Неотправленное письмо

Итак, мой мемуар окончен. Его заключительный и тщательно отредактированный вариант передо мной. Я надеюсь, что сумел ответить в нем на многие вопросы читателей и единственный, самый главный, вопрос Майи Тойвовны Глумовой. Однако есть еще один документ, который я не стал включать в мемуар, чтобы, во-первых, не показаться читателю совершенно уж выжившим из ума стариком, а во-вторых, потому, что этот документ имеет для меня чрезвычайно высокую личную ценность. Назовем этот документ «Неотправленное письмо». Я бы сразу хотел пояснить, что письмо это не отправлено исключительно в силу его ненужности и бессмысленности, как с точки зрения литературной ценности, так и из-за отсутствия адресата, кстати, о последнем я скорблю уже без малого полвека. 4 июня 78-го года Завершение операции — Стояли звери около двери... — Лёва, — позвал я. — Стояли звери около двери, — повторил он настойчиво. — Стояли звери… И тогда Майя Тойвовна Глумова закричала. Я внезапно вспомнил то, уже, казалось, позабытое состояние бессилия и обиды. Вспомнил пустые и беспощадные глаза ротмистра Чачу; физической боли я тогда не почувствовал, видимо, мозг в тот момент уже отключил болевые рецепторы, но эмоционально я тогда испытал глубочайшее разочарование и удивление: за что?! И это было чрезвычайно, просто невыносимо гадко... Краем глаза я заметил, как Гриша Серосовин в один прыжок оказался перед Экселенцем и подхватил его под мышки. — Лёва, — снова повторил я, уже безо всякой надежды. Остекленевшие глаза Льва Абалкина равнодушно глядели в потолок. — Врача, — прошептал Странник. Я посмотрел на него. Передо мной был старик, беспомощно оседающий в крепких объятиях Гриши совершенно дряхлый старик. — Срочно... Льву Абалкину не нужен был врач. Лев был мертв. Но Странник, Экселенц, Рудольф Сикорски был ещё жив. И я немедленно бросился к телефону. Бригада врачей прибыла через минуту. Они расположились прямо на полу. Безошибочно они определили, что здесь только одному человеку действительно нужна помощь, и без лишних слов, не обращая внимания на бессильный протест Странника, принялись за дело. Майя Тойвовна сидела на полу; она прижимала ладонь к губам, инстинктивно сдерживая крик отчаяния. Нужно было, безусловно, что-то предпринять, помочь ей встать, обнять, увести отсюда. Но я только тупо глядел, как из-под иссиня-черных волос Льва Абалкина расползается по полу рубиновая клякса... 21 июня 78-го года Процесс по делу об убийстве прогрессора Л. Абалкина — Что случилось потом? — Он применил ко мне известный приём, так называемый «поворот вниз», и я отключился. — Вы настолько доверяли Абалкину, что не могли предположить такого развития событий? — Наверное. Да. — То есть, вы хотите сказать, что не разделяли мнения Рудольфа Сикорски относительно опасности, которую представлял Лев Абалкин? — Для кого? — Я спросил совершенно искренне. — В частности, для вас. — Нет, за себя я не боялся. — А за кого же вы боялись? И тут я задумался. В самом деле, за кого я боялся в тот момент? Вечерний туман уже совсем накрыл карьер и теперь медленно расползался по равнине. Я шёл к машине, возле которой меня ждали ротмистр Чачу и Гай. Я шёл сказать им свои последние слова, объявить им о решении, которое принял после короткого разговора с подпольщиками, осужденными на смерть. Вид у ротмистра был обалдевший. В другой момент он показался бы мне даже забавным, но тогда мне было не до смеха. И уже совершенно не по себе мне стало, когда я увидел замершего, без единой кровинки в лице, Гая. Кого я тогда жалел? За кого я тогда боялся? Ведь если разобраться, ситуация повторилась. Тогда был Мак Сим, а сейчас Лев Абалкин — человек, странной волею судьбы оказавшийся среди таких же людей, с той лишь разницей, что он не боялся их, а они его боялись. Точнее, один из них боялся его, а другой… Какие чувства тогда испытывал ко мне Гай? А какие чувства испытывал ко Льву я? Безусловно, сострадание. Я совершенно искренне сочувствовал человеку Льву Абалкину, ставшему — не по своей воле, а по несчастью происхождения — для одних — любопытным объектом для исследования, для других — опасным оружием неведомых и непредсказуемых сил. Но Лев Абалкин, по сути своей, был действительно всего лишь человек. Человек, который добивался и стремился только к одному: чтобы его оставили в покое, чтобы ему позволили самостоятельно жить, выбирать себе друзей, работу, место для жизни, чтобы ему предоставили все те сами собой разумеющиеся права, которыми с самого рождения наделено любое существо в любом мире, потому что иначе просто быть не может. По всей вероятности, тогда, на Саракше, я был для ротмистра Чачу тем же, кем был здесь, на Земле, для Странника Лев Абалкин. И, наверное, именно тогда в Гае, в моем любимом, добром и наивном Гае впервые зажглась искра понимания высших ценностей гуманизма. Но была одна существенная разница. Может быть, я и был там, в музее, в роли наивного и доброго Гая, но Рудольф Сикорски не был ротмистром Чачу. Он не боялся за свою шкуру. Он не боялся человека Льва Абалкина. Он не боялся даже бомбы замедленного действия Странников в лице Льва Абалкина. Он боялся за человечество! И тогда я совершенно отчётливо понял причину и объект своего страха: я боялся за Экселенца. — Послушайте, — сказал я. — Весь этот… процесс, всё это разбирательство… Мне кажется, вы изначально немного неверно всё себе представляете. Я бы хотел, чтобы вы поняли одно: Рудольф Сикорски в принципе не может быть обвинён в убийстве. То, что он сделал, он сделал исключительно из соображений безопасности человечества. — Прогрессоры… — прозвучал чей-то недовольный голос. — Простите? — Я обернулся к говорившему. — Цель оправдывает средства, вы ведь это имели в виду? — спросил недовольный. — Вам известно заключение этологов и нейропсихологов? Лев Абалкин был самым обычным человеком! — Конечно, я читал результаты исследований, больше того, экспертом-этологом по этому делу выступил Даниил Александрович Логовенко, я знаком с ним лично, и у меня нет ни малейшего повода сомневаться в его профессионализме, — подтвердил я. — А что до первого высказывания… Тут цель средства, скорее, диктует. И это тоже может служить оправданием поступка Рудольфа Сикорски. — Поступок Сикорски может оправдать только «синдром Сикорски», — попытался сострить недовольный. — Смерть Льва Абалкина это выбор самого Льва Абалкина, — продолжил я, игнорируя провокацию. — Он просто понял, что жить так, как он хочет, ему не позволят, а жить, как ему позволяют, больше не хочет он сам. — Это демагогия, — снова встрял недовольный... Февраль 2189-го года Франкфурт-на-Майне, дом Сикорски — Здравствуй, — произнес Странник, почти не разжимая губ. Выглядел он ужасно. Я присел рядом с его кроватью. — Чего это вы надумали, Экселенц? Он не ответил. Только прикрыл глаза. — И чем же ты конкретно намерен теперь заниматься? — спросил он наконец. — Шутить изволите, шеф? — Я улыбнулся, подумал и сказал: — Я буду делать то, что мне прикажут знающие люди. Странник презрительно фыркнул. Все-таки он был удивительно едкий старик! Но замечательный человек и исключительная личность. Таких сейчас не делают. — И кто же, позволь узнать, эти знающие люди? Я пожал плечами. Я действительно не знал, что ему ответить. — Вот что, Каммерер, — тихо проговорил он. — Ты знаешь, я всегда выделял тебя… Вот ведь, подлость, как ни крути, а все выходит высокопарно… — Не казнитесь, Экселенц. Я буду рад, даже если вы просто пошлете меня к черту. Он приоткрыл глаза и внимательно посмотрел на меня из-под нависших бровей. — Спасибо, Максим. Я растерялся. И, кажется, даже смущенно кивнул. — Мне было очень приятно работать с тобой. Все-таки это была большая удача, что тогда на Саракше некоему шустрому молокососу по имени Мак не хватило духу добить лежачего Сикорски по прозвищу Странник… — Он протянул длиннопалую сухую ладонь, всю сплошь покрытую бледными старческими веснушками, и пожал мне руку. — Муки совести переносимы — вот одно из маленьких неприятных открытий, которые делаешь с возрастом. Но знай: если во имя идеала приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо. 17 августа 226-го года О мой дорогой Экселенц! Если бы я знал тогда!.. Если бы мог предвидеть события, до которых оставалось еще десять лет! Увы, только сейчас — после Большого Откровения, после ухода Тойво Глумова, с которым я — словно в насмешку! — познакомился как раз во время трагедии со Львом Абалкиным, после встречи с новым старым знакомым Даней Логовенко, — только сейчас я понял, о чем вы тогда говорили. И теперь я знаю, что должен раз и навсегда развенчать миф о «синдроме Сикорски». Жаль только, что вам на это уже совершенно плевать. Но мне ещё нет. И — даю вам слово! — рано или поздно я потребую сатисфакции. Ваш Максим Каммерер.