая все ещё на него смотрит, — Очень… вкусно. Она пожимает плечами и говорит: — Война — Всегда война, — говорит Лютик и тянется за хлебом. Прошло уже несколько месяцев с того, как пала Цинтра, с того, как Нильфгаардцы начали буйствовать по всему северу. Лютик в основном держит свой нос подальше от этого всего: он бард, не воин и он немного даже надеялся, что тяжёлые времена поднимут его доходы, что люди захотят отвлечься на любовные баллады, на песни о подвигах великого ведьмака, Геральта из Ривии. Так в итоге не вышло, и в результате вот он с кошельком легче и желудком пустее обычного. И за эти несколько месяцев эта бойня так и не показала ни малейшего знака успокоения. И за эти несколько месяцев он ни разу не видел Геральта. И об этом он решает лучше не думать. Лютик заканчивает есть, дарит девушке за стойкой ещё одну свою победную улыбку, вешает лютню на спину и направляется наверх, в свою комнату, которую он снимает здесь последние несколько дней. Она маленькая и убогая, матрас тонкий и твёрдый, и тут отвратительно жарко даже в середине ночи, но это не грязная лужа на улице и тут почти нет постельных клопов. Так что могло быть хуже. За ним громко закрывается дверь, и он ставит лютню в угол комнаты. Он открывает окно, бегло осматривает маленькую дерьмовую деревню, которая лишь одна из последних в очень длинном списке маленьких дерьмовых деревень, и садится на край кровати, начиная снимать ботинки. Он... устал. Устал больше, чем ожидал. И чуть-чуть словно одурманен. Лютик хмурится, скидывая ботинки. Он пытается сфокусироваться на шторах, пытается разобрать цвет — особенно отвратительный оттенок фиолетового, если он правильно помнит — но не может. Все перед ним... размывается. — Ох, блять, — бормочет Лютик, поднимает руки к лицу и рассматривает то, как они все больше и больше размываются перед его глазами, — Блять, — Его пытались отравить довольно много раз за всё то время, что он был с Геральтом, и Лютик знает это чувство, он пытается встать, опирается на стену, когда его колени сразу же начинают трястись — но хватает только одного с половиной шага, и он падает, больно ударятся о пол и стонет, — Блять, — снова повторяет он, потому что ноги у него сейчас абсолютно бесполезные, и, да, вот она темнота медленно накрывающая края его видения. Его голова кренится к краю кровати, во рту сухо, губы почти онемели: — И кто блять отравил меня в этот раз? — говорит он и отключается. Лютик просыпается от целого ведра холодной воды, выплеснутого прямо ему в лицо. Крик боли вырывается ещё до того, как он может даже подумать о том, чтобы его сдержать, и отдаётся эхом в тёмных каменных стенах. Мурашки резко и быстро охватывают всё его тело с такой жестокостью, что даже больно, — Блять, — вырывается у него, когда он чувствует, как волосы холодно и мокро липнут ко лбу — и он открывает глаза, поднимает взгляд и видит, что над ним стоит мужчина с непоколебимо жёстким взглядом, мужчина, который судя по форме является высокопоставленным нильфгаардским командиром, — Блять, — тихо повторяет он снова и лихорадочно пытается вспомнить, что он успел сделать такого, чтобы насолить, блять, нильфгаардцам. Мужчина подходит ближе: — Ты знаешь, кто я такой? — спрашивает он низким голосом, почти шипя. — Кто-то очень важный и заслуживающий уважения? — пытается Лютик. Его голос срывается на писк на последнем слоге, выше, чем он может петь в хорошие дни, и он морщится. Постепенно осознание того, что его окружает кусочками до него доходит, все вокруг все ещё кажется немного размытым от того, чем его до этого накачали, но примерно все как-то так: его запястья скованы цепями в темнице с каменными стенами и каменным полом, цепи уходят куда-то к потолку, что где-то на несколько футов выше от его вытянутых рук, нильфгаардский солдат стоит слишком близко в его зоне комфорта, и ещё два солдата стоят, охраняя узкий дверной проход, ох и, да, он голый. Чудесно. — Я Командир Кагыр, — говорит нильфгаардцец, Лютик пытается сделать вид, что это что-то для него значит, — Я глава нильфгаардской силы на Севере. Я разграбил Цинтру и разграблю все северные земли, которые встанут у меня на пути. Какого хуя. — Очень впечатляет, — говорит Лютик, быстро кивая, — Приятно познакомиться, Командир, я— — Ты, — перебивает Кагыр, и Лютик закрывает рот так быстро, как только может, — спутник ведьмака, Геральта из Ривии. Сердце Лютика резко падает куда-то в живот: — Я кто, простите? — Ты бард по имени Лютик, — говорит большой страшный нильфгаардский воин и Лютику ещё никогда не хотелось стать настолько менее популярным, чем сейчас, — Многие годы ты был спутником Геральта из Ривии. Ты путешествовал с ним и пел песни во всех тавернах и трактирах по всему Континенту. Лютик кашляет: — Я не видел Геральта уже полгода или даже больше, — говорит он, потому что понимает, к чему это всё ведёт и что эту тему нужно постараться закончить пока она ещё в зародыше, — И мы не лучшим образом с ним расстались, знаете, так что— — Ты знаешь его, — перебивает Кагыр так, словно Лютик сейчас ничего вообще и не говорил, — И ты расскажешь мне о нем всё, что я захочу узнать. У него есть то, что принадлежит Нильфгаарду и Нильфгаард получит её обратно. Её? Лютику не следует спрашивать. Ему серьёзно не следует спрашивать, ему нужно просто притвориться, что не услышал и сосредоточиться на том, как он собирается избежать пыток, возможность которых над ним сейчас так явно нависает. Но как обычно остановить себя он не может: — И что же это такое у Геральта есть? — спрашивает он, уже чувствуя, как начинают дрожать его вытянутые руки. — Девочка, — безэмоционально отвечает Кагыр. Лютику нужно нахуй заткнуть свой рот: — Подружку твою увёл? — спрашивает он, шутя, а потом вспоминает, что он голый, и прикованный цепями к потолку, и что ему, наверное, нужно перестать открывать свой рот так часто, как обычно. Глаза Кагыра вспыхивают огнем, и, не замедляясь, без предупреждения он подходит на шаг ближе и ударяет кулаком Лютику в живот. Удар резкой болью разносится по всему его телу и выбивает воздух из лёгких. Лютик тяжело вдыхает, и всё, что он хочет сейчас это просто сжаться, защитить себя, но вот эта вся прикован-цепями-к-потолку проблема немного мешает его планам: — Эта девочка, — говорит Кагыр, игнорируя тот факт, что Лютик сейчас хрипит и плюется, — Принцесса Цирилла из Цинтры. Она трофей нашей войны, и она будет возвращена нам. — И Геральт, как я понимаю, мешает всей этой трофей войны штуке? — хрипло спрашивает Лютик, чувствуя жжение в животе. Кагыр не отвечает на вопрос: — Ты знаешь ведьмака, — говорит он, не отводя от Лютика взгляда, — Скажи мне, где он. Лютик моргает: — Ты пропустил ту часть, где я говорил, что не видел его больше половины года? Кагыр снова бьёт его в живот, так же спокойно, как и в первый раз. Лютик инстинктивно пытается сжаться, но выходит у него только поднять ноги с земли и переместить ношу всего своего веса на плечи. Он стонет, сплёвывая слюну на пол, чувствуя металлический привкус крови на языке, который он прикусил: — Где ведьмак прячется? — спрашивает Кагыр, — У монстров, как он, всегда есть свои логова, лежбища и ямы, куда они могут уйти, когда нужно исчезнуть. Так что скажи мне, бард: куда ведьмак уходит прятаться? — Геральт не прячется, — отвечает Лютик, прежде чем успевает себя остановить, — И даже если бы прятался, я не знаю, куда бы он пошёл, — В нем прорывается горечь, потому что он провел последние шесть месяцев прячась от воспоминаний, прячась от прошлой жизни, прячась от того факта, что Геральт его бросил, — Я не могу помочь вам, Командир, — говорит он, чувствуя как кровь стекает с уголка его губ, — Я бы хотел, но не могу. Глаза Кагыра вспыхивают: — Посмотрим, — говорит он, и Лютик напрягается, ожидая удара. Он закрывает глаза и пытается приготовиться к нему изо всех сил. Только ничего не происходит. Лютик открывает один глаз, второй. Кагыр все ещё на него смотрит, и растягивает губы в насмешливой ухмылке, и Лютик не знает, о чем он думает, но знает, что ему это точно не понравится, — Это Эхон, — говорит Кагыр, и один из нильфгаардцев, стоявших у дверного проёма, которые, как думал Лютик, были охраной, проходит вперёд и встаёт рядом с командиром, — Он самый опытный из всех моих допросчиков. Во рту у Лютика резко становится сухо: — Меня не нужно допрашивать, — быстро говорит он, — Я сказал, что не знаю. Я не знаю, где сейчас Геральт — и клянусь, если бы я знал, я бы сказал вам, — он смеётся высоко и отчаянно от ужаса, затопляющего его лёгкие — но даже если он так говорит, он знает глубоко в своём сердце, что это не правда. Во что бы Геральт ни вляпался, Лютик его не подставит. Чёртов ведьмак спасал его достаточно раз за проведённые ими вместе годы. Может, пришло время отплатить ему за это, даже если это и значит подвергнуть себя этим лёгким... пыткам. Всё это, конечно, хорошо и прекрасно, пока Лютик не видит искру в глазах Эхона и длинный, тонкий клинок в его руке. — Что ты знаешь или не знаешь, — говорит Кагыр с пустыми, пустыми глазами, — это решит Эхон. Его быстрый язык и остроумие, видимо, решительно ретировались в этой ситуации: — Пожалуйста, — всё, что он может сказать, потому что он не герой, он не боец, он не сильный, — Пожалуйста, не надо. Выражение лица Кагыра кривится в презрении, и он уходит, не говоря ни слова. Дверь каменной темницы закрывается за ним с глухим звуком, и вот в камере только Лютик, Эхон, его допросчик, и второй нильфгаардский солдат, который может, конечно, быть и стражей, но если судить по его сегодняшней удаче может оказаться и самым великим отравителем Континента. Сердце Лютика очень усердно пытается вырваться из его груди, и он прочищает горло, встаёт так ровно и высоко, как только может, улыбается Эхону все той же своей победной улыбкой и говорит: — Слушай, это же не обязательно. Я скажу всё, что тебе нужно узнать, не надо подходить ко мне, размахивая этой... штукой... — он изо всех сил старается не смотреть на тонкий кинжал в руке у нильфгаардца. — Тогда скажи мне то, что хочет знать командир, — говорит Эхон, удивительно мелодичным голосом, и на одну короткую, отвлеченную, истерическую секунду Лютик думает о том, не хотел ли Эхон когда-либо сменить свою карьеру на музыкальную, — Скажи, где Геральт из Ривии прячет девочку. — Я даже не знал, что есть какая-то девочка, пока командир мне о ней не сказал, — отмечает Лютик и сразу же понимает, что не этот ответ Эхон хотел услышать, потому что тот подносит к нему свой блестящий кинжал и проводит тонкую, кровавую линию вниз по его ребрам, — Я не знаю! — вскрикивает Лютик, — Геральт вроде никогда не проявлял интереса в том, чтобы стать няней. Он снова подносит кинжал, открывает кровавую рану у Лютика на щеке, — Твои шутки тебе не помогут, — советует Эхон, — Тебе бы лучше постараться рассказать мне всё, что ты знаешь пораньше. Человек особо долго с сильной потерей крови продержаться не может. Лютик чувствует льющуюся из раны на его щеке и из раны на его груди кровь, тёплую и густую, и впервые осознание холодным и тяжёлым узлом скручивает его живот, осознание того, что есть очень реальная возможность того, что он здесь умрёт, — Геральт бросил меня, — говорит Лютик, позволяя открытым и оголенным эмоциям заполнить его голос, потому что, может, если допросчик услышит чувство в его голосе, его боль, он поверит, — Половину года тому назад, как минимум, может больше. Я не знаю, где он. Я даже не знаю, знал ли я его когда-либо вообще, если честно, потому что я этого не ожидал. Вообще. Поэтому моя прошлая оценка его характера вполне вероятно может оказаться вообще не релевантной, что, скорее всего, так и есть. Так что я очень хотел бы помочь, Мистер Страшный Допросчик, но я не могу. Эхон некоторое время рассматривает его лицо, но не подносит к Лютику свой кинжал, поэтому он просто будет отчаянно надеяться, что это значит, что всё хорошо, — Скажи мне, Лютик, — наконец, говорит Эхон не отводя от него своих теперь загоревшихся любопытством глаз, — И ответь на этот вопрос честно, если не возражаешь. Даже если бы ты знал, где Геральт прячет принцессу Цириллу, рассказал бы ты нам об этом добровольно? На этот вопрос есть один очевидный ответ. И этот ответ ещё и по совместительству является ложью, и по какой-то странной причине Лютик не может лгать сейчас, не про это. Ох, он будет приукрашать и тянуть время, сколько он только сможет, может даже попытается убежать, если когда-нибудь появится шанс, но соврать сейчас он не сможет. Он, может, и был проклятьем на шее Геральта во время его жизни, был лишним беспокойством, обузой, неудобством, но причиной его смерти он не станет. Лютик поднимает подбородок и встречается с нильфгаардцем взглядом: — Нет, — честно отвечает он, — Нет, не рассказал бы. Эхон внимательно смотрит на него ещё некоторое время, а потом удовлетворенно кивает, — Хорошо, — говорит Эхон, — Я ценю твою правду. Теперь, маленький бард, я буду пытать тебя, пока ты не скажешь мне все, что знаешь о ведьмаке. Когда ты все мне расскажешь, и я буду доволен, боль остановится. Ты меня понял? — Я знаю, как работают пытки, — говорит Лютик, стараясь звучать уверенно и дерзко (как звучал бы Геральт) — но его голос ломается в середине слова "пытки", что немного портит весь эффект. Эхон не отвечает. Он снова подносит к нему кинжал, вонзая его глубоко до мяса во внутреннюю сторону его бедра, и сразу же, как только кинжал пропадает, Эхон со всей силы бьёт ему прямо в свежую рану. Он отводит свой окровавленный кулак, и Лютик давится криком, — Скажи мне, — говорит Эхон, — Где бы спрятался ведьмак? Лютик закрывает глаза и тяжело вдыхает через нос, но это не помогает, потому что Эхон его тишину особо не ценит, и он чувствует, как его кожу снова пронзает кинжал, на этот раз плечо, горячо и резко. Слезы начинают собираться у него в глазах, но, блять, нет, он не будет плакать. Он открывает глаза и улыбается Эхону самой безумной улыбкой, которую только может себе представить, и делает то, что он делает всегда, когда ему нужно держать себя в руках, — Хочешь знать про Геральта из Ривии? — говорит он, и его голос переходит из дико испуганного в мелодичный так быстро, как он только может, — О Белом Волке? О Мяснике из Блавикена? Победителе монстров, спасителе дев, герое среди людей? Я тебе сейчас блять расскажу о Геральте из нахуй Ривии. И он начинает петь. Он поёт о оборотнях и упырях, утопцах и стрыгах. Поёт о ведьмах, о чародейках, о просто очень хуевых людях и поёт о том, как Геральт победил их всех. Он поёт все песни, какие только помнит, все песни, которые когда-либо пел, и когда боль становится невыносимой, когда терзающая мука льдом и пламенем разрывает все его тело, он поёт баллады, баллады о любви, эротические баллады, баллады, сохраняемые для распутнейшей публики, для особенно пьяных ночей. Эхона его пение почти забавляет и не останавливает его от добросовестного выполнения своей работы: он режет, надрезает и давит, давит на те части тела, которые никогда не должны были бы быть под таким давлением, причиняет ему боль с ярким, злорадным ликованием, от которого Лютик задыхается. Он кричит песнями и, даже когда его разум совсем одурманен болью, он всегда вспоминает слова "Ведьмаку заплатите чеканной монетой". Эхон, в конце концов, останавливается, кровь с его кинжала стекает ему под ноги, — Тебя когда-нибудь пытали до этого, Лютик? — спрашивает он, морща лоб. Лютик довольно долгое время пытается понять вопрос. Он осел в своих цепях, его руки онемели, плечи горят от малейшего движения, его тело усыпано синяками, порезами и другими следами работы Эхона: — Эмоционально или физически? — вяло выдавливает Лютик, — Эмоционально? Дохуя. Физически? Мой первый раз. Эхон мычит себе под нос, — Эта техника с пением, — говорит он, — Она, на самом деле, довольно эффективная. Думал пришло с практикой. Лютик трясёт головой, сразу же пытаясь сдержаться стон от боли в плечах, которую это движение вызвало, — Не, — говорит он из последних сил, — Ты мой первый серьёзный мучитель, — Он пытается поднять голову так, чтобы встретиться с Эхоном взглядом, — Я надеюсь это для тебя такой же особенный опыт, как и для меня. Эхон смеётся, и Лютик удивлённо моргает, потому что он это не ожидал. Ещё один удар в челюсть, может быть. Выбитый зуб там, но не смех, — Ты, возможно, особенный, — говорит Эхон, — Но я никогда ещё не пытал бардов. Может, так любой из вас с этим бы справлялся, начиная петь любую песню, которая только в голову придёт. Лютику хочется пожать плечами, но он сейчас, наверное, не в состоянии выполнить такой трюк, — Я просто делаю то, о чем ты меня попросил, — выдавливает он через боль, — Я рассказываю тебе всё, что я знаю о Геральте из блядской Ривии. Эхон поднимает бровь: — Твоя последняя песня была о том, как ты ебешь прекрасную даму лунной ночью. Лютик опускает голову, устраивая её на груди. Ну немного поменять местоимения и тоже песня о Геральте, но даже в своём избитом и сломанном состоянии он понимает, что делиться этой информацией со своим мучителем не самый лучший в мире план. Неважно, в общем, он устал. Он не собирается упускать любой предоставленной ему передышки. Рассеяно он замечает, что стоит в луже собственной мочи. Но, если подумать, это, наверное, наименее плохая вещь во всей этой ситуации. — Устроим перерыв, — говорит Эхон, почти повседневно и, когда Лютику удаётся поднять голову, он видит, как тот чистит свой кинжал окровавленной тряпкой, которая, Лютик уверен, была вырвана из камзола, в котором он вчера выступал, — Отдыхай пока можешь, бард. Я скоро вернусь. — Не торопись, — хрипит Лютик, — Буду рад подождать. Эхон смотрит на него в последний раз, его губы растягиваются в весёлой улыбке, и потом он оставляет Лютика спокойно стоять в своей луже с мочой. Дверь за ним и вторым солдатом глухо закрывается, и вот Лютик один. Он один. Некоторое время Лютик просто стоит, не двигаясь. В камере холодно, голые каменные стены и пол тоже особо не помогают, как и тот факт, что он полностью голый: ему и так всегда холодно, а сейчас у него нет ни малейшего клочка шелковой или льняной ткани, чтобы укрыться от продувающего ветра. В худшем положении сейчас его ноги, босые, прямо на холодном каменном полу, мокрые от мочи — но, на самом деле, у него болит всё, всё его тело оплетено кровавыми порезами, в плечи как будто засунули разбитое стекло, каждый вдох и выдох отдаётся болезненным жжением на опустевших без зубов деснах. Кандалы на его руках больно впиваются в запястья, оставляя синяки и царапины на коже, отрезая путь крови наверх к пальцам, которые сейчас в состоянии где-то посередине между онемением и жжением — и удивительно, но это, на самом деле, худшая часть этого всего, потому что ему нужны его пальцы. Он вспоминает то чувство прикосновения кончиков пальцев к жёстким струнам лютни, успокаивающее и такое знакомое, и блять что, если он больше никогда этого не почувствует? Лютик вдыхает, отходя от дрожи. Вдыхает ещё раз. В глазах снова собираются слезы, и он жмурится, сжимая зубы, резко вдыхает через нос, — Ведьмаку заплатите, — начинает он дрожащим голосом, — чеканной монетой… Его голос эхом отдается от каменных стен, возвращаясь к нему обратно и заполняет его голову пустотой. Кажется, что не проходит вообще нисколько времени, когда дверь в его камеру открывается, и Эхон появляется снова. Лютик все ещё не особо собрался, если честно, но ему удалось увести себя от нервного срыва, вместо этого вспоминая самые развратные из всех песен, что он знает, украшая их самыми неожиданными позами для секса, что только может придумать. Он не уверен помогает ли это, но Эхон поднимает бровь, когда слышит слова, которые он поёт себе под нос, и Лютик считает это победой. — Я думал, я сказал тебе отдыхать, — говорит Эхон, когда Лютик с резким хрипом обрывает последнюю ноту песни, не в силах петь, как раньше, своим истерзанным горлом. — Я думал, что сказал тебе, что не знаю, где Геральт, — огрызается Лютик, — но ты меня особо не слушаешь. Второй солдат тоже возвращается в камеру, толкая что-то, что Лютик поначалу не может узнать — но потом осознание резко ударяет его, и узел страха снова начинает больно скручивать его живот. Это жаровня. Солдат завозит в камеру жаровню, до краёв заполненную пылающими красными углями. И прямо в весь этот... жар воткнута кочерга. Лютик думает, что его сейчас стошнит. — На самом деле, я тебе верю, — говорит Эхон, медленно вытаскивая кочергу из жаровни. Её кончик горит белым, — Я не уверен, знаешь ли ты, где именно Ведьмак сейчас. Но я уверен, что ты можешь предоставить нам много другой информации, которая нам очень поможет. Если ты, конечно, перестанешь петь. — Тебе не нравятся мои песни? — спрашивает Лютик, режущим от ужаса, все ещё крепкой хваткой скручивающего его живот, слух голосом, — Многие заплатили бы высокую цену, чтобы я устроил им приватный концерт. Кончик кочерги крепко прижимается к одному из порезов, оставленных кинжалом Эхона на внутренней стороне его бедра. Он остаётся там лишь на секунду, но запах обгоревшей плоти заполняет камеру моментально. Лютик кричит, конечно, это уже данность к этому времени: — В каких местах Ведьмак бывает часто, например? — говорит Эхон так спокойно, как будто только что не оставил ожог на его теле, — Предпочитает ли он города или деревни? Прятался бы он скорее в лесах или пошёл бы к друзьям или союзникам за помощью? Где он обычно охотится? Ты можешь подумать, что эти вопросы не несут никакой важности, но сложив ответы на них воедино, можно поймать ведьмака в наши сети. — И с чего вы решили, что я собираюсь помочь вам поймать его в ваши ебаные сети? — хрипит Лютик. Кочерга впивается в порез на его щеке, и жар от нее исходит такой сильный, что сжигает половину его брови: — Потому что, — говорит Эхон, засовывая кочергу обратно в жаровню, — Боль остановится. Лютик в этом очень сомневается. Эхон встречается с ним взглядом: — Хочешь мне что-нибудь сказать? — спрашивает он. — У меня есть только мои песни, — осипшим голосом хрипит Лютик, — Могу спеть их снова, если хочешь? Эхон наклоняет голову: — У тебя ещё есть голос? — Я профессионал, — говорит Лютик, свисая с цепей, истекая кровью, с ногами в луже собственной мочи, — У меня всегда есть голос. — Хорошо, — говорит Эхон, доставая кочергу обратно, — тогда на твоём месте я бы уже начал петь, маленький бард. Потом, когда раны Лютика были основательно прижжены, когда он, крича, допел до потери голоса, Эхон приказывает безымянному солдату снять его с цепей. Резкое чувство облегчения быстро портится мучительной болью в плечах — словно разбитое стекло, раздробленные зубы, удар прямо в пах и всё это в одну секунду — и когда его бесцеремонно бросают на землю, на него выливается целое ведро холодной воды. Он стоит на коленях, не чувствуя рук, дрожа и тяжело вдыхая, пока холодная вода течёт ему в глаза, стекает по его груди. Он не может думать. Всё его тело — холод и боль. — Я вернусь утром, бард, — говорит Эхон, — Поспи, если можешь. Лютик хочет огрызнуться в ответ, но дрожит так сильно, что не может разжать зубов. Эхон смотрит на него некоторое время: — Подумай о своих приоритетах, Лютик, — наконец, говорит он, — Ты сам сказал, что Ведьмак бросил тебя. У тебя нет к нему верности, — Он замолкает на секунду, потом продолжает низким тихим голосом, — Есть вещи похуже меня, Лютик. Спаси себя. — Верность ему — всё, что у меня есть, — выдавливает Лютик, и это не тактичный ответ, это не ответ, который поможет ему остаться в живых, остаться в безопасности — но это правда, и Эхон говорил, что ценит правду. К тому же, ему сейчас слишком больно и холодно, чтобы фильтровать то, что он говорит. Эхон просто смотрит на него и уходит. У Лютика уходит довольно много времени на то, чтобы начать двигаться так, чтобы не чувствовать, что его тело словно распадается на части. Когда ему становится так холодно, что большая часть его тела онемела достаточно, чтобы он мог двигаться без мучительной боли, он ползёт в самый сухой угол камеры, сворачивается калачиком и отключается. Следующий день проходит так же. День после тоже. На четвёртый день Лютика будят уже привычным ведром с ледяной водой. Он к нему уже так привык — и, если честно, просто, в общем, искалечен и истощен — что не издаёт ни звука. Новый страж — каждый день приходит новый страж, неизменно оставался только Эхон — суёт кусок хлеба и заливает стакан воды ему в горло, и когда Лютику удаётся всё это проглотить, не вырвав обратно, его поднимают на ноги и вешают на цепи. Он стоит с трясущимися коленями — ну скорее висит, чем стоит, если честно — и делает то, что он делает каждое утро: пытается оценить свое состояние. Подбитый глаз, сломанный нос. Пару сломанных рёбер, и его плечи проебаны уже, наверное, безвозвратно. Почти всё его тело онемело. Порезы, синяки, ожоги, наверное, на каждом сантиметре его тела. Отсутствие ногтей и одного большого пальца на ногах. Пара выбитых зубов. Туманная дымка боли его уже никогда не оставляет, сколько бы он не отдыхал. И комплект все ещё, слава богу, целых, но израненных гениталий. Ничего с чем бы он не справился, поэтому он устраивает голову на груди, закрывает глаза и думает с какой бы песни ему начать в этот раз. Он молча шевелит губами, готовясь, — единственная часть его тела, которая все ещё работает, как раньше. Хотя, кстати, он забыл: разбитая нижняя губа. Дверь открывается и Лютик сразу же понимает, что что-то не так. Он слышит шелест юбок, а не топот сапог. Чувствует запах магии, а не кровавую вонь. Всё ещё не открывая глаз, Лютик глубоко вдыхает. Блять. — Посмотри на меня, — тихо говорит ему женский властный голос. У Лютика, в принципе, выбора то и нет. Ведьма смотрит на него каким-то определённым непроницаемым взглядом, которым его, похоже, одаривают вообще все ведьмы: что-то среднее между презрением к жуку, которого они обнаружили на подошве своей туфли, и отвращением, оттого что этот жук вообще посмел их потревожить. Он видел этот взгляд на лице Йеннифер довольно много раз, в ранние дни их этого с Геральтом чего-то, хотя со временем, с каждой их встречей этот взгляд опустился до обычного раздражения. Другие ведьмы, которых они встречали в своих путешествиях такими... любезными не были. — Я наслышана, — говорит ведьма, — что ты упрям в своем молчании. Лютик замечает, что Эхон тоже здесь, он стоит у дверного проёма рядом со стражем. Он несколько секунд смотрит Лютику в глаза и отводит взгляд. Лютик облизывает пересохшие губы, снова прибегает к своей победной улыбке: — Вообще-то, — хрипло говорит он, — Я был довольно громким. Мой хороший друг Эхон может тебе рассказать — он целых три дня был на моих приватных концертах. Это было очень особенное время для нас двоих. Ведьма его достойным ответа видимо не считает. Она смотрит на него нечитаемым, но каким-то образом в тоже время осуждающим взглядом и поднимает руку. Лютик инстинктивно вздрагивает, хоть в руке у неё ничего и нет, потом успокаивается — а потом смотрит через плечо ведьмы на Эхона, который не отрывает от него своего взгляда. Ему страшно. Человек, который жёг его, бил его, затягивал верёвку на его горле, душил его до потери сознания, не хочет видеть того, что с ним собирается сделать ведьма. Блять. Ведьма касается кончиками пальцев его виска, и весь мир взрывается. Ему больнее, чем было когда-либо, словно в его венах вместо крови молнии. Что-то чёрное заполняет его вены, артерии, капилляры, метит его, а боль становится всё сильнее и сильнее и сильнее, переходя от боли к дикой боли, от дикой боли к агонии, от агонии к агонии неописуемой, и он уже перешёл порог, когда он должен вроде бы отключиться, но не может, не отключится, что-то держит его в сознании. Больно так, что он не может кричать. Внезапно ведьма начинает смеяться: — Чего-то всё-таки тебе его песни не расскажут, Эхон, — говорит она, поворачиваясь к его предыдущему мучителю — на которого Лютик бы тоже посмотрел, если бы мог сейчас вообще думать, — Он влюблен в ведьмака. Из Лютика несмотря на всю боль вырывается задушенный стон. Ведьма с интересом к нему поворачивается: — Я не могу увидеть всего. Боль скрывает более глубокие мысли, — говорит она, — в его голове сейчас лишь чистые инстинкты — но это чувство сильно, очень сильно. Сияет через боль. — Любовь? — говорит Эхон, — К ведьмаку? — Именно это я и сказала, — говорит она внезапно ледяным тоном. Она убирает пальцы с его виска, но боль остаётся, густая и едкая, раскалывающая каждый нерв в его теле, — Было бы полезно, — продолжает она, скрещивая руки на груди и не отводя от Лютика взгляда, — узнать взаимны ли эти чувства. — Ведьмаки не чувствуют, — говорит Эхон. — Суеверия и предрассудки, — отрезает она, — Чувствуют, но не так, как люди. — Он говорил, что Ведьмак его бросил, — говорит Эхон некоторое время спустя, — Не похоже на взаимные чувства. Лютик снова хрипит, и ведьма смотрит на него, явно забавляясь: — Нет, — говорит она, — Нет, не похоже, — она замирает, размышляя, и снова тянется к его, с выступающими на лбу чёрными венами, лицу . Он пытается отвернуться, но он в плену у боли, и она проводит кончиком пальца по прижжённой ране на его щеке, — Я знаю, как заставить тебя петь, маленький бард, — говорит она чувственно, почти интимно, — Но не знаю, понравится ли тебе это. Эхон крепко сжимает челюсть. Лютик хочет саркастично огрызнуться в ответ, сказать, как ему тут и так всё безумно нравится, но все еще не может пошевелить языком от боли. Он может только с вырывающимся из груди сердцем смотреть на то, как ведьма снова тянется к его виску кончиками пальцев. Желчь поднимается к горлу, и ему так страшно, страшно, страшно. Она прижимается кончиками пальцев к его виску, и он отключается. Лютик просыпается в тишине. Он висит на цепях, не открывая глаз, слушает и ждёт, пока к нему кто-нибудь придёт и причинит ещё больше боли — но слышит лишь свое хриплое дыхание и биение своего сердца. Он приоткрывает один глаз, напрягая мышцы, готовясь спрятать весь свой страх, все чувства глубоко, глубоко — но в камере никого нет. Он тяжело выдыхает. В камере темно и пусто. Свет исходит лишь от щели меж полом и дверью, но Лютик, если честно, обойдётся, он не хочет видеть в каком состоянии его оставила ведьма. Чёрные линии клубятся под кожей по всему его телу, и Лютик не уверен, как эта вся магия работает, но надеется, что следов она потом не оставит. Если оставит, ему с его довольно публичной профессией будет тяжело: он хочет, чтобы на него смотрели за его музыку, не за уродские чёрные вены. Это если предполагать, что он когда-нибудь отсюда всё-таки выберется, но ставить это предположение под вопрос он сейчас не готов. Они оставили его на цепях в этот раз, вместо того, чтобы позволить ему свернуться в углу, как животному — но его плечи уже, не переставая, болят так сильно, что он эту боль научился игнорировать. Он со временем понял это о пытках. Это странно, но со временем ты привыкаешь к боли. Не в хорошем плане, конечно, а в будет-ли-моё-тело-снова-вообще-функционировать плане, но зато ему стало легче все это выдерживать. Хотя то, что с ним сделала ведьма... Лютик надеется и молится, что этого больше не повторится. Он опускает глаза так низко, как может, слегка шевелит ногами. Да, лужа с мочой никуда не делась. Ведьма сказала, что знает, как заставить его запеть. Воспоминание непрошено всплывает в его голове, и он чувствует знакомый желчный привкус страха у корня языка — потому что многие люди знают, как заставить его петь и для этого им нужны лишь несколько монет и кружка эля, и Лютик не думает, что её методы будут такими же приятными. Лютик раздражённо выдыхает, поднимает голову так высоко, как может, и смотрит на чёрный потолок: — Геральт, — шепчет он, — Скотина. Он старался о нем не думать. В основном, потому что из-за него он тут в принципе и находится, но не только поэтому. Ещё потому что, если он начнёт думать о нем, то начнёт думать о том, как его бросили, о том, что это самый долгий промежуток времени того, как они не виделись, за несколько десятков лет их знакомства, о том, что его сердце стало меньше, тише и больнее бьется в груди, с того дня на горе. Ведьма сказала Он влюблен в Ведьмака словно это ничто, словно это очевидно и неважно. Словно это не самая важная вещь в его жизни уже долгое время, и теперь её нет. Геральта нет, и выходит без тащащегося за ним Лютика приключений у него стало только больше. Что-то с грохотом падает в коридоре снаружи. Лютик смотрит на линию света под дверью. Ничего не меняется, не появляется в щели, и он отводит взгляд. Ему, наверное, кажется. Он тут уже достаточно долго, не удивительно, если уже сходит с ума. Грохот раздаётся снова, и в этот раз Лютик отчётливо слышит, как на землю падает кто-то в доспехах. Надежда до боли сладко скручивает живот. Линия света под дверью разрывается тенью чьих-то ботинок, и сердце Лютика подскакивает в груди от звука вставляемого в замочную скважину ключа. Дверь быстро открывается, ударяясь о стену. В темноте Лютик не видит лица того, кто на него смотрит — но силуэт этих плеч он узнает где угодно. — Геральт, — хрипит он. Геральт заходит в камеру, и свет из коридора каким то образом сверкает, отражаясь в его этих золотых ведьмачих глазах: — Лютик, — говорит он в ответ с чем-то почти похожим на облегчение в голосе, пересекает расстояние между ними и берет в руки его лицо, не отводя от него упорного взгляда. — Я думал ты не придёшь, — говорит Лютик, и обычно его бы смутило то, как сильно ломается его голос, но он устал, ему больно, и он провел в нильфгаардской тюрьме четыре дня, так что сейчас он просто хочет уйти. Геральт не отвечает, не словами. Вместо этого он его целует. У него потрескавшиеся губы, и щетина больно цепляется за его четырёхдневную бороду, и Лютик думал об этом раньше, конечно думал, но не думал, что это когда-нибудь произойдет — точно не так. Каким же хорошим концом для песни это станет, думает он, рассеянно. Геральт, видимо, его уже достаточно зацеловал, и он отстраняется так резко, как и наклонился. Он смотрит на кандалы на его запястьях, сужает глаза, и поворачивается к нему обратно: — Насколько тебе сейчас больно? — Меня пытали, Геральт, — говорит он, пытаясь сказать это, шутя, но не выходит, — Так что довольно сильно. Геральт замирает, хмурясь: — Пытали? За что? — За тебя, — говорит Лютик с таким трудом, что хочется засмеяться, — Тебя и принцессу Цинтры, Геральт. Она, видимо, им очень сильно нужна, — Он смеётся, чувствуя, как в уголках глаз собираются слезы, которые он похоже уже не в силах сдержать, — Что ты вообще, блять, делаешь с принцессой Цинтры?! Геральт некоторое время ничего не отвечает. Он устраивает руки у Лютика на запястьях, обхватывая их мозолистыми длинными пальцами: — Что ты им сказал? — тихо спрашивает он. — Мы можем поговорить об этом позже? — говорит Лютик, — Когда я буду не в цепях, например? Геральт не отвечает. Геральт, как будто даже не замечает того, что он что-то сейчас говорил: — Скажи мне, — говорит он, — Что ты им сказал? Тревога иголками впивается в его живот: — Ничего, — говорит он, — Я просто... пел. Что не понравилось им даже больше, чем тебе, знаешь. — Ты сказал им, где мы? — продолжает он, усиливая хватку вокруг его и так израненных запястий, заставляя кандалы впиваться ещё глубже в разодранную плоть, — Куда ты сказал, я бы пошёл, Лютик? Лютик не понимает: — Геральт, мне больно, — говорит он, ненавидя то, каким слабым он звучит. Геральт глубоко рычит, и его рука перемещается ему на шею — не для того чтобы приласкать или приобнять, нет, эти пальцы, погубившие стольких монстров, обхватывают его горло и давят: — Куда? — рычит Геральт низким и горьким голосом, который Лютик так часто слышал в своих снах. И с затопляющим его чувством ужаса Лютик понимает. — Ты не Геральт, — говорит он. Он пытается вырваться, пытается сдвинуться настолько, насколько ему позволяют цепи, но не-Геральт сжимает его запястья и горло так сильно, что он не может пошевелиться, —Отпусти меня нахуй, — задыхаясь хрипит он, но не-Геральт с его глазами, с глазами Геральта на это лишь улыбается. — Ты же этого хотел, маленький бард? — говорит не-Геральт, — Чтобы ведьмак тебя спас? Чтобы ведьмак тебя захотел? — он притягивает его ближе и целует жёстче, больнее, пихая ему в рот свой язык — и Лютик кусает, чувствует сладкий металлический вкус крови. Не-Геральт отпускает его, презрительно усмехаясь. — Ты не он, — выдавливает Лютик, чувствуя впервые не свою кровь во рту, — Ты блядская ведьма. Не-Геральт смеётся низко и раскатисто, и внезапно мир перед ним просто... распадается. Тёмная камера заполняется светом. Солдат у двери вздрагивает на месте, и Эхон тоже всё ещё стоит тут, скрестив руки на груди, не отрывая от него нечитаемого взгляда. И вот она ведьма, конечно же. Она стоит перед ним, с пальцами все ещё на его висках и когда Лютик возвращается к реальности, он видит на её лице ту самую усмешку, в которой мгновение назад были растянуты губы не-Геральта. — Ты в моей голове, — тяжело выдыхает он. Ведьма ему не отвечает, лишь улыбается той самой улыбкой и снова погружает его во тьму. И он снова просыпается. Снова один в своей тёмной камере — и снова грохот драки снаружи, и снова Геральт с испачканным в крови врагов лицом, с мечом в руке врывается в его камеру, выбивая дверь: — Нет, — шепчет Лютик, когда он снова к нему подходит, снова изучает его взглядом, снова его целует, жмется носом в изгиб его шеи и вдыхает, оголяя зубы у горла, — Нет, — шепчет Лютик снова, но его руки все ещё подвешены над ним цепями, тело все ещё скручено от боли. Геральт кусает его в плечо, прокусывая кожу, размазывая кровь по подбородку: — Я по тебе скучал, — он шепчет, — Скажи мне, куда идти, и мы пойдём туда вместе. Скажи мне, где принцесса, и я тебя туда отведу. Лютик закрывает глаза, жмурясь, потому что он думал, что умрёт здесь, знал, что умрёт здесь и потом на несколько прекрасных мгновений он поверил, что у него есть возможность сбежать. Но это было ложью, ложью и внезапно слезы текут по его щекам, пока тень Геральта держит его на месте, не позволяя ему сдвинуться ни на сантиметр. Это кошмар. Кошмар, из которого он не в силах проснуться. — Уберись из моей головы, — говорит он ведьме, которую не видит, — Уберись из моей головы. И существо с лицом Геральта растягивает свои окровавленные губы в улыбке и смеётся ему в лицо. Лютик перестает считать. Ведьма вводит и выводит его из кошмаров-галлюцинаций снова и снова. Геральт врывается в его камеру десятки раз, говорит и делает то, о чем Лютик мечтал в своих самых безнадежных фантазиях — но он не настоящий, и с его губ не сходят те самые неизменные слова. Где я, Лютик? Скажи и мы снова будем вместе. И Лютик ещё думал, что ему до этого разбивали сердце. Не-Геральт, причиняет ему боль, кусает, бьёт, душит, но, когда он возвращается обратно в реальность, обратно к самодовольной тьме лица ведьмы, он не тронут. Ни следов от зубов на коже, ни синяков на горле, ни впечатавшихся в кожу следов от его рук на животе. Вся боль у него в голове. Всё это у него голове, и он знает, знает, но от этого менее больно не становится. И больнее всего, конечно же, когда Геральт его целует. Иногда поцелуи жёсткие до крови на губах и боли в челюсти — но хуже всего мягкие, нежные, почти ласковые поцелуи. В одном из кошмаров Геральт был с ним словно сотни часов, целовал его подбородок, шептал бессмысленные нежности на ухо — и если бы Лютику было не так плохо и безнадёжно, если бы он не был настолько истощен, если бы его так сильно тошнило, ему бы даже было смешно. Геральт? Вздыхающий как влюблённый подросток? Лютик видел влюблённого Геральта, и его любовь скорее проявляется в опрометчивых желаниях джинна и готовности тащиться на любые бессмысленные приключения, чем в обещаниях занятий любовью и романтики. Это не Геральт. Это кукла из воображения и воспоминаний, которой руководит нильфгаардская ведьма прямо в его тонущем сознании. Но каждый поцелуй все равно жжёт его сердце. Геральт приходит, и приходит, и приходит за ним, и каждый раз это не правда. Лютик открывает глаза, видит ведьму и судорожно вдыхает, как умирающий человек. Первая мысль — Геральт. — быстро сменяется лихорадочным Это правда? — и он лишь слегка напрягается, когда ведьма на него ровно смотрит и говорит, — Да, это правда, — она выглядит уставшей — не то чтобы он ей об этом когда-нибудь скажет, — истощенной даже, как будто эта психическая пытка утомляет и её тоже. Лютик думает, что скорее всего так и есть: их с Йеннифер пути пересекались достаточно раз, чтобы он мог понять, что у магии есть своя цена. Чему Лютик сейчас очень, очень рад. — Снимите его с цепей, — говорит ведьма, — Пусть поспит. Страж кивает и подчиняется. Лютик уже привык к боли от снятия цепей и просто тяжело дышит во время процесса, думает о перспективе сна, не думает о перспективе того, что в его снах эхом может отозваться парад лживых спасений. Его бросают на пол, прямо в ноги ведьме, его плечи горят, все тело болит, сердце и разум изодраны и разбиты — ему просто хочется заплакать, если честно, ему просто хочется свернуться безопасным калачиком и заплакать, потому что ему так страшно, но он этой суке этого не покажет. Он садится, выпрямляя спину, пряча боль и скорбь глубоко, глубоко и поднимает глаза: — Завтра в то же время? — спрашивает он, не отрывая от неё взгляда. Она ему, что не удивительно, не отвечает. Лютик ждёт пока все покидают камеру, закрывая дверь. Он остаётся в той же темноте, что и та, в которую его погружала ведьма, и на мгновение его сердце начинает биться чаще, он судорожно вдыхает — но потом поднимает руки в цепях к лицу, концентрируется на лёгкости у израненных запястий, на холодном каменном полу, а не воспоминании о Геральте, зубами впивающемся ему в горло. В коридоре нет звука борьбы, тень чьих-то ног не прорывает линию света под дверью. Геральт не придёт. В темноте Лютик закрывает глаза и плачет так тихо, как только может. Он не спит, хоть ему и следует и, если честно, очень нужно. Лютик прижимается к стене у одного из углов его тёмной холодной камеры, растягивает по ней свои руки и прислушивается к звукам собственного дыхания. Он думает запеть для поднятия духа, но боится нарушить тишину. Где я, Лютик? Скажи мне. Лютик прижимается лбом к коленям и тяжело вдыхает. В конце концов, он все-таки засыпает, понимает Лютик, когда его будит приглушенный звук смены стражи снаружи. Он сидит в темноте своей камеры и слушает тихий ропот разговора нильфгаардцев, слишком истощенный и удрученный, чтобы подслушать. Приглушенный звук шагов, уходящего солдата отдается эхом боли по его телу. Новый страж несколько минут расхаживает у двери, устраиваясь на посту, потом он замирает, и шум исчезает. На самом деле, резко осознает Лютик, вообще все звуки исчезают. Даже когда стражи неподвижны, они все равно издают звуки — шуршание ткани, их дыхание, маленькие глотки эля украдкой. Сейчас? Лютик слушает и не слышит ничего. Кроме звука поворачивающегося в замочной скважине ключа. Желчь поднимается к его горлу, потому что дверь открывается, и вот он блять, Геральт из ебучей Ривии, со своими широкими плечами, золотыми глазами и серебряными волосами, ходячее произведение искусства в любом другом контексте, но последний человек, которого Лютик сейчас хочет видеть, — Нет, — выдыхает Лютик, — Пожалуйста, просто дай мне поспать. Геральт его не слушает, как и каждый раз, когда он, как призрак, появляется в его камере в середине ночи. Он пересекает расстояние между ними несколькими большими шагами, садится перед ним на колени, берет его за подбородок и наклоняет его голову, изучая. Что-то загорается в его глазах, когда он видит прижженный порез на его на щеке, но на лице это что-то отражается лишь в крепко сжимаемой челюсти: — Идти сможешь? — спрашивает он. Такого у Лютика он ещё не спрашивал: — Что? Геральт, видимо, принимает это за ответ. Он смотрит на его голое, израненное тело, встаёт на ноги и выходит в коридор. Лютик, не зная, что думать, просто смотрит, как Геральт снимает с мёртвого стража его доспехи и подходит к нему обратно с длинной, почти чистой нильфгаардской туникой в руках, — Надень это, — говорит он, опускаясь на колени и помогая ему одеться. Лютик просто смотрит на него тупым взглядом: — Ты собираешься меня нюхать? — спрашивает он. Геральт смотрит на него, хмуря брови: — Нет. — Кусать? Геральт продолжает озадаченно на него смотреть: — Зачем мне тебя кусать? Сердце Лютика почти пробивает его грудь: — Зачем ты здесь? — Чтобы тебя спасти, — говорит Геральт, которому похоже этот разговор уже начал надоедать, потому что он резко его приподнимает, прижимая к себе и натягивает на него тунику. Ткань жёсткая и больно цепляется за его порезы, ожоги, царапины, но боль для него сейчас стала второстепенной проблемой, потому что он только начинает позволять себе верить, что это может быть правдой. Это может быть правдой. Ничего не говоря, Геральт ставит его на ноги и когда становится ясно, что ходить сейчас Лютик вообще не в состоянии, без особых усилий перекидывает его себе через плечо, крепко удерживая за бедра, и проносит его через сеть нильфгаардских туннелей. Они проходят мимо трупов нильфгаардских солдат, и Лютик всматривается в лица, не в силах пошевелить языком, все ещё не до конца веря в происходящее глубоко в сердце. Он не видит трупа Эхона и не знает, чувствует ли он от этого досаду или облегчение. Геральт выносит его на улицу, где он видит ещё двух мёртвых солдат, и чуть дальше в густой роще стоит Плотва. Она нюхает его ногу, пока Геральт усаживает его в седло, перед тем как залезть самому, и впервые за все это время Лютик не может сдержать улыбку. Он выбрался. Он выбрался. — Потерпи ещё немного, — говорит Геральт, низко и тихо ему на ухо. Лютик прислоняется спиной к груди Геральта, когда тот дергает поводья, и Плотва скачет вперед — и Лютик в такой ситуации уже был, был много раз, на самом деле, и это кажется настоящим, чувствуется по-настоящему. Они мчатся сквозь ветер и листья деревьев так быстро, что они стирают с лица его слезы. Они скачут уже несколько часов, в основном по лесным тропинкам. Лютик, в целом, просто дремлет у крепкой груди Геральта, уткнувшись ему в шею, но постепенно он начинает узнавать эти места: знакомая роща у берега реки, высокие дымоходы сельского дома, где он однажды прятался от ливня, развилка в дороге помеченная старой, заросшей мхом статуей эльфийки: — Брокенвуд, — внезапно говорит он. Уже светает, и маленькая деревушка начинает виднеться меж деревьев, — Это Брокенвуд. Геральт не отвечает, но слегка тянет Плотву за поводья, замедляясь. — Мы тут были однажды, — говорит Лютик, сонно, потому что боль никуда не уходит, и он словно видит весь мир сквозь туман, — Эти охотники, те уродливые, помнишь, следили за нами, — ну, следили за мной, — и ты привёл меня сюда, сказал сидеть на месте, пока сам с ними разбирался, — он хмурится, пытаясь успокоиться, вдыхая запах Геральта и Плотвы, — Не помню, зачем следили только. Я у них украл что-то? Переспал с одним из них? Им не понравилось, как я пою? Геральт не отвечает. Он сворачивает с дороги на узкую тропинку в густой роще, под раскинувшимися кронами деревьев, и некоторое время спустя они оказываются у поляны, небольшой и утаенной, со стекающим вниз по скалам ручьем на севере от нее и остатками выжженной в земле ямы для костра посередине. Геральт останавливается и аккуратно слезает с Плотвы, стараясь сильно его не задевать — что в итоге особой разницы не делает, потому что Лютик буквально падает с седла, и Геральт ловит его в сантиметрах от земли. Потому что его ведьмачих рефлексов, конечно же, более чем достаточно на одного раненого, неуклюжего и просто спасибо-что-живого барда. Геральт укладывает его на спальный мешок, садится на колени рядом, открывая сумку с зельями, мазями и бинтами. Он касается его лица, наклоняя голову, чтобы лучше видеть выжженный порез на его щеке — и потом медленно, аккуратно и намеренно давит кончиками пальцев прямо в едва зажившую рану. Лютик вздрагивает от боли и пытается отстраниться, — Геральт, мне больно, — шипит он. Кровь вязко стекает по его шее на нильфгаардскую тунику – но Геральт не отпускает. Он смотрит на Лютика пустыми, пустыми золотыми глазами, не сдвигая руки, и говорит: — Брокенвуд. На мгновение Лютик забывает, как дышать. Это правда, думает он, но отчаяние острыми когтями вцепляется в его горло. Это правда. — Скажи мне, маленький бард, — говорит Геральт, растягивая губы в жуткой, жуткой улыбке, и нет, нет, этого не может быть, нет, — Где мы сейчас? И мир распадается снова. Лютик снова открывает глаза в холодной, каменной камере, снова видит лицо ведьмы, снова висит с ногами в луже мочи, с разбитым стеклом в плечах. Ничего не изменилось, Эхон все ещё не отрывает от него нервного, напряжённого взгляда — и ведьма только сейчас убирает с его виска свои пальцы с бесконечно самодовольным выражением лица. Прошли минуты, внезапно осознает он, минуты и его уже разобрали на части, чётко и идеально, и узнали всё, что им нужно. — Брокенвуд, — говорит она, — Туда ведёт его разум. Там мы и найдём ведьмака и принцессу. — Нет, — хрипит Лютик, желчь поднимается к горлу, — Нет, нет. Ведьма смотрит через плечо на Эхона, стоящего у двери с нечитаемым выражением лица: — Могли бы позвать меня пораньше, — говорит она Эхон низко кланяется: — Не хотели отвлекать вас от войны, миледи. — Это и есть война, — говорит она, — Если эта задержка нам в итоге помешает, у тебя будут проблемы, допросчик. — Я понимаю, миледи, — говорит он. Лютику на это всё похуй: — Сука, — злобно рычит он. Он поэт, певец, он должен найти более красноречивые слова в этой ситуации, но не может, нет, — Блядская сука, — повторяет он снова, и не знает, что делает, но знает, что что-то должен сделать. Он отталкивается от стены, так сильно, как позволяют цепи, как позволяют его изодранные плечи, но ничего не может сделать, не может ничем помочь. Он предал Геральта. Предал его и неважно, что он ничего не мог с этим сделать, неважно, что его заставили обманом, что его сломали, что его пытали. Он проиграл. — Он, возможно, расскажет нам ещё больше, — говорит ведьма, на которую его бессильная и бессмысленная ярость никак не повлияла, — Останься с ним, допросчик. Слушай, что он говорит, когда в бреду. И зови, если услышишь что-нибудь полезное. Эхон низко кланяется: — Да, миледи. Ведьма поднимает руку, и Лютик отстраняется так далеко, как может, тяжело дыша, его мозг горит, искрится паникой, потому что, блять, только не снова: — Спокойной ночи, бард — говорит она, касаясь его висков, снова погружая его в темноту. Геральт приходит, Геральт издевается, Геральт зубами рвет его кожу. Иногда Лютик в цепях, иногда калачиком сжимается в углу камеры — и иногда Геральт не издевается, не ранит, иногда Геральт такой настоящий, такой Геральт, что ещё намного, намного хуже. Иногда он сжимает его горло так сильно, что все плывёт перед глазами. Иногда он весь прямолинейный, жёсткий и уверенный одевает его, поднимает на ноги. Но слезы Лютика уже давно высохли. Он не стонет, не скулит, не плачет, нет, это ему в прошлом ничем не помогло. Когда рука Геральта сжимает его горло, он забывает о боли в плечах и пинается, вцепляется в его кожу зубами и кусает, рычит на человека, которого называл другом — а потом идут поцелуи, дикие и жёсткие, руки Геральта в его волосах и Лютик срывается в полную ярость. Зубы, губы, языки, все в ранах и крови в конце — и Лютик знает, что это все не правда, что это все в его голове, но он чувствует кровь у себя в не бритых уже неделю волосах на лице, на своей коже, чувствует как она стекает ему прямо в горло. Он дерётся. Не даёт Геральту себя коснуться без рыка. Не даёт ему вытащить себя из камеры. Не даёт ему себя спасти, потому что уже позволил и всё испортил, позволил вытащить правду из своей головы, позволил всем её узнать. Скорее позволил узнать её нильфгаардцам, что ещё хуже. Иногда Лютик просыпается, и ничего не происходит, он лишь чувствует холод каменного пола и видит темноту потолка. В такие моменты нет Геральта, нет борьбы, нет страданий — и Лютик думает, что именно эти моменты правда. Что ведьма не может, не переставая, влезать в его разум, что ей иногда просто нужно дать ему поспать, дать поспать себе, и, конечно, она не может лезть ему в голову, пока спит? Или, может, он просто ищет оправдания, ищет выход, ищет что-то напоминающее покой. Просто пытается себя обмануть. И в эти спокойные, возможно не настоящие моменты он понимает, что, если все так и будет продолжаться, он сойдёт с ума. И эта мысль не вводит его в панику, не пугает, это спокойный, логичный вывод. Он теряет способность различать, что реально, а что нет. Когда он не спит, он проводит каждую секунду в кошмаре крови и предательства. И не может сделать ничего, чтобы проснуться. Геральт приходит, прижимает его к стене, а его руки над ним одной невозможно сильной рукой. Он целует его, медленно, лениво, оставляет засос на шее, слишком сильно сжимая зубы, слишком сильно прижимаясь языком, — Я скучал по тебе, — шепчет он Лютику в шею, и Лютик не упускает возможности со всей силы ударить коленом ему в пах. Лютик засыпает, сжимаясь калачиком в углу камеры, в которой пахнет мочой, кровью и дерьмом, и какая-то его часть отчаянно, отчаянно надеется, что он больше не проснётся. Он, конечно же, просыпается. В этот раз от трясущих его грубых рук и зовущего его по имени знакомого до боли голоса, напряжённого и низкого. Это Геральт, это всегда Геральт, и Лютик смотрит на него с сонным равнодушием, уже близким к чему-то клиническому: — Лютик, — говорит Геральт, хмурясь, его волосы сияют в свете из открытой в коридор двери, — Ты меня слышишь? Лютик моргает, медленно и лениво, и плюёт ему в лицо. Потрясение шоком пробегается по его лицу. Лютик безумно и победно улыбается: — Отъебись, — говорит он, — Вы, хуесосы, и пяти минут мне поспать не дадите? Геральту сейчас, конечно же, не до этого. Он приподнимает его, усаживая у стены и осматривает его раны, не стирая его плевок с щеки: — Придётся выносить тебя на руках. Лютик собирает все оставшиеся в нём силы и бьёт Геральта в лицо головой. Вот, конечно же, это не настоящий Геральт, тот бы увернулся и не позволил бы никому себя так ударить, особенно ему из всех людей — но вот он, с льющейся ручьём кровью из точно сломанного носа, каплями разбивающейся у Лютика на бедрах: — Ты меня никуда не понесёшь, — низко говорит он, — Я никуда не пойду. Геральт садится на колени, отстраняясь, с размазанными по лицу кровью и слюной, и если бы Лютик прекрасно не понимал, что сейчас происходит, он бы подумал, что видит в его золотых глазах страх: — Лютик, что ты делаешь? — говорит он, — Я пытаюсь вытащить тебя отсюда. Лютик смеётся, но выходит что-то скорее похожее на всхлип: — Мы оба знаем, что это не правда, — злобно говорит он, — Ты даже не Геральт. Даже не хорошая его версия, если честно. — Лютик- Лютик рычит, когда Геральт начинает двигаться в его сторону и крохотная часть его сознания, все ещё цепляющаяся за остатки здравомыслия, понимает, как он сейчас, должно быть, выглядит, как животное, грязное и разбитое, но ему уже как-то все равно, — Убирайся, — хрипит он. Лютик видит по выражению его лица, что Геральт принимает решение действовать. Он тянется к карману, достаёт крохотный пузырёк с каким-то зельем и открывает крышку. Лютик эту хуйню пить не намерен, и когда Геральт хватает его, он начинает драться, он царапает, пинает, плюётся, кусает, но Геральт, конечно же, блядский ведьмак. Он валит его на пол, удерживая его руки ебаными бёдрами, берёт за подбородок и заливает ему в горло зелье. Он держит закрытыми его нос и рот, пока Лютик не глотает, и успокоительное начинает работать сразу же: его тело немеет, и темнота постепенно накрывает края его видения: — Геральт, — выдавливает он, ненавидя себя за то, что слёзы собираются в уголках его глаз — почему он должен так много, блять, плакать? Геральт нежно устраивает ладонь у него щеке и ничего не говорит. Лютик спит. Он просыпается со спиной у груди Геральта, в седле, на Плотве. Он хватает Геральта за шею, царапает горло, лицо, бьёт его в живот локтем и просто в целом поднимает такой шум, что обычно невозмутимая Плотва сбрасывает их с седла. Геральт садится на него, удерживая на пыльной земле, заливает ещё одно зелье ему в горло, и страх в его глазах последнее, что он видит. Лютик висит на цепях в своей камере, и Геральт приходит, приходит и приходит. Ему в лицо дует тёплый ветер, тёплый и густой, с запахом жимолости. Лютик просыпается, медленно и устало, приоткрывая глаза. Он в каком-то маленьком деревянном доме, с высокими окнами и простой мебелью. Ну не на самом деле, конечно же, — сейчас он в холодной камере нильфгаардской тюрьмы, в очередной подсовываемой ему ведьмой фантазии. Он лежит на кровати с мягким матрасом и прохладными простынями. При быстрой оценке состояния он обнаруживает, что его все раны обработаны и забинтованы, приятная деталь, и ох, да он прикован к кровати. Лютик роняет голову на подушки. Что-то всё-таки не меняется. — Он проснулся. Он не узнает этот голос, голос маленькой девочки. Он приподнимает голову, и вот она сидит на стуле у его кровати с белокурыми волосами и невинным лицом, смотрит на него с интересом. Интересная деталь. — Ты, должно быть, принцесса Цирилла, — говорит Лютик буднично и расслабленно, — Тебя многие ищут, знаешь? Принцесса, у меня есть одна просьба, если вы, конечно, не брезгуете воззванием к вам музыканта такого скромного положения, как я: съебитесь, пожалуйста, из моей головы. Девочка широко раскрывает глаза, но не успевает ответить: — Лютик, — рычит Геральт, заходя в свою незамысловатую деревенскую спальню, со своей обычной тяжеловесной грацией, — Перестань, — он кладёт руку девочке на плечо и уводит её из спальни, по-странному ласково. Его взгляд тяжёл и непреклонен, и Лютик бы даже подумал, что ему страшно — но знает лучше. — Геральт, — говорит он, звонко и беззаботно, — Не ожидал тебя здесь увидеть. Поменял декорации? Сменил тактику? Захотелось чего-то нового, да? А то, наверное, надоело одно и тоже? Геральт осматривает его некоторое время и говорит: — Видишь? С ним что-то не так. Лютик так сильно был сосредоточен на Геральте, что не заметил стоящей в дверном проёме Йеннифер. Она бесшумно подходит к Геральту и начинает закатывать свои воздушные, почти прозрачные рукава: — Держи его голову, — говорит она. Геральт, не произнося ни слова, подчиняется, садится на кровать, устраивая локти у него на груди, хоть Лютик и начинает вырываться, и крепко прижимает его голову к кровати. Йеннифер подходит с другой стороны, обменивается с Геральтом взглядом и тянется к его лбу. Страх выбивает воздух из лёгких: — Нет, — говорит он, теряя всю свою напускную храбрость, — Нет, пожалуйста, — потому что он уже так долго не видел ведьму, он не сможет, — Пожалуйста, не делай этого, — он не выдержит боли, — пожалуйста, остановись, — Но ни она, ни Геральт его не слушают, и тёплая, мягкая ладонь Йеннифер — ладонь ведьмы, конечно же, — касается его лба. И внезапно Лютик чувствует Йеннифер в своей голове. Он замирает, потому что это Йеннифер. Он не знает, как он это понимает, но понимает точно, что это Йеннифер из долбаного Венгерберга, и она аккуратно проходит по руинам его сознания. Непрошенные воспоминания проносятся перед его глазами и теперь он тоже видит, видит нильфгаардскую ведьму, свою камеру, пытки, Геральтов, их всех, видит то, что сделал, что его сдал, что предал Геральта. Йеннифер вздыхает: — Блять. — Что? — спрашивает Геральт, и Лютик чувствует его голос у себя в костях, его руки на коже, его вес прямо над собой, — Ты сможешь ему помочь? — Смогу, — говорит Йеннифер, — Но ему будет очень неприятно, — она смотрит ему в глаза и он скорее чувствует, чем слышит её вопрос: Будет больно. Потерпишь? Лютик потерпит. Йеннифер удовлетворенно кивает и поворачивается через плечо: — Цири? — зовёт она, — Принеси ведро. — Что с ним? — спрашивает Геральт, и в его голосе столько злости. — Это проклятье, — отвечает Йеннифер, — Проклятье разума, — она качает головой, — Оно... жестокое. Очень жестокое. Я слышала о нём раньше, но в Аретузе ему не учат. Девочка появляется снова с ведром таким большим, что оно, наверное, размером с неё. Йеннифер забирает ведро и смотрит на Геральта: — Тебе придётся держать его очень крепко, — говорит она, — Или он себя поранит. Сможешь? Геральт мычит в ответ. Держись за моё сознание, говорит Йеннифер у него в голове, Помни, что я настоящая. И боль начинается снова. Чёрные линии извиваются и клубятся под его кожей, метя вены по всему его телу, изворачиваясь, тащась и искрясь с жуткой, невыносимой болью. Лютик чувствует, как выгибается на кровати, вдавливая голову глубже в подушки, крича в этот раз уже не беззвучно, а так громко, что, наверное, трясутся подножия гор. Геральт всем своим весом прижимает его вниз, кандалы сдавливают его запястья, и он этому сейчас даже рад, потому что чем бы та чернота ни была, она горит в его венах, и он хочет, чтобы она исчезла, хочет выскрести её ногтями, хочет разорвать себе кожу, чтобы та вытекла с кровью. Йеннифер стонет от его боли, и поворачивает его голову к ведру за секунду до того, как его рвёт чёрной липкой слизью. Его горло жжёт кислотой, и Лютик уверен, что в ведре ещё и его кровь. Его живот скручивает болью, и вот его вены чисты, всё закончилось. Его тело расслабляется на кровати. Лютик смотрит на дощатый светлый потолок и знает, что он настоящий. — Всё? — спрашивает Геральт с чем-то средним между злостью и беспокойством в голосе. — Всё, — устало отвечает Йеннифер, и Лютик пытается что-то ей сказать, поблагодарить, матернуться, закричать, что угодно, но не может издать ни звука, открыв рот. Она трясёт головой, не убирая своей руки с его лба, — Голос вернётся через несколько часов, — говорит она, — Убирать проклятье таким образом... это ослабляет твоё тело, особенно горло. Но это самый безопасный способ. Лютик понимающе кивает и потом, зная, что она все ещё слышит его мысли, думает, Спасибо. Йеннифер серьёзно на него смотрит. Ещё рано благодарить, думает она и щелчком пальцев убирает кандалы с его запястий. — Что это было? — спрашивает Геральт. Он уже слегка отстранился, теперь не наваливаясь всем своим весом на его слабое тело, но не убирает рук с его груди, тёплых и успокаивающих, — Что в ведре? — Побочный продукт, — сухо говорит Йеннифер, — Он пока что не опасный, но я бы лучше не трогала, — она убирает ведро с кровати, и Лютик смотрит, как девочка — блять, наследная принцесса Цинтры — заглядывает внутрь и внимательно осматривает содержимое, — Проклятье отбирает у людей способность отличить фантазию от реальности, — говорит Йеннифер и Лютик слышит в своей голове: Как много ты хочешь, чтобы я ему рассказала? И в его голове проносятся воспоминания грубых поцелуев Геральта и ведьмы — Фрингильи, что Лютик теперь каким-то образом знает — говорящей Он влюблен в ведьмака. Лютик вздрагивает, морщась. Не это. Всё остальное можешь, только не это. Йеннифер слегка кивает, и Лютик чувствует её ободрение и утешение, разливающиеся по всему его телу. Геральт смотрит на них, хмурясь и спрашивает: — О чём вы там вдвоём говорите? — Он видел тебя, Геральт, — спокойно говорит Йеннифер, и Лютик чувствует, как рука Геральта напрягается на его голой груди, — Он видел, как ты приходишь к нему снова и снова, чтобы спасти, но это никогда не было правдой. И ты... причинял ему боль, — Геральт, кусающий его в шею, прокусывая кожу глубже и глубже. Лютик видит, как Йеннифер вздрагивает от воспоминания, но не убирает ладони с его лба, — Он видел, как ты его оттуда вытащил, спас, отвёл в безопасное место — но это тоже было ложью. Так они узнали, где вы с Цири находитесь, они сломали его разум и вытащили воспоминания, — Лютик чувствует на себя взгляд Геральта, тяжёлый и спокойный, но Лютик просто не может встретиться с ним взглядом, поэтому он продолжает смотреть на Йеннифер, не отрывая взгляда от её фиолетовых глаз, пухлых губ, и блять, почему он не мог влюбиться в неё? Он её не предал, не разочаровал. Йеннифер смотрит на него острым взглядом, раздраженно кривя губы — что ему так знакомо, что у него болит сердце. Смотри внимательно, говорит она и показывает ему одно из своих воспоминаний, ярко и чётко, словно оно его. Геральт, пришедший к ней посреди ночи с кровью на лице и Цири на руках. С почти безумным выражением лица и яростью в глазах. Оставивший ей девочку, попросивший её защитить и когда Йеннифер спрашивает зачем, куда он идёт, что собирается делать, всё, что Геральт может ей ответить: — У них Лютик. У блядской нильфгаардской армии Лютик, — и страх с чувством вины переплетаются, заполняя его голос. Геральт, сжимавший руки в кулаки, напрягавший плечи, злобно раздувавший ноздри, пахнувший кровью, местью и страхом. Геральт, сидящий рядом с ним сейчас, не отстраняясь ни на сантиметр, не переставая его трогать. Ты понимаешь? спрашивает Йеннифер, и Лютик, кажется, понимает. — Но теперь все закончилось? — спрашивает Геральт, — Этого в нём больше нет. Йеннифер отводит от Лютика взгляд, крепко сжимая челюсть: — Будут последствия, — говорит она. Как зловеще, вставляет Лютик. — Какие последствия? — спрашивает Геральт. — Это ещё предстоит выяснить, — отвечает Йеннифер, — Это сильная, жестокая магия. Она оставляет следы. Но он переживёт. Это сейчас самое главное. Почему ты так добра ко мне? спрашивает Лютик. Йеннифер едва заметно улыбается. Моя сестра сделала это с тобой, в мыслях говорит она. Поэтому я отчасти ответственна. — Я его усыплю, — говорит Йеннифер вслух, — На немного, чтобы отдохнул. Без снов. Подожди, зовёт Лютик, но слушает она его видимо так же, как и её сестра, и погружает его в сон за мгновение. Последнее, что он чувствует, отключаясь, — рука Геральта, тяжёлая и тёплая на его груди. Он спит не без снов. Ему снится его камера, ведьма, Геральт, который не Геральт, приходящий к нему, прогрызающий ему горло зубами — и это просто сон, он знает, но в тоже время вопрос продолжает, не переставая, гореть на задворках его сознания. Он просыпается со стоном и тошнотой, его живот бурлит, волнами посылая желчь к его горлу. Его не тошнит прямо на себя только от быстро подсунутого к его губам ведра и сильных рук, не отпускающих его ни на секунду, пока он опустошает свой желудок. В ведре виднеются чёрные разводы, но по большей части там лишь жёлто-зелёная вонючая желчь. Снаружи темно, понимает Лютик, он должно быть проспал весь день. — Йеннифер сказала, что тебя скорее всего вырвет, — говорит Геральт, и Лютик внезапно понимает, чьи руки прижимаются к его голой коже. Он отстраняется, вздрагивая — зубы в его горле, руки в волосах — но потом вспоминает. Он в безопасности. Все в порядке. Геральт подходит к нему медленно и осторожно, как к дикому животному: — Она сказала, что тебе нужно это выпить, — говорит он, поднося к нему кружку с чем-то, что пахнет так же ужасно, как и то, что он сейчас выблевал в ведро. Лютик берет кружку, делает большой глоток и кривит лицо. Но оно помогает, успокаивает жжение в горле. Он улыбается Геральту и говорит: — Спасибо, — он трёт горло, чувствует раны, только начинающие заживать и мысленно благодарит всех, слышащих его богов, за то, что снова может говорить. — Ляг, — говорит Геральт, не опуская нависающих в сантиметрах от тела Лютика рук. — Всё в порядке, Геральт, — хрипло говорит Лютик, — Ты можешь меня трогать, все нормально. Геральт напрягается: — Не могу. Лютик ложится обратно на подушки и делает ещё один глоток зелья Йеннифер. Он не уверен, что готов именно к этому определённому разговору пока что, поэтому он натягивает одеяло повыше, чтобы не видеть своего избитого и израненного тела и тихо спрашивает: — Как ты меня нашёл? Геральт выглядит благодарным за смену темы разговора: — Несколько нильфгаардских солдат нашли нас с Цири, — говорит он, — Я убил их, но оставил одного в живых. Заставил его говорить. Он сказал, что у них ты и где они тебя держат. — И ты не подумал просто меня оставить? — спрашивает Лютик так беспечно, как только может. — Нет, — грозно отвечает Геральт. — А, конечно, — говорит Лютик, кивая, — Не захотел, чтобы я ещё им что-то выдал. — Не поэтому, — говорит Геральт, потому что, видимо, этот разговор у них всё-таки будет сейчас, и его сердце начинает биться чаще в его груди от стыда и отвращения к себе. — Геральт, прости меня, — быстро проговаривает Лютик ломающимся голосом, всем своим сломанным телом, и он не хочет этого говорить, не хочет этого признавать, но он должен, — Я выдал тебя. Я рассказал им, где тебя найти. Я подверг тебя опасности — подверг эту маленькую очаровательную девочку опасности. — Цири может сама о себе позаботиться, — говорит Геральт сухо и нечитаемо, — Тебя пытали, Лютик. Жестоко пытали. — Я сломался, — горько говорит он. — Все ломаются, — отвечает Геральт. — Ты бы не сломался. — Меня не подвергли пыткам, подобным твоим, — говорит Геральт, — Я не знаю, как бы я среагировал. — Ой, отъебись, — ворчит Лютик, — Мы оба знаем, что это не правда. Геральт молчит некоторое время: — Ты попал туда из-за меня, — наконец, говорит он, не поднимая на Лютика глаз, уперевшись взглядом ему куда-то в накрытые покрывалом колени, — Если бы ты был со мной, они бы тебя не забрали. Если бы я не сказал тех слов тебе на горе, то- — Геральт, — ласково перебивает Лютик, — Мне кажется, это все уже далеко в прошлом, не думаешь? Несколько минут они просто сидят в тишине. — Геральт, — говорит Лютик, почти в ту же секунду, когда Геральт низко бормочет, — Лютик. Лютик прочищает горло, делает глоток зелья и жестом просит Геральта продолжать. — Я думал тебе будет безопаснее без меня, — говорит Геральт, крепко сжимая зубы, — С Цири и войной, я думал тебе будет безопаснее... просто жить своей жизнью. Без меня. Может от усталости, может от пыток, может от чёрных разводов в его рвоте: — Геральт, ебаный ты идиот, — говорит Лютик, невесело и горько, — Ты моя жизнь. Геральт поднимает глаза, сияющие золотом в полутемной комнате: — Я думал, что найду тебя мёртвым, — говорит он с той же смесью злости, страха и вины в голосе, как в воспоминании Йеннифер, — Я думал, что опоздал. Думал, что потерял тебя. Лютик слышит в этой фразе сырую честность и уязвимость, которые он сейчас не готов разбирать. — Они использовали тебя против меня, — говорит он, сжимая кружку в руках до белизны костяшек, — Ты был в каждом из моих кошмаров-галлюцинаций. Но ты не просто... причинял мне боль, — он сжимает зубы, вцепляясь пальцами в одеяло. Геральт слушает, но не поднимает взгляда. Лютик держал в себе это слишком долго, — Ну, в смысле, там было много кусания и удушений, конечно. Это было отвратительно, даже по твоим стандартам. Но это не всё. — Лютик, ты не обязан это рассказывать, — тихо говорит Геральт. — Ты целовал меня, — говорит Лютик. Его голос поднимается на одну, две октавы выше, пока он не берет себя в руки, — Каждый раз. Или не каждый, но очень часто. И это было хуже всего, потому что я этого хотел. И ведьма это знала, и я знал, и её блядские нильфгаардские приспешники знали, а ты нет, — он тяжело дышит и не может поднять на Геральта глаз. — Ты этого все ещё хочешь? — резко спрашивает Геральт, — Всё ещё хочешь меня? — Конечно, блять, да, — отрезает Лютик, — Я хотел этого годами, Геральт, и не позволю какой-то вонючей ведьме это изменить. — Я чувствую запах страха, каждый раз, когда я тебя касаюсь, — говорит Геральт. — Что не удивительно, — говорит Лютик, изо всех сил стараясь звучать спокойно и легко, — и что я думаю постепенно пройдёт с большим количеством касаний. Геральт внимательно его осматривает. Лютик облизывает губы: — Чтобы все в этой ситуации прояснить, — говорит он, — Как я понимаю, ты не совсем против этой всей... штуки с поцелуями. Геральт мычит, что Лютик уже долгое, долгое время назад научился понимать, как, Ну да. Они просто сидят какое-то время, не совсем понимая, что с этим всем делать. К их счастью, дверь открывается и в комнату заходит девочка с двумя всё ещё дымящимися тарелками в каждой руке — и Лютик вспоминает, что Геральт нанялся няней наследной принцессе Цинтры и что он этой наследной принцессе Цинтры до этого сказал "съебаться". — Я принесла поесть, — говорит девочка, отдавая первую тарелку Геральту и протягивая ему вторую: — Если хочешь? — Хочу, — говорит Лютик и аккуратно забирает тарелку из её рук. Это какое-то непримечательное жаркое, но для Лютика пахнет оно просто восхитительно. Он так сильно хочет есть, но сначала, наверное, всё-таки следует извиниться- — Ты чувствуешь себя лучше? — спрашивает девочка. Лютик моргает: — Да, — говорит он, — Спасибо, что спросила. И спасибо за ведро. — Не за что, — отвечает она, — Я Цири. — Я Лютик. — Я знаю, — говорит Цири, — Геральт мне о тебе рассказывал. Лютик смотрит на Геральта, и тот краснеет: — О, правда? — он заговорщически поворачивается обратно к Цири, — И что же он обо мне рассказывал? Она наклоняет голову: — Что ты много болтаешь, — весело и звонко отвечает Цири. Геральт фыркает, доедая суп. — Даже так? — говорит Лютик, и что-то внутри него освобождается, тугое напряжение, рождённое страхом и болью, не отпускающее его уже так долго. Он берет тарелку одной рукой и похлопывает по свободному месту на кровати другой: — А Геральт говорил, что я ещё люблю рассказывать истории? О нём, кстати, в частности? Цири садится к нему на кровать: — Он ещё говорил, что ты много выдумываешь. — Геральт много чего говорит, — отрезает Лютик и приобнимает её, — А рассказывал ли он, как мы встретились? Они сидят так втроём, укутанный в одеяло Лютик, свернувшаяся у него под боком Цири, и сидящий рядом на стуле Геральт. Лютик радует Цири рассказами о их путешествиях — путешествиях Геральта, но не суть, — и сначала она слушает его с долей скептицизма, но потом просто наслаждается его историями такими, какие они есть, потому что она ребёнок, маленькая девочка и Лютик не знает точно, как она оказалась у Геральта под крылом, но история эта точно не весёлая. Она засыпает в конце концов, уткнувшись головой ему в колени. Геральт берет её на руки и относит в кровать. Когда Геральт возвращается, Лютик уже почти уснул. Геральт тянется к тарелке на его коленях, но Лютик хватает его за руку до того, как тот успевает её убрать: — Останься, — говорит он. Геральт кивает: — Останусь. — Спи со мной, — говорит Лютик и сонно себя поправляет, — Не в том смысле. Пока нет. Просто... останься в моей кровати? Геральт замирает: — Ты уверен? — Уверен, — отвечает Лютик. Геральт кивает, снимает кофту, ботинки, и ложится к нему на кровать. Он не трогает его, не обнимает, просто лежит с ним рядом в темноте и дышит. Лютик засыпает. Каменные стены, запах крови. Запястья сжимают тяжёлые, врезающиеся в кожу кандалы. И Геральт с золотыми глазами, серебряными волосами и рукой на его горле, сжимающей, пока его губы не становятся синими. Лютик просыпается посреди ночи, чувствует руку Геральта, беспечно устроившуюся у него на талии и думает, что всё в нем под кожей сейчас просто взорвётся. Он отползает от Геральта, падает с кровати и блюет прямо на пол — но все его тело все ещё чешется, все ещё горит, и он вытягивает перед собой руки, начиная царапать и драть свою кожу, потому что она все ещё там, чёрная болезнь, она все ещё там и ему нужно её оттуда достать. — Лютик, — хрипло зовёт Геральт, прижимаясь к нему со спины, крепко удерживая его руки, пока он извивается, пока паника сокрушительной волной затопляет всё его тело. Геральт молчит, не шепчет бессмысленных утешений, не говорит ничего вообще, пока Лютик от страха и отчаяния плачет, и снова блюет, и писается. Он просто остаётся рядом, не отпуская, пока Лютик не успокаивается, пока он не падает обессилено ему на грудь, и потом приводит его в порядок, моет его, относит обратно в кровать и просто сидит рядом, пока Лютик снова не засыпает. За ночь так происходит ещё два раза. Утром Лютик просыпается один в кровати. Рядом на стуле сидит Цири: — Привет, — говорит она, удивительно спокойно. — Привет, — отвечает Лютик. Он не выспался, и все его тело все еще нещадно ноет, — Где Геральт? — На улице, — говорит Цири, — Сказал мне остаться с тобой, — она ногой подталкивает к нему ведро, — И что тебя может снова вырвать. Лютик сверяется с состоянием своего желудка и говорит: — Пока нет, — он приподнимается и садится, опираясь спиной на изголовье кровати, — Но далее его, на всякий случай, не убирай. Цири кивает с мрачным выражением лица: — Геральт рассказал мне, почему с тобой все это произошло, — говорит Цири, и Лютик непроизвольно напрягается, — Это все из-за меня. Его сердце больно скручивает в груди: — Нет, — говорит Лютик, тряся головой, — Нет, Цири, не из-за тебя. — Они пытали тебя, чтобы найти меня, — говорит Цири и плотно сжимает губы, — Это моя вина. — Никто не виноват кроме тех людей, которые меня пытали, — строго говорит Лютик, — А теперь иди сюда и извинись за то, что говоришь о себе такие ужасные вещи. Цири морщит нос: — От тебя не очень приятно пахнет, — отмечает она, что, Лютик признаёт, справедливо. Нотки запаха рвоты и мочи, почти перекрываемые запахом пота. Он тоже морщит нос: — Прости, — говорит он, — Но это не отменяет того, что ты в этом не виновата. Вообще не виновата. Цири убежденной не выглядит, но их разговор прерывается звуком открывающейся снизу двери и тяжёлых шагов по лестнице. Геральт появляется в дверном проёме, и, когда Лютик видит его, страх непрошено сжимает его горло: — Ты проснулся, — говорит Геральт. — Проснулся и готов к новому дню, — звонко отвечает Лютик несмотря на то, что это явно неправда и то, что он не может даже ходить без посторонней помощи. — Если ты уже готов пойти вниз, я набрал тебе ванну, — говорит Геральт. — Ты набрал мне ванну? Геральт выглядит слегка смущенным: — Так готов или нет? — Ему очень нужна ванна, — твёрдо говорит Цири, — Геральт, неси его вниз, я поменяю постельное белье. Если Геральт и удивлён, что им командует маленькая девочка, он этого не показывает. Он делает так, как ему сказали, заворачивает Лютика в одну из грязных простыней, помогает ему встать с кровати и полунесёт его по лестнице вниз к громоздкому чану с горячей водой. Лютик замирает: — Это корыто для скота, — говорит он. Геральт выразительно на него смотрит: — Мы посреди забытой всеми глуши, тут ничего получше не найдёшь. Лютик инстинктивно вздрагивает: — Не говори мне, где мы, — говорит он, тряся головой, — Просто... не говори. Геральт ничего на это не отвечает. Он разматывает Лютика из простыни и помогает залезть в ванну. Сначала, ему больно. Его мышцы напряжённо ноют, и плечи болят просто до пизды — и сначала кипяток делает только хуже. Он кричит, жмурясь и тяжело дыша через боль, шипит через зубы, но, когда Геральт успокаивающе шепчет его имя, он кивает, давая разрешение. Геральт моет его аккуратно и тщательно, вымывая скопившиеся за многие, многие дни кровь и пот из его волос, аккуратно моет вокруг заживающих ран по всему его телу, смывает с него вонь страха и телесных выделений. Он делает это все не совсем нежно, но внимательно, так же, как он расчесывает шерсть Плотвы, вычёсывая грязь и спутанные клочья волос, достает камни из её подков и причёсывает гриву так усердно, что она потом блестит. Геральт моет его лицо в последнюю очередь. Лютик просто молча на него смотрит, пока тот мокрой тряпкой протирает его лицо. Он доходит до ожога на его щеке и его лицо кривится от злости: — Останется шрам, — говорит он, быстро и поверхностно. — У меня везде останутся шрамы, — отмечает Лютик, — Буду выглядеть, прямо как ты, когда все заживет. Геральт большим пальцем гладит его щеку, и на мгновение Лютик вспоминает о поляне среди густой рощи, выжженной яме для костра и пальцах Геральта, давящих прямо в кровавую рану на его щеке. Он судорожно вдыхает, и Геральт отстраняется, закрывая глаза, — но, нет, Лютик не собирается продолжать жить в страхе от воспоминаний, — и он ловит руку Геральта, прижимая его ладонь к своей щеке, игнорирует пробегающую от страха по всему его телу дрожь и переплетает их пальцы. — Мне это не нравится, — выдавливает Геральт сквозь крепко сжатые зубы. — Что именно в этой ситуации тебе не нравится? — говорит Лютик, концентрируясь на теплой руке Геральта на своей щеке, чувствуя как подушечки его пальцев слегка поглаживают его мокрые волосы, — Потому что, если честно, мне в ней не нравится ничего вообще. — Шрам, — отвечает Геральт. — Я лично думаю, что буду выглядеть с ним обаятельней и эффектней. — Это напоминание, — говорит Геральт, — Каждый раз, когда я буду на тебя смотреть, я буду вспоминать, что сделал с тобой. Лютик грозно на него смотрит: — Ты понимаешь, что Цири тоже так думает? — говорит он, — Винит себя за мою боль? Но это не её вина, и не твоя и не вина, блять, Йеннифер тоже. Поэтому перестань. Это никому из нас не помогает. Геральт убежденным не выглядит, но убежденным он не выглядит, в принципе, никогда. Лютик не знает почему, но внезапно он осознает, как близко к нему находится Геральт, что его тёплая рука все ещё у него на щеке, как внимательно он на него смотрит, выискивая любой намёк на страх, тревогу, боль. Он облизывает губы и видит, как взгляд Геральта моментально бросается за движением, как моль за пламенем, и внезапно в его животе что-то загорается, что-то, что не имеет никакого отношения к жару воды, в которую он все ещё погружен: — Я сейчас кое-что собираюсь сделать, — говорит он хрипло и низко, и в этот раз не от крика, рвоты или пения, — Только не бей. Глаза Геральта загораются чем-то средним между злостью и жаждой: — Лютик, — говорит он и, наверное, собирается сказать что-то ещё, что-то раздражённое, разозленное, но Лютик наклоняется и целует его, легко, лишь едва касаясь губами, потому что вдруг все будет, как раньше? Будет как в кошмарах, мир перед ним распадется и он снова окажется в своей холодной тёмной камере, цепями прикованный к стене? Но все не как раньше. Лютик стонет скорее от облегчения, чем возбуждения, и целует Геральта нормально, обхватывая руками его лицо, путаясь пальцами в его волосах. Геральт целует его робко, не настаивая больше, чем он, не отпуская себя. Лютик чувствует, как все ещё напряжены его плечи, но он устраивает руки у Лютика на затылке и держит его тёплыми, надёжными пальцами. И вот это, резко понимает Лютик, вот, что изменилось, думает он, отстраняясь, и начинает смеяться звонко и радостно, — Яблоки, —говорит Лютик, — Ты на вкус как яблоки. — Там яблоня снаружи, — говорит Геральт, почти устало от резкой смены темы разговора. — Надеюсь, ты хоть одно дал Плотве, пока все остальные не съел, — дразнит Лютик. Геральт фыркает: — Мне и не пришлось. Она и так обчистила все ветки, до которых дотянулась. Лютик снова смеётся, а потом замирает, улыбка медленно пропадает с лица: — Я думаю, я пиздецки ебнулся, — наконец, говорит он, почти извиняясь, — Это будет проблемой, да? Геральт осматривает его ровным взглядом: — Что ты имеешь в виду? — Как прошлой ночью, — говорит Лютик, стараясь не позволить горечи в его сердце испортить воспоминание о яблоках на губах Геральта, — Ты не сможешь с таким мной на дороге, особенно если ты собираешься бежать из Нильфгаарда. Я обуза. — Если ты предлагаешь мне просто оставить тебя, можешь не продолжать, — рычит Геральт. — Я просто пытаюсь думать практично, — говорит Лютик. — Когда ты вообще так думал интересно? — огрызается Геральт, и его рука слегка сжимается у него на шее. Впервые, Лютик с интересом замечает, что такое движение не вызывает у него затопляющего чувства страха, — Нет, — говорит Геральт до того, как Лютик успевает начать спорить, — Я думал, что держу тебя в безопасности, отстраняя от себя, и тебя чуть не убили. Такого больше не повторится. — Что если то, что я останусь, приведёт к твоей смерти, — тихо говорит Лютик, — Приведёт к смерти Цири? Снова эта его кривая улыбка: — Цири может позаботиться о себе лучше, чем ты, — говорит Геральт, — Намного лучше, чем ты можешь себе представить. Я лучше буду страдать сам, чем снова найду тебя в таком месте, — он резко вдыхает, раздувая ноздри от злости, — Я думал, что пришёл слишком поздно, когда мне пришлось тащить тебя оттуда, чтобы выбраться. Лютик морщится: — Прости за нос. Геральт пожимает плечами: — Не в первый раз. — Правда, — говорит Лютик и в качестве извинения наклоняется вперёд и целует Геральта снова. Лютик вылезает из ванной, которая на самом деле корыто для еды скота, и Геральт помогает ему одеться, медленно, аккуратно, в старые разношенные штаны и одну из рубашек Геральта — которая очень для него большая и буквально затопляет его исхудавшую и измученную фигуру, но пахнет приятно, по-ведьмачьи, так что жаловаться он не собирается. На улице довольно приятный день, солнечный, лишь несколько облаков на небе, поэтому Геральт выносит из дома стул, сажает его туда и говорит сидеть и ничего не делать в ближайшее неопределённое время. Лютик сидит и позволяет солнцу согреть его окаменело холодные кости. Что-то — может лучи солнца, пылинки или летняя пыльца — расщепляется и плывёт на грани его видения. Сердце больно и громко бьется в его груди, и он трясёт головой, быстро моргая. Он заставляет себя вдохнуть, потом снова, пытается успокоится, — Геральт, — говорит он. Геральт выливает воду из ванной у края покосившегося дома. Он мычит в ответ, и поднимает глаза, встречаясь с Лютиком взглядом. — Это же правда, да? — говорит Лютик, проваливаясь скрыть панику в своем голосе, — Ты пришёл и спас меня? Геральт морщит лицо: — Да, — говорит он, подходя к Лютику. — Ты прорвался в эту нильфгаардскую тюремно-лагерную штуку и спас меня? — говорит Лютик с ускоряющимся биением сердца, — Убил кучу солдат и нильфгаардских командиров на пути ко мне, да? — Да, — удивительно тихо говорит Геральт. — И Йеннифер меня вылечила? — Да, — говорит Геральт и кладёт руку Лютику на плечо. — И ты удочерил очаровательную маленькую принцессу и живёшь с ней в хижине, словно в какой-то сказке. — Хижина не конечная остановка, — говорит Геральт, — Йеннифер знала о ней, она здесь пряталась и разрешила нам остаться тут до тех пор, пока тебе не станет лучше. — И где Йеннифер сейчас? — спрашивает Лютик, — Она просто исцелила меня и потом... просто исчезла. — Она ушла через портал, как только ты уснул, — говорит Геральт, — Я не знаю, куда она ушла. — И ты... ты не ненавидишь меня? — говорит Лютик, не зная, как описать словами то новое и нежное, появившееся между ними сейчас. — Да, — говорит Геральт. — И это всё реально? — Да. Лютик ничего не говорит некоторое время. Горло сжимает что-то, что он не в силах описать, может страх, может ужас, может надежда, — Геральт, — говорит он, сжимая зубы, — Поцелуй меня. Геральт садится перед ним на колени, берет в руки его лицо и целует, — Это правда, — говорит он, прижимаясь своим лбом к его, — Это правда. — Конечно, — говорит Лютик с приклеенной улыбкой на губах, — Конечно, правда. В уголках его глаз собираются слезы и прямо там, где они жгут больнее всего, мир слегка распадается.