Вутайское прощание

      Рив стоит, опираясь спиной на стену возле безликой белой двери со столь же безликим номером 7, и, глядя на проходящих мимо людей - кто в белых халатах, кто в больничных пижамах - думает. Руки скрещены на груди, пальцы неконтролируемо отбивают нервный ритм, брови сведены. Почему эта обязанность легла именно на его плечи: сообщать живым о тех, кто умер? Впрочем, никто ведь на него такое не накладывал, он сам решал и сам делал, просто потому что знал, что может. И должен. А кто ещё?       Проходящая мимо медсестра участливо спрашивает о состоянии, Туэсти рефлекторно отвечает, что он в норме, хотя мыслями всё равно был далеко. Примерно в окрестностях Мидгара - в Кальме - где несколько дней назад сообщил Эльмире Гейнсборо о том, что Аэрис больше не вернётся. Его тогда поразила реакция этой женщины: Эльмира не проронила ни слезы, но и ни единого слова не сказала. Несколько минут они просто сидели молча друг напротив друга, разделённые лишь поверхностью стола, и глядели в окно на медленно темнеющее небо. Затем Рив столь же молча поднялся и ушёл - уже немолодой и вновь абсолютно одинокой Гейнсборо определённо необходимо было побыть наедине с собой. Впрочем, здесь (и глава одного из департаментов Шинра это прекрасно понимал) его печальная миссия не завершалась.       Потому теперь Туэсти стоит возле двери, ведущей в одиночную палату безликой частной клиники, и никак не может отыскать в себе сил войти внутрь и поприветствовать человека, ныне, пусть и временно, прикованного к постели. Казалось, что может быть тяжелее, чем сообщить матери о смерти дочери (даже если физически она ей не мать)? А всё-таки сейчас Риву отчего-то много труднее сосредоточиться. Сказывался ли тот факт, что плохие вести могли негативно отразиться на здоровье и без того раненого, или просто так выражалось личное отношение, мужчина не знал и разбираться не желал. И когда его в очередной раз чуть не толкает спешащий куда-то довольно габаритный пациент, Туэсти мысленно прикрикивает на себя и, не оставляя времени на сомнения, хватается за дверную ручку.       - Рив? Рад видеть тебя в здравии, - голос негромкий, чуть хриплый из-за вынужденного лечения и приёма каких-то лекарств. А ещё из-за подключенных медицинских аппаратов. Но не узнать его невозможно, и Туэсти невольно улыбается краем губ, осознавая, что приложил и своё участие к спасению этого человека. Определённо, без него было бы как-то... Неправильно? Пусто? У Рива не находилось достаточно точных и ёмких определений, но сердце, которому он привык доверять, говорило о том, что этот бледный темноволосый вутаец должен жить, что бы ни происходило.       Плотно прикрыв за собой дверь, отрезав тем все внешние звуки коридорной суеты, мужчина пересекает палату и распахивает чуть шире створки окон. То ли чтобы впустить в комнату больше свежего воздуха, то ли чтобы доносившееся пение птиц перекрыло размеренный писк приборов жизнеобеспечения. В конце концов, имел он право хоть ненадолго прикрыть глаза и поверить, что находится не в забытой всеми богами клинике - а, например, в отдельной комнате какого-нибудь пристойного ресторана, на дружеской встрече, а не у постели больного? Рив полагал, что имеет. Да и самому лечащемуся не помешает отвлечься от немощи. Уж кто-кто, а Туэсти прекрасно понимал, как того бесит вся эта ситуация и сама по себе беспомощность!       - Хотел бы и я в скором времени сказать тебе то же, - наконец с улыбкой отвечает Рив, оборачиваясь спиной к окну и опираясь одной ладонью на подоконник, второй же непроизвольно разглаживая бородку.       Прищуренный взгляд карих глаз вкупе с и без того узким от природы разрезом выглядит особенно выразительно, и Туэсти понимает: у него не будет времени подготовиться к этому разговору. Как и возможности увильнуть. От пронизывающего взгляда ничего не скроешь. По крайней мере, Рив определённо относился к той категории людей, что не могли перед ним устоять. Или не хотели?       - Что-то случилось? Ты выглядишь взволнованным, - нарушает тишину слабый голос, но в нём кроется столько глубины, что если опустить веки или отвернуться - и не поверишь, что это говорит человек с койки тяжело раненного.       - Можно и так сказать... - сдаётся Туэсти. Улыбка на его губах тускнеет, руки вновь скрещиваются на груди. Он никак не может придумать, с чего начать и какими словами выразить произошедшее, но мужчина напротив, специально приподнявшийся и усевшийся, насколько позволяли подсоединённые трубки, уже и сам, казалось, догадывался, что за известие его ждёт.       - Кто? - просто спрашивает он. Без лишних предисловий, без лишних эмоций. Как Турк. Как глава Турков. Даже сейчас.       И Рив, точно загипнотизированный этим внимательным взглядом, столь же просто произносит: "Аэрис".       На мгновение в палате повисает тишина, нарушаемая только писком аппаратуры и долетающими с окна птичьими трелями. После чего мужчина на постели прикрывает веки и откидывается на подушку, крайне медленно выдыхая. Туэсти, очнувшись, порывается вперёд, моментально пересекая небольшое пространство медицинской палаты и буквально падая на стул возле кровати, рефлекторно хватая бледную, тонкую и болезненно холодную руку в свои ладони. Но не успевает ничего сказать, как слышит тихое: "Как это произошло?"       Встряхиваясь, возвращаясь памятью к трагическому моменту, Рив рассказывает. Сначала коротко, обрывочными фактами. Потом - со всеми подробностями, свидетелем которых, в каком-то смысле, был. Вутаец слушает, не перебивая и не открывая глаз. После этого долго молчит и, когда Туэсти уже начинает всерьёз волноваться, неожиданно устремляет ясный взгляд прямо ему в глаза и с каким-то почти болезненным, почти маниакальным возбуждением спрашивает: "У тебя есть бумага? И что-нибудь пишущее. Сейчас..." Тонкие пальцы на мгновение крепко обхватывают чужую кисть, будто показывая, что они всё ещё живы и всё ещё полны своих прежних сил, но долго эта вспышка не длится. Однако Риву хватило бы и одного мгновения такого контакта, чтобы выполнить любую просьбу, любое пожелание.       Несколько секунд он соображает и вспоминает, после чего тянется к пуговицам на верхней одежде: во внутреннем кармане всегда хранятся простой блокнот и карандаш, на всякий случай. Для записей мимоходом или иной подобной необходимости, когда работающей техники поблизости нет или ею, отчего-то, не возникает желания пользоваться. "Вот и пригодилось", - с какой-то неожиданной радостью отмечает Туэсти, вынимая потрёпанную уже временем книжицу в тонкой мягкой обложке и короткий карандаш.       Его оппонент берёт эти вещи в руки с неестественным трепетом, будто редчайшую драгоценность. Быстро листает страницы, не концентрируя внимания - видно, тактично стараясь оставить персональные записи владельца блокнота неприкосновенными. Наконец отыскивает чистый лист. Некоторое время изучает его, о чём-то размышляя, а затем вдруг лёгким жестом выдирает, захлопывая книжку и используя её уже в качестве подложки.       Карандаш скользит по бумаге, оставляя изящные черты, вскоре начинающие складываться в... рисунок. Рисунок корзинки с цветами, увитой лентой. Рив завороженно следит за неожиданно разворачивающейся мистерией: у него не было ни единой догадки, что именно делал вутаец и зачем, но аналитический ум и эрудированность напоминали ему о разнице исторических традиций и обычаев их народов. Работа завершается - и карандаш с блокнотом возвращаются в руки хозяина, после чего мужчина с точкой на лбу ловко складывает из неровного прямоугольника причудливую фигурку. Несколько секунд любуется ею, переводит взгляд на собеседника:       - Последняя моя просьба. Рив, пожалуйста... Мне нужен огонь, - Туэсти не привык видеть такие эмоции в этом взгляде. Нет, не в этих глазах, всегда смотрящих на мир с твёрдостью и уверенностью, с осознанием собственного долга и собственных же прав для его исполнения! Сейчас мужчина смотрит почти с мольбой, такой жизненной, такой искренней.       И Туэсти сдаётся. При этом чувствуя необъяснимое душевное тепло, что ему - именно ему - было позволено увидеть сурового и непреклонного главу департамента расследований именно таким.       Рив кивает, поднимается и проверяет, насколько плотно закрыта дверь. На всякий случай подпирает её вторым стулом - что-то подсказывает, что вутаец предпочёл бы совершать свои загадочные ритуалы без лишних свидетелей. Источника открытого огня у него нет, но вот смекалка и великолепные технические познания остаются всегда с собой. Не дольше минуты Туэсти колдует над ближайшим не слишком необходимым предметом (оказавшимся по стечению обстоятельств светильником), после чего демонстрирует оголённый контакт, вызывающий поджигающую искру всякий раз при особом угле надлома. Карие глаза человека в белых покрывалах блестят благодарностью.       Затем оба мужчины молча наблюдают, как медленно расходится пламя на бумажных складках, как постепенно скрывается под безжалостным натиском белая фигурка с карандашным рисунком и как опадает она в итоге простым серым пеплом на стерильный поднос. Рив вновь поднимается, но совсем ненадолго - только чтобы вытряхнуть пепел в раскрытое окно и, проводив взглядом унёсший его поток ветра, возвратиться к кровати больного. В глазах вутайца не осталось недавней безумной маниакальности, но и печали или скорби там так же не наблюдалось. На не заданный вопрос тот спокойно отвечает:       - У моего народа принято считать, что смерть - вовсе не конец существования, но лишь смена его вида. Все мы однажды перейдём эту черту, не правда ли? И тем, кто ушёл, не нужны ни наши слёзы, ни наше сочувствие. Там им это будет только мешать. Но зато мы можем направить им что-то важное, памятное, изобразив это на клочке бумаги и предав огню. В этом и состоит наш поминальный ритуал. Просто... как попрощаться с кем-то, кто уходит далеко и с кем уже не встретишься, но при этом знаешь, что он где-то есть и всё у него хорошо.       - Какой красивый ритуал, - только и выдыхает Рив, совершенно не замечая того, что всё это время почему-то не просто сжимает чужую ладонь, но мягко поглаживает её большим пальцем. И что собеседник, похоже, ничуть не против подобного внимания. - А если я умру раньше тебя... что ты мне нарисуешь?       Вопрос вырывается непроизвольно, и Туэсти готов уже проклясть собственный язык за подобную вольность, но вутаец, кажется, ничуть не смущён. Он отводит взгляд вверх, размышляя, после чего с неожиданной улыбкой отвечает: "Кота". И палата наполняется негромким дуэтом смеха.       Через несколько дней состояние Ценга позволит отключить того от аппаратов, ещё через несколько он, наплевав на рекомендации врачей, самопроизвольно покинет клинику, ощущая себя достаточно выздоровевшим после инцидента с Сефиротом. А на последней странице блокнота Рива Туэсти появится простой карандашный рисунок кота. Ведь если всё-таки первым из них двоих умрёт Ценг, то Рив был бы счастлив остаться и за этой пресловутой чертой вместе с ним, пусть и всего лишь в подобном виде.