На дальней станции сойду

Бескрайнее поле и тёмная полоска леса вместо горизонта неслась, сливаясь всё в одно, за окнами электрички, и чем реже вдалеке виднелись крыши домов и сотовые вышки, тем меньше Фёдор понимал, какого чёрта он на это согласился. Нет, вернее, согласиться на ночёвку в тихом месте, далёком от людей и городского шума — это ещё ничего, ту же свою дачу в глуши он любил и уважал именно за это (совсем чуть-чуть не уважал за медленный интернет), но согласиться на это, когда под боком весь из себя звонкий энерджайзер Яновский — это не иначе как бес попутал. Или вчерашний алкоголь… Федя встряхнул головой, проморгавшись и наконец отвлёкшись от окна; голос Николая под гитару уже приелся на заднем плане и не отвлекал так, как успешно это делал на первых станциях, но чем дальше в глушь, тем больше приедалось и казалось не таким уж плохим. Достоевский только вздохнул, слыша, как из динамика донеслось заурядное название конечной. Солнце светило ярко, но — слава богу — не палило. Федя только проморгался, сходя со ступеней и держа руку на лямке рюкзака на спине, второй безуспешно пытаясь поймать что-то окромя Е-шечки. Ну хоть бы LTE, не говоря уж о трёшке… Неа. Полный облом. Ни трёшки, ни людей вокруг, только дикий лес и волки. Ну, ладно, Коля говорил, что диких зверей тут не водится… по крайней мере, последний раз волки разодрали заплутавшего человека лет десять назад, а из опасностей здесь только щуки, которые могут больно ухватить за причинные места, если лезть купаться без трусов. Электричка медленно тронулась дальше, прямиком до депо, и, когда стук колёс утих и ветер улёгся, на плечо Феде обрушилась чужая рука. Он чуть телефон из рук не выронил, вздрогнув, а голос Коли над ухом защебетал: — Вот мы и на месте, Федя-я! — он рассмеялся, довольно улыбаясь. — Пойдём, пока следующая электричка не пришла. — Разве не… — Достоевский прищурился, своим тихим голосом, конечно, даже не притормозив Яновского, спрыгнувшего на рельсы и бодро шагающего прямо по ним на другую сторону. — Там же есть нормальный спуск и переход? — Да неохота тащиться до них в конец платформы, — Коля отмахнулся, оборачиваясь на товарища, стоя на вторых путях и складывая ладони рупором у рта, закинув гитару куда-то за спину на рюкзак: — Давай спускайся, принцесса, тебе ещё далеко до пенсионера. Его точно бес попутал, когда он соглашался на это, прости господи. Далеко за спинами пронеслась, клокоча колёсами, следующая электричка. Деревья над головами смыкались в тёмно-зелёный купол, просвечивая солнечными прогалинами на тропах и траве, где-то в прорехах густых крон виднелось чистое голубое небо. Коля шёл впереди, о чём-то несмолкаемо треща, и Фёдору порой казалось, что его голос сливается с голосами птиц, перекликающихся высоко на ветвях сосен; может, товарищ и язык птиц знает? Связи нет по-прежнему, хоть усмотрись ты в экран — все загружаемые страницы срываются, и бесполезно жать на закруглённую стрелку в верхнем правом углу экрана раз за разом. Федя просто не терял надежды, но, как оказалось, чем дальше в глушь, тем дальше от цивилизации. Да, природа — хорошо, но только тогда, когда там есть какой-никакой дом и какая-никакая еда, а не тогда, когда единственное предполагаемое жильё — это палатка за спиной товарища, скачущего впереди с такой энергией, будто та ничего не весит. Хорошо ещё, что Яновский сам предложил её нести, после того как Федя, поднимаясь в электричку, начал медленно падать назад — свёрток чуть-чуть перевешивал, благо что Коля успел вовремя схватить за руку и затянуть обратно в тамбур. — Куда мы хотя бы идём, Сусанин? — Достоевский вздыхает, оглядываясь по сторонам — он вынужден признать, вдали от интернетов его тонкой душевной организации нравится красота природы, нетронутой человеком. — Оттуда хотя бы есть выход к людям? — Мы в любом случае куда-нибудь да выйдем, Фёдор Михайлович, — Коля держит руки в карманах, насвистывая какую-то бодрую мелодию. — Я во всём полагаюсь на свой внутренний компас, а он весьма надёжен. — Ага, надёжен… — Фёдор только головой качает, щурясь от яркого света, резко упавшего на глаза. — Надёжен, как швейцарские часы. — Зануда. Лес не терпит скептиков! — парень зачем-то поднимает руку кверху и отламывает маленькую веточку с листьями, начиная размахивать ею в такт шагам. — А знаешь, почему не терпит? — Потому что всё очарование природы начинает таять? — Ну… И это, конечно, тоже, — Коля не ожидал такого литературного ответа и даже немного притормозил, но, когда Федя оказался за его спиной и выглянул из-за плеча с вопросительным взглядом, всё же двинулся вперёд снова. — Вообще-то я клонил к тому, что, если слышишь в лесу шорох, проще поверить в лешего и дать заднюю, чем пойти скептично проверить и столкнуться мордой к морде с медведем. — Логично, — Достоевский лишь плечами пожал. — Даже не поспоришь. — О, о, а хочешь шутку? — Да как-то не особо… — Слушай! Встречаются как-то два папоротника в неблагоприятных для размножения условиях и говорят друг другу… На этот раз Федя вздохнул куда громче. Подходя к лесу, когда поле наконец кончилось, Гоголь добрался заброшенной за спину рукой до гитары. Кажется, что он одним взглядом её настраивает, почти невесомо касаясь колков и вынимая из кармана шорт медиатор, и голос его похож на голос соловья, научившегося человеческой речи. Невероятно аутентично звучит Гоголевским голосом: «Куда ты, тропинка, меня привела? Без милой принцессы…» Если не шибко вслушиваться, можно подумать, что птичий хор вокруг ему подпевает, разнося эхом слова. «Ведь я не боюсь никого, ничего, — перелив струн, — уж я бы тогда совершил для него! Ведь я не боюсь никого, ничего, — парень идёт с закрытыми глазами, полностью уверенный, что природа ничем не врежет ему по лицу. — Я подвиг готов совершить для не-» Строчка оборвалась. Для Фёдора. Яновский, может, и продолжил петь, но парню чуть еловыми ветвями по лицу не прилетело, когда Коля, шагая впереди, храбро отогнул их в сторону, а про Федю и то, что он идёт аккурат позади, забыл, благо что Достоевский резко ушёл вниз и получил иголками только по шапке. Нет, «шапка» — не голова, шапка — это обычная шапка, в которой Фёдор привык ходить везде, где заканчивается территория снятой однушки, и которая от удара веткой успешно отлетела назад. — Яновский, ну твою же матушку, — голоса Федя не повышает, но на знакомый приглушённый голос Коля тут же показывается впереди, отгибая ветвь снова и проливая свет на тропу и на товарища. — Ой, прости, — Коля усмехнулся, закидывая гитару обратно за спину. — Я забылся, что ты прям сзади. — Гитару не забыл, а голову свою дома забыл, — Федя хмурится, отряхивая шапку от иголок и грязи, уже вроде и надевая на голову, а вроде, прищурившись, снимая снова — из неё вывалилась маленькая мышка, шлёпнувшись на землю, недовольно пискнув и ускользнув в траву. Достоевский проводил мышь взглядом, тяжко вздохнул и снова надевать шапку уже не стал. — Да пропади ты пропадом. — Это хорошая примета, — Яновский поклонился с улыбкой на лице, отведя руку в сторону и пропуская Фёдора вперёд, любезно придерживая еловую ветвь и отпуская тогда, когда Федя точно уже прошёл. — Даже предположить не рискну, как эта примета звучит, — Федя резко прикрыл рукой глаза от яркого света, и голос Коли зазвенел над ухом, как апрельская соловьиная трель, ей-богу. — Мышь в шапке — всё будет… гладко! — Яновский похлопал товарища по плечу. — Прям зуб даю, есть такая примета. — Ты её только что придумал, да? — Я конфиденциальную информацию не раскрываю. — Мне помнится, у тебя ещё с прошлого раза, как ты заикнулся про отданный зуб, пломба в нижней четвёрке. — Это было исключением! Спорить с Колей — узнавать о себе и о нём всё новые и новые вещи, потому Федя решил отмолчаться, пока Яновский продолжает тараторить с самим собой, скидывая здоровенный рюкзак с плеч и потягиваясь. Солнце сначала ярко ударило в глаза, и Достоевский с непривычки прикрывает рукой глаза; чистый берег реки в окружении деревьев и их наклонившихся шатром низкий ветвей, создающих тень от распалившегося светила, вода блестела редкой рябью у подножия ночлежки — Фёдор и Николай тут явно не первые, кто решил отдохнуть: располовиненные брёвна на земле, вполне себе пригодные для сидения и расположенные вокруг бывшего кострища с пеплом из-под котла, подвешенного на палке меж двух рогатин, воткнутых в землю. Под сосной напротив явно можно установить палатку, и об этом думает не только Фёдор — Коля, заботливо стряхнув её с рюкзака, пнул свёрток на место лежанки, разминая пальцы. — На твоём месте я бы не старался настолько извозить в грязи вещь, которая послужит нам крышей и стенами на ночь, — Достоевский скинул свой лёгенький рюкзак на бревно, присев на самый край. — Если порвёшь, спишь со стороны дырки. — Оя-оя, подумаешь, — Николай отмахнулся, садясь на корточки возле неё и начиная разворачивать, раскидывая по земле. — Как будто в первый раз. — От комаров и мошек сам закрывать будешь. — Злюка Фёдор Михайлович, ц-ц-ц, — парень усмехается, закинув за плечо свесившуюся к земле светлую, почти белую, косу, подвязанную резинкой, наверняка найденной на полу где-нибудь за холодильником спустя полгода её туда падения. — Сейчас поставим, дай-ка мне пять минут… Доставай лучше котёл! Фёдор даже не ответил: котёл? какой? Юноша медленно перевёл взгляд на небрежно брошенный на земле рюкзак товарища, с ужасом представляя, учитывая его габариты, что туда могло поместиться ещё. Застёжка хлипкая, рюкзак явно повидал многое в своей жизни, но сам он всё ещё крепкий — явно советский. Умели же тогда делать вещи… на века! А сейчас что ни четыре года пройдёт, то все телефоны менять нужно, потому что лагать начинают и заряд теряют за три секунды. Вместе с этой мыслью Достоевский, не рискнув совать руку прямо внутрь советского монстра, берёт его за низ и вытряхивает всё содержимое наружу — и каково же было удивление, когда следом за настоящим походным котлом высыпалась складная удочка, моток лески, поплавки в салфетке, несколько перочинных ножей, мясницкий тесак, лазерная указка, невнятно намешанная приправа в прозрачном пакетике, простынь и примятая подушка, которая просто невероятным образом влезла. Фёдор, не изменившись в лице (лишь бровь вскинув) и осмотрев весь этот драконий кладезь, только руку на бок поставил, обречённо вздохнув. — Коль, веришь или нет, но ты единственный человек, при виде которого я теряю дар речи. — Что, красивый такой? — голос товарища раздался откуда-то из недр вялой палатки, из-под которой высунулась светлая голова. — Да нет, — Федя только головой качает, задумчиво приложив руку к подбородку: — Просто не представляю, о чём спросить первым: о том, как ты весь этот ворох вместил в один рюкзак, или о том, зачем тебе в лесу, где крупнее мыши никого нет, вместе с кучей маленьких ножиков тесак для мяса? — А какой мне резон его не брать? Фёдор отвечать не стал. Всё-таки с железобетонной логикой Яновского спорить трудно. С ним в принципе трудно спорить о чём угодно хотя бы потому, что, проигравшись, он спокойно и прямо с места выполнит проспоренное сальто назад или выпрыгнет с третьего этажа на ветви деревьев у общежития, опрокинув в себя рюмку и предварительно спросив лишь, снимают ли его. В первый раз Семён (если быть точнее, то Сёма; а если быть ещё более точным, то иностранный студент, выпавший из окна крыла обучающихся по обмену одной чудесной ночью прямо Николаю в руки, выбивший ему зуб прилетевшей сверху стопкой книг и прописавшийся в комнате студентов здешних, потому что на нетрезвую голову Яновский при всём своём необъятном желании не только не вернул бы парня обратно, но и не выговорил бы его оригинального имени, потому и прозвал его более-менее подходящим по звучанию Сёмой) был в полнейшем шоке от того, как недавний знакомый сиганул из окна, а спустя пятнадцать минут вернулся через двери обратно; во второй раз Семён даже глазом не моргнул, прибрав свои двухцветные волосы за спину, опрокинув стопку водки одновременно с русскими и совладав с камерой, следя объективом за Гоголем, решившим сократить свой путь до ближайшего круглосуточного ларька через окно. Сёму выловили его собратья только через несколько дней и то только потому, что он вышел в ларёк следом за компанией Достоевского, Яновского и Гончарова, и троице даже попало от старосты их группы Агаты, отличницы-спортсменки-комсомолки, за то, что скрывали местоположение потеряшки (Коля тогда с честнейшими глазами заявил, что даже не помнил, как Сёма попал к ним, но они обращались с ним очень даже хорошо), но Σ вернулся к ним тем же вечером, сообщив почти без акцента, что они есть его самые искренний и весёлый друг. Интересно, как бы он отреагировал на то, что в своём рюкзаке в чистый лес его друг и спаситель носит чёртов мясницкий нож? — От лайно! — Достоевский даже не реагирует на ругательства Яновского на заднем плане, копающегося в палатке. — Трясця твоєї матерi, дiдько ногу зломе другу виверне! — Николай, не вызывай нечисть, пожалуйста, — Фёдор бродит по берегу с телефоном в руках, то поднимая его, то опуская почти к земле, пытаясь поймать сеть. Даже на носки встаёт у самой кромки воды и вовремя встаёт на всю стопу, почувствовав, что если чуть-чуть — и он искупается прямо в одежде. — Волков здесь нет, но черти точно заведутся. — Шоб её пiдняло и гепнуло, — Коля присел на бревно, смотря, как подобие палатки больше напоминает ужасного тающего монстра, проклинающего своего создателя. — Давненько я её не собирал, дрянную эту старушку, уж подзабыл как. — Ну же, чуть-чуть… — Фёдор поднимается на самые цыпочки, на долю секунды ловя сеть, но долго так стоять невозможно. Он хмурится, когда даже E теряется с радаров. — Проклятье. — Что там? — Коля махнул рукой на палатку, через секунду тут же развалившуюся обратно, и подошёл к Феде, заглядывая через плечо. — Девки пишут, да ответить не можешь? — Очень смешно. Ловит там, где я достать не мо… — договорить не вышло: Николай наклоняется, и Фёдор тут же теряет почву из-под ног, внезапно очутившись на чужих плечах. Он даже руки поднять вверх не успел — промелькнула E и застыла. Наконец-то! — А так? — Так ловит, — Федя мгновенно открывает закрытые вкладки, что-то быстро набирая своими тонкими узловатыми пальцами. Всё, ушёл в цифровое бытие. — Ты, конечно, далеко не тяжёлый, но я так стоять устану, — Гоголь огляделся, держа Достоевского за ноги, и походил вдоль берега. — Нам до сумерек палатку бы собрать, иначе спать будем под открытым небом. — Не будем, — Фёдора отвечает отрешённо и негромко, но спустя какое-то время к глазами блондина вдруг опускается экран телефона. Коля прищурился, не сразу разобрав мелкий шрифт, но более зоркий глаз цепляется за заголовок статьи: «Как собрать палатку, ответы майл-ру». — Хе, — парень наклоняется, позволяя Достоевскому коснуться ногами земли, и аккуратно берёт его телефон — своеобразное Федино сокровище — в свою широкую ладонь: видимо, Федя рисковать не стал и вместо открытой в интернете статьи быстро её пролистал, сохранив скриншоты в галерею. — А у тебя котелок прям варит. — Главное, чтобы до сумерек наш котелок хоть что-то сварил. — Ой, Фёдор Михайлович, когда я тебя подводил? Ну, тут уж действительно нечего ответить: по-своему, и когда никто не ожидает, и даже в последнюю минуту, но Яновский выполнит своё обещание. Палатку бы он, безусловно, собрал, но никто не гарантировал бы, что в её ровной стойке не были бы задействованы перочинные ножи, мясницкий тесак, удочка, перекинутые через ветки сверху на леске крючки… Достоевский не был приверженцем идеи о том, что сначала нужно собрать вещь, а уже потом, когда осталось десяток неиспользованных шурупов, пять заклёпок и одна никуда не подставляющаяся полка, смотреть в инструкцию. Палатка, красивая и стойкая, выпрямилась и выросла под руками Гоголя через двадцать минут, и лезвием мясницкого ножа он забил колья в землю, подперев ночлег как следует. Действительно, молоток же оттянет… Хотя, учитывая, что в руках Коли какой-либо предмет обретает свойство любого другого предмета, можно обойтись и без молотка. Когда Николай стоит, отряхивая руки и любуясь собственноручно возведённым жильём от диких животных, Фёдор заметил, что с одного бока она когда-то была явно порвана, вот только дыра была крепко залатана… синей изолентой? Парень невольно изображает недоумение на своём лице одновременно с немым вопросом, глядя на товарища. — Ну чего? — Гоголь, видя, куда смотрит Достоевский, отмахнулся. — Ты бы знал, сколько это чудо человеческого изобретения держит порванные края вместе, ты бы ею восхитился. — Коль, ну можно же было зашить и не париться. — Изолента всему голова, Федя! — Коля всплеснул руками. — А ты зашить, зашить… Скучный ты. Если изолента не помогает, значит, её мало, мудрость житейская есть такая. — Я не уверен, что она спасёт от дождя или- — Ч-ч-ч! — палец Яновского мгновенно оказывается у губ Достоевского, принуждая к молчанию, и Федя действительно замолкает, поджав губы и глядя на руку Коли. — Ч-ч! Никаких неуверенностей! Запомни три главных слова: спаси, сохрани и изолента. Так ещё в Библии написано было, а кто ты такой, чтобы перечить божескому писанию? Иногда изо рта Гоголя вылетают настолько проклятые вещи, что проще услышать их один раз и попытаться стереть из своей памяти, чем попытаться оспорить логическими доводами. Ну его, с его заповедями… с ним реально начинаешь сомневаться, так ли хорошо ты знаешь прочитанное когда-то от скуки от корки до корки Евангелие. Феде кажется, что время здесь остановилось, пока он присел на бревно у будущего кострища и, закинув ногу на ногу, наблюдал рекой и плещущейся в ней мелкой рыбкой, на периферии зрения периодически улавливая хаотичные движения Гоголя. Шум птиц и ветра в высоких кронах слился в один умиротворяющий звук далёкой отсюда цивилизации, и действительно кажется, что воздух здесь гораздо чище. Фёдору с его вечной анемией только полезно будет подышать здесь — и кровь очистится, и карма. Наконец-то можно вдохнуть полной грудью с первого раза, а не зевать, сосредотачиваясь на тишине, в попытке нормально задышать. Если бы физкультура в универе всегда проходила где-то в лесах, а не на территории города, Федя, возможно, и не сидел бы в группе рефератчиков с первого по третий курсы. Да-да, тот самый случай, когда со школы прогуливаешь бесплатные уроки, на которых можно набегаться, напрыгаться и наподтягиваться, чтобы по окончании учёбы брать платные абонементы в спортзал… Из задумчивости его вывела рухнувшая на плечо рука, от которой парень невольно вздрогнул. — Что сидим, кого ждём? — голос Гоголя всегда звучит эдаким звонком над ухом. — Спариться в своей одежде решил? Пошли купаться. — Нет, нет, — Федя закачал головой; Коля, хмыкнув, наклонился, упёршись руками в колени: Достоевский только сейчас заметил, что тот уже скинул с себя футболку и стоит в одних шортах по колено. — Я пас. — Тю, неинтересный ты, — Гоголь отмахнулся, выпрямляясь. — Природа, а ты кобенишься. Где ещё искупаешься? В душевой кабинке? — Мне не жарко, Коль. — Ну и пожалуйста. Фёдор знал, что Яновский не станет настаивать: такому, как Федя, вечно мёрзнущему-закройте-окно-студенту, лучше просто погреться на солнце, как змее, чем лезть в холодную воду. Ну и ладно, без него обойдёмся. Федя теряет Колю из поля зрения ровно на секунду, когда он отходит назад, а спустя мгновение проносится мимо, прыгая в воду по дуге рыбкой. Неудивительно, что на физкультуре у него одного никаких долгов за все три курса не было — любой норматив сдаёт первым и с первого раза. Он уже успел сплавать на противоположный берег, за пятнадцать минут срезать несколько грибов и притащить их в карманах мокрых шорт обратно, кинув в котелок — по его логике, грибы будущую уху не испортят. Энерджайзер на ходулях, всю рыбу распугал. Зато на суше тишина. Федя по привычке несколько раз порывался достать телефон из кармана, но вовремя вспоминал, что на данный момент он бесполезнее камня; проще убрать его в рюкзак обратно, чем терроризировать каждые пять минут. Выбора не было: парень закинул голову кверху, закрыв глаза и упираясь руками в бревно за спиной. Хорошо. Тепло. Чисто. Он вдыхает полной грудью медленно, довольствуясь тем, что может сделать это с первого раза; ему даже не нужно смотреть в сторону, чтобы знать, что мокрый Коля сейчас дрейфует по волнам, держась на спине, и коса его размотанной змеёй дрейфует рядом с ним. Он проплывает мимо, и Достоевский медленно за ним наблюдает ровно до тех пор, пока тот не скрывается где-то за кустами и не затихает. Тишина, конечно, хорошо, но то, что никакого шуму от Яновского не исходит уже больше пятнадцати минут, явно не к добру. В прошлый раз, когда Гоголь также подозрительно затих прямо на паре в отсутствие препода, Достоевский и Гончаров обнаружили его одной ногой на подоконнике, на котором он стоял в полный рост, свесившись с окна, а другой — на ветке растущего рядом с окном дерева, потому что от скуки он кормил белку семечками из кармана, протянув их ей в голой ладони без варежки на уровень своей головы; наверное, стоит уточнить, что это было начало российского марта. Благо что тогда никого не было под окнами, а то заклеймили бы суицидальной группой риска, как того японца из группы приезжих по обмену из-за бугра. А всё почему? Белочка… Ветер треплет листву, и Фёдор вытаскивает резинку из кармана, забирая тёмные волосы в низкий короткий хвост, чтобы не лезли в глаза. Интересно, Николай притих из-за подводной охоты или из-за утопления? Жарко; невольно приходится подвернуть штанины, чтобы хоть снизу проветривалось — как-никак полдень, — да и веткой с листьями нужно обмахивать лицо, чтобы никакая мошкара не лезла в глаза. Достоевский не стал звать, он, выждав, подошёл к кромке воды, оглядевшись по сторонам, но, не увидя ни одного всплеска всплывающего человека, нахмурился, отодвигая кустарные ветви и открывая себе обзор чуть шире: каково же было удивление, стоило увидеть старый, но, кажется, крепкий деревянный мосток, поросший мхом с воды. Он расположился настолько незаметно, что по одному его виду можно понять, что он никого не рад видеть. Но выхода нет, а с него можно хоть подальше в воду зайти, не касаясь этой самой воды, чтоб выглядеть Николая. Фёдор практически бесшумен, шагая по самой земляной кромке и наконец ступая на скрипнувший деревянный помост, искренне надеясь, что он не рухнет от давления. Не рухнул. Голос природы не замолкает, и в тени, если не брать в расчёт комаров и мошек, можно даже книгу почитать, сидя на этом помосте и спустив ноги в прохладную воду. Федя встал на самом краю, приложив руку ко лбу и оглядываясь по сторонам уже отсюда; переводит взгляд на своё отражение, покрытое мелкой рябью. И всё-то ничего, вот только… Достоевский не может понять, что его смущает, и опускается на колено, вглядываясь в чистую воду. Да, вот оно. Вот что его смущало. Из-под воды за секунду вынырнул Гоголь, обхватывая мокрыми руками за шею и, как в замедленной съёмке, утаскивая в воду за собой. Федя даже вцепиться в борт не успел. Николай хохотал, промокший до нитки Фёдор, окунувшийся в холодную для непривыкшей кожи воду, мгновенно схватился за деревянный мосток, выныривая наверх, и глубоко задышал, откашливаясь. Пряди волос прилипли к лицу, как рубашка и штаны — к телу, Коля показался рядом, поднимаясь и упираясь локтями в деревяшку, болтая ногами в воде, когда как Федя просто поджал их к животу, замерев. — Когда ты на природе, не искупаться — грешно, Фёдор Михайлович, — парень подпёр щёку ладонью, широко улыбаясь и щурясь от солнца. Достоевский, обтерев и без того мокрой рукой лицо, перестав шумно дышать, смерил товарища презрительным взглядом. — Ну что? Зато не жарко! Федя отвечать не стал. Он кладёт ладонь на лицо товарища напротив и настойчивым толчком скидывает его в воду обратно, подтянувшись на помостке и забравшись на него полностью. Тц… Теперь сушиться. Рубашка что тряпка: никчёмная мокрая половица. Достоевский, хмурясь, выжимает её на берегу, вывесив на ветке, и думает уже и штаны отправить следом за ней на сушку под солнцем, но, постояв на разгорячённой земле голыми ногами и подумав ещё, отрекается от этой идеи: в мокрых штанинах хотя бы не жарко, да и высохнут быстрее, если двигаться. Волосы тоже мокрые. Гоголь даже со своей воды видит, насколько этот питерский вурдалак бледный и насколько у него выпирают при любом движении позвонки вдоль хребтины и рёбра. Таким болезным на природе прописывать жить нужно, а не в мрачных и холодных сталинских квартирах! Глядишь, хотя бы за лето на человека стал бы похож, а не на кладбищенского смотрителя. Но нет, дома лучше. Да, Федь? Яновский, выходя наконец из воды на берег, отряхивается, как собака, и волосы его светлые во все стороны. Достоевский жмурит левый глаз — на левый фланг пришлись все брызги — и злобно смотрит на блондина, поджав губы. Гоголь взгляд ловит и только плечами с улыбкой пожимает, мол, что? Но потом, судя тому же взгляду, с удивлением опустившемуся по его телу вниз, боясь представить, куда Фёдор смотрит в принципе, медленно опускает голову — и видит щуку, вцепившуюся в его косу мёртвой хваткой. Страшно представить, сколько она здесь была, если уже даже не дёргается! — Хе-хе, — Николай хватается за косу рукой, стянув рыбу за хвост. — И удочка не понадобилась. Достоевский качает головой. — Только чисть её обычным ножом, я тебя умоляю. Котелок висел на сложенной удочке, брошенной между рогатинами над кострищем. Коля что-то напевал себе под нос, строгая вынутую из пакета в подушке картошку в котелок из нержавейки. Сбоку на нём виднелась вмятина — либо он повидал в своей жизни слишком многое, либо им кого-то приложили аккурат по темечку. В любом случае, разбираться нет в этом никакого желания: Федя сидит, выпрямившись и закрыв глаза, закинув ногу в полумокрой штанине на другую в такой же полумокрой и сложив руки на бревно за спиной — в нагретом воздухе ветер хорошо обдувает квартирное тело. Прямо-таки начинаешь чувствовать здесь, что живёшь! И всё бы ничего, если бы голос Николая не нарушил тишину: — А я плиту выключил? Оба смотрят друг на друга в молчании несколько секунд. — Я её выключил, — Фёдор вздохнул, снова отвернувшись и закрыв глаза. Если Достоевский говорит, что выключил, значит, выключил. — А, тогда ладно, а то вспомнил что-то и испугался… — Коля усмехнулся, закидывая последние куски картошки в воду с кусками грибов и отряхивая руки. — А дверь мы закрыли? — Закрыли. — Хорошо, — Гоголь роется в ворохе своих вещей, сложенных на рюкзак красивой кучкой, и выуживает оттуда мешочек с приправами, пока, выпрямившись, не замер снова: — А холодильник? Дверь холодильника у них косячила (ну или, как выразил сомнение Сёма, не закрывается она сразу потому, что стоящие в отделениях дверцы полные стеклянные бутылки явно перевешивают), потому приходилось перепроверять, закрылась ли эта тварь, или бежать на кухню из коридора, слыша напоминающий о себе писк. Лето — почти все разъехались, и лишь немногое количество студентов вынуждено тусить в общаге до тех пор, пока не закончатся последние экзамены; Чермаку ж никак не поставить экзамен на конец июня, нужно дожидаться середины июля! Ну да ладно, не впервой. — Закрыл. — Как хорошо, что я могу на тебя положиться, — Коля снова заулыбался, похлопав себя по карманам, нахмурившись и снова смотря на свои вещи. Видимо, ничего не нашёл из того, о чём он вспомнил, потому отошёл к воде и поднял с берега два камня, возвращаясь к хворосту под котелком и опускаясь на корточки. Чиркнул раз, чиркнул второй, добиваясь искры, и вдруг замер, едва не роняя камни из рук: — А утюг?! — Я вык- — тут Фёдор осёкся. Он не помнит, чтобы заострял в своей памяти внимание на том, что трогал утюг. Он не помнит, что он вообще к нему прикасался, и в голове уже развернулся дым чёрными клубами из-под закрытой двери из комнаты, и ревущие пожарные машины, и штраф, и выселение со всеми остатки недогоревших вещей, но парень встряхивает головой, сведя брови к переносице и ссутулившись, упёршись руками в колени. — У нас же нет утюга, Коль. — А, ну да, точно. — Зачем тогда спросил? — Федя тяжко вздыхает, потирая пальцами переносицу и чувствуя, как сердце начинает биться медленнее, успокаиваясь. Напугал, чёрт с косой! Они порой брали утюг из комнаты девчонок — из комнаты старосты, — чтобы вскипятить кастрюлю с пельменями или приготовить блины, когда у них около месяца ждала замены сгоревшая советская плитка с кухни. Ну и иногда брали, когда нужно было погладить рубашки на выступление в честь налёта на универ первокурсников. И подогреть носки, когда отопление отключили из-за аварии, прошлой зимой. На этом контакт с утюгом Гоголя и Достоевского заканчивался. — Да просто, — Коля с совершенно спокойным лицом пожимает плечами. — Перебрал на всякий случай всю технику, которую я мог не выключить. Достоевский, слыша это, накрывает лицо руками: — Идиот… Ещё пять минут Коля пытался выбить искру из камней, насупившись и сев на землю, скрестив ноги в позе лотоса. После того как Федя слышит крайне красноречивое с николаевых уст «А щоб ти падл дристало та й пристало!», он хлопает себе по карманам штанов и достаёт оттуда вымокшую ни к чёрту зажигалку, пытаясь щёлкнуть кремнем — не, всё, ей точно капут. И тогда, обернувшись, парень достаёт вторую зажигалку из кармана рюкзака, абсолютно сухую и немного потёртую, но работающую. Всё это — под молчаливый взгляд Коли. — Не мучайся, — ему в руке от Фёдора прилетает зажигалка. Яновский на это только подозрительно щурится. — Ты же говорил, что не брал с собой. — Я и не брал, — Достоевский прекрасно понимает, что Гоголь клонит к сигаретам — Николай и так не одобрял, когда Фёдор курил в окно прямо в комнате, учитывая, как ему порой из-за нервов и волнения трудно дышать (Феде приходилось шкериться в туалете, или на балконе, или в перерыве между парами), а уж сюда, на природу, и вовсе попросил не брать с собой эту дрянь; вот зажигалка его и смутила. На его глазах Федя ещё в общаге выложил несколько пачку из карманов, но не мог же он знать, что он прихватил с собой в рюкзаке ещё? — Это старая. Лежала в рюкзаке до лучших времён. Пригодилась же. — Смотри мне, — Коля фыркнул, но поверить пришлось — не копаться же в чужой сумке? Хворост загорается от зажигалки за два нажатия, и ветер раздувает пламя сильнее. Минуты не проходит — и уха начинает бурлить. Вернее, конечно, лучше называть это покамест суповой альфа-версией с кусками рыбы, грибов, картошки и приправами в голой воде, но ничего, скоро она эволюционирует до человеческой еды. По крайней мере, должна. Яновский на природе напоминал собаку: всё, что двигалось, им виделось и должно было быть им либо потроганным, либо спугнутым; из воды его невозможно было отозвать — он готов был прописаться в этой реке и сидеть по колено в воде на берегу, пока она к ночи не заледенеет; казалось, дай ему волю — он изваляется в песке, грязи, траве и побежит за любой палкой, которую кинули в воду; а принести может не кинутую ему палку, а здоровую корягу или чей-то череп со дна; да и на уху в котелке он смотрел так, как любая собака на вкуснейший мусор у помойки, потому что корм в миске дома — не то, а на улице всё прямиком от шеф-повара. Солнце клонилось к горизонту, когда под бурление воды в котле Яновский достал гитару, подкрутив колки и проверив струнами нужный тон. Эта его дерьмовая привычка бросать медиатор прямо внутрь гитары, а потом по десять минут вытряхивать его оттуда, спасала его от царапин на пальцах каждый раз, когда у всех медиаторы оказывались дома, а у него — вот он, родной, здесь, вы только подождите, его ещё достать нужно. В этот раз танцев с бубном вокруг костра не понадобилось — удивительно, но медиатор выскочил буквально сразу, как Коля перевернул гитару и разок ею встряхнул. — Так-так-так, — Гоголь перебрал струнами простую гамму, настроившись, и, откашлявшись в кулак, попробовал сыграть отдалённо знакомую мелодию. Достоевский прислушался, сидя рядом уже в полусухой рубашке и скрестив руки на груди. — Начинается аттрак… нет, — Коля прервался, стукнув ладонью по струнам. Наверное, где-то сфальшивил, но Федя не игрок на гитаре, он ничего такого не слышал. Сыграна ещё одна гамма, подкручен колок — и Гоголь расплылся в улыбке. — Во-от, теперь другое дело. Заиграла громкая гитарная трель, оглашая заводными звуками весь лес, и казалось, под русскую рулетку даже птицы притихли. «Русская рулетка — крути барабан, — голос у Николая звонче гитары, вот его и дёргали постоянно на выступления да на адаптивы в лагеря с первокурсниками. — Шанс невелик — все шесть пуль там!» Дети его любили, и детьми он называл пробные версии людей от двух годов до восемнадцати лет. В какой-то момент Фёдору думалось, что, если Коля с гитарой выйдет с утра из дома и пойдёт шлындать по улицам, не замолкая, к вечеру он приведёт за собой весь город, подпевающий ему слово в слово. «Продолжа-ается аттракцион! Русские горки — нету ремней, — почему-то именно на этом моменте Федя вспоминает помешать варево в котелке. — Держись за соседа — вдвоём веселей!» Весьма аутентичная Яновскому песня, учитывая, как он праздновал своё двадцатилетие в прошлом году: пьяным под вечер умудрился притвориться трезвым и вместе со всей честной компанией купил билеты на американские горки в парке аттракционов; а сидя в первом же вагоне, он только к концу поездки заметил, что всё это время не застёгивал ремня. — Остаётся только танцевать! Что будет завтра — да откровенно плевать. Порасти оно да всё траво-ой, — наверное, Колю слышно ещё в начале леса. — Всё окей, авось устаканится, мама, не бойся, я не пьяница!.. Гитара резко прервалась. Фёдор тоже раскрыл глаза, и оба парня взглянули друг на друга. Они забыли… — Водка, — оба синхронно поглядели на котелок, и Достоевский склонился к своему рюкзаку, доставая ценную бутылку изнутри, когда как Гоголь мгновенно перехватывая и без церемоний с размаху стукнув горлышком об угол бревна — длинный носик разбивается, и водка льётся на землю, по дуге орошая собой дорожку до котла, пока Коля льёт добрую половину прямо в котелок. — Чуть не забыли… Фёдор молча достаёт из рюкзака две рюмки, протягивая одну товарищу. Гитара откладывается на землю, и оба молча, налив по двадцать грамм, отпивают, а затем оба склоняются, встав с бревна, над котелком и глубоко вдыхают пар. Уж лучше так, чем выдохнуть насухую. Хорошо пошла. — Палёная… — Достоевский поморщился, утирая рукавом нос. — Это мы, Фёдор Михайлович, зря, — Гоголь медленно садится обратно, вернув гитару себе в руки. — На голодный-то желудок. Достоевский ничего не ответил, только отмахнул, мол, сойдёт. Николай только плечами пожал, мол, как знаешь, и, перебрав струнами, подумав о чём-то — видно, о следующей песне, — заиграл знакомый мотив: — Будь как дома, путник, я ни в чём не откажу!.. После двадцати грамм дело шло веселее. Вечерело, а Достоевскому хорошо, тепло. Гоголь распелся, ну право слово певчая птица, и в расход шли песни без пауз на обдумывание — буквально всё, что он знал. Федя уже даже не вслушивался, узнавая песни по отдельным фразам типа «тугая маска — спасение моё» или «я матёрый старый волк!», но подпевать не думал. Хорошо, что он додумался захватить с собой хотя бы ложки, не говоря уже о плошках, и оба подсели к костру поближе, загасив огонь водой с реки и черпая прямо из котелка. На ужин Яновский благо что замолчал, и если Фёдор ел аккуратно, стараясь не капать себе на штаны и не глотать горячее сразу, даже дуть пытался, то Коля переквалифицировался в грёбаного потомка драконов, которых ни огонь, ни кипяток не убивает. Посторонний бы сказал, что это его от водки на голодный желудок развезло, но Федя скажет, что он всегда такой, просто если небольшие отличия между Колей трезвым, Колей пьяным, Колей сытым и Колей голодным: Коля голодный и трезвый — то Николай грустный; Коля сытый, но трезвый (или выпивший совсем чуть-чуть) — то Николай обыкновенный, повседневный; Коля голодный, но пьяный — то Николай дерзкий; Коля и сытый, и пьяный — тот самый Николай, который коня на скаку остановит и заедет на нём в магазин за боярышником в аптеку, потому что всё в дом, всё для друзей. Как ни странно, но уха с грибами оказалось не такой уж и дрянью. Может, впечатления смягчили сорок грамм внутри обоих едоков и чекушка в самом супе, но его осталась ровно половина, когда оба остались сидеть на земле плечом к плечу и спинами к бревну, пребывая в том блаженном состоянии, когда и сытно, и тепло, и никаких проблем на горизонте не намечается. Достоевский прикрыл глаза, согнул в колене одну ногу и сложив на неё руку, легко склонив голову к плечу, Яновский держит гитару на коленях, тихо наигрывая лёгкий мотив. Обычно такие мотивы бывают у песен, которые изначально поются под аккомпанемент гитарных струн. — …Этой прекрасной песне место здесь, между моим и твоим сердцем, между Баррикадной и Пресней, вместе, вместе, это ли не счастье? — если сравнивать с предыдущими песнями, эта спокойная и даже нежная. Под неё даже смеркается красиво. — Душа летела над лужами, но не апрелем простужен был — твоим смертельным оружием, — Достоевский, зевая, кладёт голову на соседнее плечо, расслабившись. — Видимо, сам я себя убил… У них последний экзамен у Чермака в понедельник, но сегодня — суббота, и экзамен идёт нахрен. Темнота красиво заволакивает небо, оно розовеет посередине, покрытоё чёрной каёмкой; если приглядеться, можно увидеть точки звёзд, и Яновский их увидит, если прищурит своей полуслепой левый глаз. В какой-то момент, видимо, горло у него устало, и он просто долго наигрывает спокойные аккорды. Его игру на гитаре действительно можно слушать вечно, и Федя бы слушал, если бы не остыл и не передислоцировался в палатку — там хоть ветер не обдувает со всех сторон. Гоголь ещё немного посидел в гордом одиночестве, а затем передвинулся поближе, сев на самом входе. — Что, замёрз, салага? — Коля усмехается, переставая играть и потягиваясь руками вверх, разминая пальцы. — Слабак. — В отличие от некоторых, я рос в тёплой квартире, а не на улице, — Федя сидит в застёгнутой рубашке, обхватив руками колени и уложив на них же голову подбородком. — Ну, в смысле, не носился целыми днями чёрт знает где. — Ой-ой, посмотрите на него, домашняя фиалка, — Коля усмехается, упираясь рукой в палаточный пол и смотря на товарища с ухмылкой. — Фиалки поливать надо, а ты на воду шипишь, как будто она святая. — Она просто холодная. — Ну так пять минут в ней постоишь — согреешься. Достоевский презрительно щурится, глядя на Гоголя — тот и глазом не моргнул. — Нет. — Злюка Фёдор Михайлович. Наступившую темноту разрезал оранжевый огонь. Федя, переместившись на край палатки, думал о том, что пламя костра между пустыми — без удочки-перекладины и тёплого котелка — рогатинами напоминало раскалённое добела лезвие, Коля думал, что костёр — как раскрытый апельсин. Дым и рыжие искорки взлетали кверху, смешиваясь со мраком неба, и казалось, искры прилипали к темноте, сливаясь со звёздами. Всё-таки ночью воздух заметно остыл, и Достоевский хмурился, накинув на себя притащенную из общаги товарищем простынь, потому что спальные мешки для слабаков и много места занимают. Да и куда их тащить в лето? Начало июля — жара преисподненская, даже вода в источниках нагревается с самого утра, а Фёдору без рубашки не холодно. Правда, зачем Николай притащил с собой подушку и как впихнул её в рюкзак — непонятно, тем более одну… ну да ладно, в его рюкзаке может хоть стол раскладной таскать. Федя сидел, едва не нахохлившись, с закрытыми глазами, уткнувшись подбородком в свои колени, и поднял голову только тогда, когда Яновский, отложив гитару, встал и ушёл куда-то в темноту. Нормально, блять. Его силуэт виднелся в свете костра, когда он вернулся к палатке с бутылкой водки и двумя ирисками в руке. Фёдор только бровь вскинул вопросительно. — Некультурно распивать чекушку без закуски, — Коля уселся обратно, аккуратно отодвинул гитару коленкой, и протянул Феде рюмку. — Больше ничего не нашлось. — Но у нас же ещё есть?.. — Собираешься запивать водку разбавленной водкой? Не поспоришь. Уха ухой, но спирта они туда вылили со спешки прилично. Коля разлил вроде как по двадцать грамм, для приличия чокнувшись своей рюмкой с рюмкой Феди, и выдохнул: — За здоровье. — Мхм, — Достоевский молча кивает, и оба синхронно опрокидывают в себя несчастные двадцать грамм: Федя поморщился, наморщив нос и поджав губы, Коля глубоко вздохнул, бодро встряхнув головой, и оба откусывают от конфет, понемногу отходя. — Не такая уж и плохая. — Хорошо пошла, — Гоголь утирает нос, довольно щурясь и встряхивая головой ещё раз, взъерошив себе рукой волосы. — Как будто за день это первый раз. — Лучше не скажешь, — Коля выжидает ещё несколько минут, прежде чем наливать в рюмки ещё. — Так, теперь для согреву. — Нас же развезёт. — Развезло, если бы не закусывали. — От такой закуски у нас обоих только пломбы вылетят… — Мы уже выпили за здоровье — не вылетят! — звонкий голос заканчивается звонким стуком гранёных рюмок, и хочешь-не-хочешь, а выпить надо. Отказываться пить, после того как с тобой чокнулись, приравнивается к сказанному «нет» в ЗАГСе, когда обе подписи уже стоят в документе. Грех, в общем, отказаться. После второй действительно стало теплее. Федя скинул простынь со спины, вытянув ноги вперёд и упёршись руками в пол за спиной, откинув голову назад. Яновский чем-то шуршал рядом — видимо, не выдержал и доел свой ирис-кис-кис полностью, вновь подтягивая к себе свою гитару. Как-то незаметно и день прошёл, как-то и никаких сожалений насчёт него нет — Гоголь обещал отдых и Гоголь обещание выполнил. Может, на такую отдохнувшую голову и экзамен хорошо сдастся? Или, по крайней мере, будет нестрашно идти первым. Пусть хоть на сентябрь отправляет — вообще похуй: уже к утру вторника они будут стоять на платформе, электричка с которой увезёт их прямиком Феде на дачу. Нужно будет и Ваню взять, как самого более-менее ответственного, и Сёму познакомить с баней, и Агату с её девичьей компанией — они-то уж точно смогут нормально приготовить, в отличие от Яновского-Гоголя, который в уху грибы бросает и водку ириской заедает, лежащей в рюкзаке ещё со смерти Сталина. Съедобным-то его стряпнина будет, а безопасна ли она для организма — не факт… Голос Гоголя снова мягко вплетается в ночную тишину. Достоевский сидит бок о бок рядом с ним, смотря в небо и думая о чём-то, и Яновский сидит, согнув одну ногу в колене, прикрыв глаза и играя — без ошибок — на ощупь: — …На окнах занавески, звёзды блестят сквозь, будто по-любому в отместку. Осень, будь любезна, нам объясняй, что тебе об этом известно, — перелив струн нежен, словно на его гитаре играет сам ветер. — И нам запахи в окно приносил сквозняк, навевая аромат этих песен. Ты сидишь несправедливо честно, на пальце крутишь свой длиннючий волос, — на этой фразе Фёдор очнулся, прищурившись и глянув на ухмыльнувшегося Николая: это он специально сейчас начал про то, что у Достоевского есть привычка крутить пряди волос? — Я предал тебя больше, чем тебе известно, но я совру, что было по-другому. Время идёт, а Яновский не меняется. Вот никак: как был весельчаком, так и остался. Вокруг него всегда кипит жизнь, и он в центре абсолютно, кажется, всех событий. Федя терпеть не может толпы, Федя читает каждого человека, как открытую книгу, считывает по движениям и мимике мысли и характер, и ему заведомо неинтересно с тем, кто с ним ещё даже ни разу не говорил. Коля такой же читаемый, но среди серых толп он больше напоминает яркий солнечный луч; по одному его левому глазу видно, что не такой уж он и простой в том плане, что односторонний — многих демонов он скрывает за своей маской актива любой группы и жизнерадостного клоуна. Он и клоун, и маэстро — за ним пойдут многие, стоит ему на них лишь взглянуть, а уж за его песнями тем более. И тем не менее… Гоголь тянулся к своей полной противоположности всё то время, что был с ним знаком. Достоевский, если честно, и думать не хотел, что такой, как Коля, станет его лучшим другом… и не только, но так сложились карты. Они всё время так складывались, когда они пьяными играли в дурака, только вместо дурака было какое-нибудь дебильное желание типа поцелуя или забега до пивного ларька, который закрывается в одиннадцать вечера. Просто так вышло, и если бы Достоевский не хотел этих отношений, он бы давно их прервал — по Гоголю его чувства читались с самого начала, стоило Фёдору на него взглянуть. Было банально интересно, будет ли Николай что-то с ними делать, и в тот момент, когда они на тёмной кухне остались совершенно одни, Фёдор наблюдал разворачивающуюся бурю эмоций. Да, Коля хотел с этим что-то сделать ещё тогда, несколько лет назад, но что-то пошло не так. Ему можно простить. — …что город всегда тянет к себе, — Федя смотрит на Колю, согнув ногу в колене и подперев ладонью щёку. В глазах совсем чуть-чуть двоится от поворота головы, и он щурит один глаз. — Если закрыть на секунду глаза, что я вижу теперь, что я вижу в тебе? Много что он в Достоевском видел, если быть честным. Но это так, мысли вслух, сам Федя молчит, смотря в его лицо. Гоголь на него глянул. — Не забывай, что все чувства — игра, и правил в ней нет, — ну да, ну да, тебе ли это говорить, Николай Васильевич, учитывая, правила скольких игр ты знаешь? Фёдор хмыкнул, прищурившись сильнее и приблизившись в лицу напротив. Перегара, конечно, нет, но лютая спиртяга ощущается… — И если вернуть на секунду назад, что ты видишь во мне, что ты видишь теперь? — Вижу болтуна, — у Фёдора голос несколько охрип, и он придвинулся вплотную, закинув руку Гоголю за шею, — у которого рот не закрывается. Гитара падает из рук, прежде чем парень прижимает Федю к себе, вжимаясь губами в его губы. Не в первый раз, конечно, и на нетрезвую голову тоже не в первый раз, но чтоб вот так, когда вокруг лес и тишина… романтика, ёбанный её в рот. От резкого падения на простынь голова закружилась — все мыслительные процессы после водки становятся тяжелее чугунных шаров, и Гоголь перед глазами долго не может слиться из двух расплывающихся силуэтов в один. Он смотрит на Достоевского под ним одним правым глазом, левый закрыв, потому что всегда так делал, когда нужно сфокусироваться на конкретном объекте. Если б алкашки в крови не было, было б ужасно стрёмно, поэтому они каждый раз, когда дело шло к постели, уже были упитые. Не вусмерть, но… свой первый раз, по крайней мере, они не помнили вообще, но пришли к общему логическому заключению о том, что оба переспали друг с другом, обнаружив себя в одной постели полуголыми и с сопутствующими эффектами. Под пальцами выступающие позвонки под рубашкой кажутся острыми выступами тех самых тетрадей, страницы которых вдеты в кольца с одной стороны; Федя щурится, обхватив Колю под руками и выгнувшись, пока его держат под спиной и мокро целуют его шею. Оставалось надеяться, что только не- — Сука, — Достоевский шикнул, мгновенно схватив Гоголя за косу у самого основания и потянув наверх, второй рукой закрывая укушенное место. Яновский выглядит таким виноватым с этой придурковатой улыбкой, что даже выругаться снова не получается: Федя, хмурясь, отпускает, но перед этим пригрозил пальцем прямо перед его лицом, приподнявшись на локте: — Только попробуй сделать это ещё раз. — Неженка, — но грозящий ему палец едва не ткнул в глаз, и пришлось отодвинуть голову, вздохнув: — Ну й добре, подумаєш… Фёдор без причины запрещать что-либо делать не будет: его тонкая кожа сохраняет следы укусов — любого давления — достаточно долгое время, и после первого раза ему приходилось ещё неделю ходить в шарфе. Ну уж нет, к Чермаку на экзамен в шарфе он ни ногой! Гоголю хватает выдержки кропотливо расстегнуть пуговку за пуговкой. Достоевский просто лежал, закрыв глаза и сложив на груди руки, пока Николай, нахмурившись и сидя над ним на коленях, ссутулился и вынимал каждую пуговицу из каждой для неё пуговичной дырки; буква «з» — забота. Вот вроде Фёдор ест, а вроде и такое чувство, что еда куда-то сквозь него уходит — ну не должны так у здорового человека выпирать рёбра! За них без напрягу укусить мож- нет, это в теории, на практике нельзя. Николай наклоняется, приподняв за плечи и спуская с них рубашку, аккуратно целуя белую кожу. Хоть ты изъебнись — пятна всё равно останутся, и Федя жмурится, когда снова целуют выше по шее и за ухом; он даже мыкнул, поджав губы и скрывая улыбку, когда пьяница поцеловал в ухо и щекотно дунул туда же, с глупой кривой улыбкой взявшись за плечи и ткнувшись лбом в лоб. Нет, только смеяться без причины не хватало. — Так, всё, — Коля закрыл рот кулаком, деловито поднимая палец кверху и хмурясь. — Пора переходить к делу. — Только не дуй в уши больше. — А то что? — Гоголь снова засмеялся, затем посерьёзнел, посмотрел Фёдору в глаза и с самым серьёзным видом сдул тёмную прядь, спавшую на его лицо. — Теп-перь порядок! С ним даже сексом нормально заняться нельзя, прости его душу грешную… Пальцы больно давят на кожу междурёберья, когда Яновский слишком сильно хватает за бока. Мокрая дорожка его поцелуев идёт прямо с шеи через ключицы до груди и впалого живота — желудок от нахлынувших ощущений сжимается, и тело невольно содрогается. Большими пальцами оглаживают прямо под грудной клеткой, прежде чем поцеловать в живот, но Гоголя берут за лицо тонкими пальцами, подтягивая выше, и жмутся сухими губами к мокрым губам; запах спирта в палатке давно бы застоялся, если бы она была закрыта. У коли белая чёлка щекочет лоб Фёдора, и его руки хватаются за края высохших брюк, стягивая вниз. Тянуть назад нереально, иначе ёбнешься лицом в чужую грудь, ещё и лбом своим стукнешь по чужому подбородку в лучшем случае или носу — в худшем; Гоголь обхватывает под спиной, медленно усаживая, и Федя выпрямляется, слабо сгибая ноги в коленях. Не мокрые уже давно, должны нормально сняться. Длинная коса щекочет живот своей кисточкой, и Достоевский хмыкнул, отодвинувшись и смотря вниз. В баранку её скрутить на белой голове, что ли?.. Он щурится, не совсем быстро соображая, и Яновский склоняется над его ухом, что-то невнятно говоря вполголоса и положив ладонь на впалый живот. Но стоит пальцам коснуться резинки боксером, Федя резко хватает Гоголя за плечи, отодвинув. Коля даже спросить ничего не успевает, отпихнутый в сторону, зато удивлённо наблюдает, как Достоевский в одних трусах поднимается на колено и уходит куда-то в темноту, еле-еле освещаемую угасающим костром. Это протест?.. отказ? Яновский даже положения не сменил, так и оставшись сидеть на коленях и смотреть на выход из палатки, как вдруг Фёдор вернулся, задержался на краю, развернулся спиной и аккуратно сел в то же положение, с которого встал. Николай в молчаливом вопросе ладонью указывает на выход и смотря на товарища, изогнув бровь над слепым глазом, и Достоевский в ответ протягивает тюбик смазки и зажатый в пальцах квадратик фольги. Гоголь только в удивлении брови вскинул. — Это ты откуда?.. — Инт… кхм, — Федя закрыл глаза и приложил пальцы к губам, формируя мысль и откашлявшись в кулак. — Интуиция. — Всё, понял, без вопросов, — Коля разводит руки в стороны, снимая все претензии, и вновь приближается, встав над улёгшимся Достоевским на колени. — Интересный у тебя, конечно, набор в рюкзаке. — Ничего лишнего, — Федя, щурясь и думая, переворачивается спиной вверх, махнув рукой, мол, можешь продолжать. Ну прямо-таки спасибо. Достоевский невольно выгнулся, когда… холодная капля упала прямо на поясницу. Ну ёб вашу мать, Николай, можно как-то поаккуратнее? Гоголь явно либо переборщил, либо промахнулся, выдавливая смазку на руку, и от уничтожающего взгляда товарища через плечо спасла лишь виноватая улыбка, мол, как неловко-то получилось. Фёдор хмурится, поджав губы и снова отвернувшись, всё-таки ситуация не очень располагает к зрительному контакту… Коля склоняется, упираясь одной рукой в пол, и целует шею, когда Федя убирает волосы в сторону, целует острую лопатку. Ну-ну, прямо-таки за всем этим ничего не чувствуется! Парень рыкнул, сжимая простынь в пальцах и напрягшись, когда в него входят смазанные пальцы. Блять, ещё и холодные. — Чшш, — Яновский целует прямо за ухом, выпрямившись и свободной рукой приподнимая под животом, пихая под него подушку — так удобно, конечно, но не в данный момент! — Не в первый ра-аз. — Лучше не делаешь, — Достоевский отвечает сквозь зубы. Самое сложное — расслабиться. Да, после него будет лучше, но, сука, сейчас это вообще нереально. К сигаретам как-то полегче привыкаешь, чем к такому. Яновскому в аккуратности не занимать, он даже отвлекать пытается, оставляя засосы на спине и потираясь своим членом сквозь ещё не спущенные трусы. На нём могут быть обыкновенные семейники сейчас, потому что лучше не оборачиваться во избежание потери настроя, а то смеяться, когда в твоей тощей заднице прижат член, как-то не комильфо. Давай уже побыс- Парень сверху касается чистой ладонью, вытянув её, места под челюстью, повернув за лицо немного назад и склоняясь сверху, целуя уголок губ — нет, не романтика, просто докуда достал. На трезвую голову даже если очень захочется — плавно не получится, но и у второй не менее нетрезвой головы ощущения притуплены. Федя жмурится, тихо захрипев вместо стона (стонов от него, к слову, не дождёшься вообще, как Гоголь понял, как и разговоров на повышенных тонах), и скалится, кривя тонкими губами, пока Яновский делает первый рваный толчок, сосредоточившись на своём теле, чтоб не размахнуться и не… промахнуться, а то может быть и такое. Достоевский упирается лбом в свои руки, когда его приподнимают за бёдра. Колени разъезжались бы, да вспотевшая кожа не скользит по ткани; теперь прохладный воздух снаружи нихрена не помогал. Хотелось вдохнуть полной грудью, но от каждого толчка внутри дыхание прерывалось. Губы кусать нельзя-нельзя-нельзя, все в кровавых ранках останутся, но по-другому просто не выходит. Хорошо ещё, что в палатке нет света… От размашистого шлепка по заднице Фёдор невольно вздрогнул и вскинул голову, гневно обернувшись через плечо: — За что?! — Комар сел! — Яновский. — Честное николаевское! Неисправимый. Просто, сука, неисправимый. Ему повезёт, если это действительно комар, потому что, в отличие от здорового красного отпечатка ладони на коже непристойного места, укус хотя бы чешется. Пожалуй, на этой подушке спать теперь никто не будет. Федя уж точно — вещь, о которую трёшься всем чем можно всё то время, пока тебя долбят сзади, и на которую кончаешь, автоматически становится неприкосновенной для лица и головы. Гоголя достаточно оттолкнуть в сторону, чтоб после пятиминутного отдыха уйти в темноту за палаткой и вместе с трусами в руке топориком упасть в воду. Природная ванна, как-никак! …Они лежали, смотря в потолок. Федя свернулся под простынью на боку, подложив руку под голову и закрыв глаза, Коля лежал с гитарой на груди, спокойно перебирая струны и что-то напевая себе под нос. Звёзды светились сквозь незакрытый вход, еле-еле виднелись между тёмными стволами деревьев. Белые молочные брызги на чёрной скатерти. — Лисы, волки помнят долго, кто им дал тепла, — голос у Гоголя нежный и тихий, убаюкивающий. — Ночью тёмной нету волку места у огня. Пламя костра давно погасло, тлели лишь уголки между воткнутых в землю рогатин. — Ветры, войте! — перелив струн, как капель. — Где-е ты? Вот я сердцем, полном льда. Лисы, волки смотрят в окна, мёрзнут, не до сна. Удивительно, как у него ещё голос не сорвался петь за весь день… Есть же таланты у людей. Федя повернулся к нему лицом, и Коля глянул на него искоса, улыбнувшись. — Только знаю, — его голос ещё больше стих, перейдя на полушёпот, — ночь устала, ночь грустит одна. Только знаю: нам осталось выжить до утра. — Ты уверен, что там именно «выжить», а не «выждать»? — Достоевский, приоткрыв один глаз, подозрительно прищурился. — Ну, да, выждать… — Яновский фыркнул, откладывая гитару рядом с собой, как уставшую женщину, прикорнувшую на мужском плече. — Зато как атмосферно! Федя не отвечает, только качает головой. Ночи за городом тихие, спокойные, совершенно не такие, что спускаются под окна общежития и раскачиваются на невидимых качелях звёзд над крышами домов. Ветер здесь служит колыбельной любому живому существу, вода замирает серебряным зеркалом. Перед самим Господином Лесом может стать стыдно за любые вещи, бросил ты в кусты банку из-под балтики-девятки или швырнул динамит в водоём, чтоб поглушить рыбы и не запариваться с рыбалкой; но, когда припирает по нужде, приходится запихнуть стыд куда подальше. Гоголь с этим желанием и проснулся, максимально аккуратно сползая вниз, чтоб не разбудить соседа, и также тихо встал, потягиваясь руками вверх — ночь давно сбросила свой мрак, уступая место рассвету и лёгкому туману, выползающему из-под корней деревьев. Рогатины над кострищем вырастали словно из этого самого тумана, брёвна будто зависли над землёй, оплетённые вокруг низкими облаками… но что-то в этой картине было не так. Коля растёр глаза, зевая и почёсывая голую спину, как вдруг перед его глазами предстало то самое, что выбивалось из привычной обстановки. Большое, мохнатое, чавкающее прямо из оставленного на земле котелка и то ли пока Николая не заметившее, то ли нарочно не обращающее внимание, мол, подожди, я доем и тогда поздороваемся. Здороваться с этим у Коли не было никакого желания, он как стоял, так на том же месте и медленно осел на корточки, вытягивая руку назад и стягивая простынь с товарища к его ногам. От прохлады он обычно просыпается… и благо что без недовольных вскриков. Фёдор буквально через минуту завозился, хмурый и сонный показываясь снаружи и смотря на Николая прищуренными глазами. Хорошо, что Коле даже говорить ничего не пришлось — за него всё сказал его взгляд, направленный в одну точку; и все претензии к Яновскому сразу пропали, как и сон, который как рукой сняло. — Ты же говорил, что здесь никого крупнее белки не водится, — Достоевский шепчет, не сводя с гостя взгляда. — Не водилось, — Гоголь тоже практически шепчет, не двигаясь сам и почти не двигая губами. — Федя, видишь кедр за палаткой? Оба только переглянулись между собой, не поворачивая голов, и медленно, пока косолапый товарищ долизывал котелок, встали, отходя в сторону. Достоевский понятия не имел, что умеет лазать по деревьям, но с толчка Гоголя снизу он сразу как-то шибко удачно зацепился за мелкие сучья, устраиваясь выше на одной из веток и вцепившись в ствол. Яновский вскарабкался за ним следом, сев на ветку с другого боку несколько ниже, и только тогда, когда гость оказался на расстоянии минимум трёх метров внизу, он спокойно выдохнул, утирая ладонью вспотевший лоб. Посмотрев на Федю, сидящего с другой стороны ствола, он невольно нервно рассмеялся; нет, не от того, как товарищ выглядит, а от того, что их загнали на дерево в таком виде — один в рубашке и трусах, другой в одних шортах. — Мне помнится, ты даже по канату в школе забраться не мог, Фёдор Михайлович! — Ну, знаешь ли, под канатом со мной не стоял чёртов медведь, — Достоевский на него шикнул, не зная, от чего ему плохо больше: от высоты или от грёбаного медведя в полуметре от их палатки. — И как долго он тут ходит? — Я понятия не имею, — голос Яновского снова негромко, но зазвенел. — Я проснулся пять минут назад, а он уже был тут. — Зачем ты вообще из палатки вылез? — Ну, знаешь, отлить надо было, — Гоголь встряхнул головой и посмотрел на косолапого вниз, — но увидел нашего гостя и что-то резко перехотелось. — Замечательно, — Фёдор только головой покачал, обречённо накрыв одной ладонью лицо. — И как долго нам тут сидеть? — А кто его знает? — Коля пожимает плечами так, будто к ним наведался не грёбаный медведь, а чересчур буйный суслик, который только за пятку и может укусить. — Учитывая, что он выжрал уху с водкой, я не думаю, что он скоро соберётся. — Твою мать… В течение получаса оба с редкими сожалеюще-едкими комментариями наблюдали, как пожаловавший к ним на базу Михаил наводить шухер в их вещах, суёт здоровую морду в палатку, выворачивает наизнанку рюкзаки и брезгливо нюхает бутылки с водкой, поддевает их когтистыми лапами и теряет к ним интерес. Рюкзак Яновского он как назло не тронул, даже толком по его вещам не потоптался, зато рюкзак Достоевского местный лесной барон потаскал в зубах по лагерю и бросил у самой воды; Федя только болезненно щурил глаза каждый раз, когда представлял, что его смартфон либо несколько раз поздоровался экраном с камнями и брёвнами, либо отправился в плавание. Бродил Миша неспешно, переваливаясь с лапы на лапу, нюхая воздух и иногда посматривая на парочку студентов на дереве, словно напоминая, что он их если не видит, то чует вполне себе прекрасно, один раз он даже сел на землю и попробовал пореветь, но, видимо, не распелся и голос не проснулся — бросил эту затею. Когда он зашёл в воду, стоя в ней по брюхо и не то отмокая от жары, не то одним своим присутствием притягивая к себе рыбу (а стоял он в том месте, где вполне себе с головой мог скрыться Яновский-собака), Коля вздохнул, устроившись на ветке так, словно это удобное кресло — вытянул по ней вдоль одну из ног, вторую свесив, а руки забросил за голову, упираясь спиной в ствол. — Я жив, покуда я верю в чудо, — напевая, он покачивал ногой. — Но должен буду я умереть! Мне очень грустно, что в сердце пусто, все мои чувства забрал медведь… — Коль, — голос Феди послышался позади, и Гоголю не нужно оборачиваться, чтобы знать, как товарищ на него смотрит, — вот вообще не в тему. — Ладно-ладно, — Яновский замолчал относительно ненадолго, насвистывая что-то себе под нос, а затем снова начал напевать: — Ложкой снег мешая, ночь идёт большая… Федя не стал ничего говорить, Коле просто прилетает в плечо концом отломанной им ветки, и Гоголь вздрагивает, едва не потеряв равновесие и вцепившись руками в ветку под собой. Возмущаться не стоит: сам виноват. — Мог бы просто словами сказать! — Я прошу только один раз, и ты истратил этот лимит. Дальше сидели молча. Давным-давно рассвело. Когда солнце вышло на их сторону из-за деревьев, Михаил Николаевич (не тот отец, кто воспитал, а тот, кто первым увидел…) вышел из воды, отряхнувшись так, словно на лагерь с палаткой минимум волна от кораблекрушения обрушилась, походил вокруг ещё минут десять, один раз даже встал на задние лапы и опёрся передними на спасительное дерево — Достоевский машинально поджал к себе ноги, вцепившись в ствол ещё сильнее, Яновский невольно вскочил на обе свои, — но зверь, на их счастье, оказался нелюбопытным и встал на четыре ноги обратно. Они не изменили положения ровно до тех пор, пока косолапый гость не вошёл в воду обратно, не переплыл реку до противоположного берега и не скрылся между деревьями. Оба сидели в молчании, боясь дышать, ещё минут пять, но, не слыша возвращения лесного хозяина, поспешили сматывать удочки отсюда к чертям собачьим: первым слез Гоголь, Достоевского же он ловил в свои руки, благо что тот весит не больше спичечного коробка. Пока в дикой спешке собирали вещи, судорожно оглядывались на каждый шорох, но медведь не возвращался. — В следующий раз заберу, — Гоголь, влезая в свою футболку с огромным отпечатком грязной медвежьей лапы на груди, махнул на палатку рукой. — Не думаю, что Мише она так уж нужна… — Я не думаю, что она в принципе кому-то нужна, если здесь уже живёт грёбаный медведь, — Достоевский, признать честно, с самого начала надел свои брюки, не задетые гостем, и вынул чудом не пострадавший телефон с десятью процентами зарядки, уже готовый уходить отсюда поскорее, но раскиданные бутылки приковывали взгляд. — Эх, — Коля крутил в руке тесак, погребённый наполовину в землю, — а ведь могли бы им защищаться! — И что бы ты им сделал грёбаному медведю? — Федя изогнул бровь, не оборачиваясь на Гоголя, но зная, о чём он говорит. — Этот тесак ему как слону дробинка, только больше бы его разозлил. Ножом он медведю угрожать собрался… Оба кое-как покидали всё в рюкзаки, оставив что покрупнее на месте, и всё бы ничего, но… В какой-то момент парни замерли, не смея двинуться: позади действительно послышался крупный шорох. Медленно оборачиваясь, на той высоте, где должна была показаться медвежья голова, они не увидели ровным счётом ничего, зато на уровне их колен они увидели медвежонка, притопавшего сюда по стопам отца. Фёдор только сглотнул нервно; нет, они боялись вовсе не этого ребёнка, больше напоминающего щенка маламута, они боялись ту, кто придёт вслед за своим сыном… или дочерью, кто этих мохнатых детей разберёт. Дожидаться гостьи не хотелось максимально: как оба стояли, так и медленно, боком, двинулись туда, откуда пришли, первые пять минут шагая спиной вперёд, а затем… Фёдор не знал, что в таких ситуациях он не начнёт задыхаться ни через десять метров, ни через пятнадцать — километр на полном ходу как с куста, ещё и периодически перегоняя Яновского, останавливающегося оглянуться назад и вообще понять, есть ли им смысл бежать от преследующей их Михайлы Фёдоровны или проще остановиться и достойно принять свою смерть. Михаил Николаевич знатно вклинился в расписание электричек: когда парни только приближались к платформе, один из составов уже отходил. Они, конечно, могли бы подождать тридцать минут до следующего, но оставаться на территории, на которой живёт семейка грёбаных неадекватных Михаилов, выжирающих супы с водкой и прущихся прямо к людям как непуганые, не хотелось максимально. Яновский, встав на секунду и провожая двигающийся поезд взглядом, схватил тяжело дышащего Достоевского за руку и рванул вперёд быстрее сайгака, преодолевая расстояние до платформы за рекордно короткое время и успевая заскочить в один прыжок на задний решёточный пандус, отделяемый от вагона дверью наружу. Оба, переводя дыхание и держась за перила, переглянулись. — В следующий раз… — Федя хотел что-то сказать, но дыхания катастрофически не хватало, хоть пользуйся баллончиком для астматиков. Перед глазами мелькали чёрные пятна от такого дальнего забега, и Коля любезно придержал за руку, чтоб тот не клюнул носом прямо на рельсы. — В следующий раз едем… ко мне на да… дачу. — Без вопросов, Федя, без вопросов, — Яновскому пережить такой забег было легче, учитывая, какой он энерджайзер, но ветер вокруг быстро приводил в чувства. — Только вернёмся сюда палатку забрать, а то жалко. — Без меня. — Но мне одному скучно. — А прямо-таки нам вдвоём сейчас там было весело! — Достоевский нахмурился и рыкнул, встряхнул головой и более-менее придя в себя. Ноги ватные, ей-богу, и руки дрожат. Ну его к чёрту, эти забеги… — Дача — и точка. Там хотя бы забор есть. — Ладно, понял. — Ничего у него больше белки здесь не водится… — Ну кто ж знал! — Яновский развёл руками в стороны, виновато улыбаясь. — Не злись. Хорошо же отдохнули. — Хороший отдых был ровно до того момента, как ты заметил нашего гостя. — Бу-бу-бу, — Коля дёргает за ручку, открывая дверь внутрь вагона. — Прошу пройти, пока нас не сдуло. Федя ничего не ответил, на ватных ногах еле-еле вваливаясь в вагон. Чтоб он ещё раз согласился на гоголевские авантюры…