Цикл

Был период, когда Мердок по-черному завидовал вокалисту группы за то внимание, что он получает со стороны публики. Не то, чтобы он ожидал чего-то другого, когда делал его лицом группы: его унылая, искалеченная и до тошноты смазливая мордашка была отличным маркетинговым ходом и настоящим магнитом для молодых девчонок, оценивших его необычность, и басист хоть и хвалил себя за свою смекалку и сообразительность, на первых порах не мог избавиться от ощущения, что что-то здесь не так. Наверное, эта ревность побуждала его раз за разом унижать мальчишку, ставить на место, напоминая, кто тут действительно заслуживает восторженных взглядов, а кто должен скромно стоять, как фарфоровая куколка, и поддерживать бэк-вокалом завораживающую песнь его бас-гитары. Время шло. Группа уверенно достигала новых вершин, переживала свои кризисы и выкарабкивалась из них уверенными рывками. Привычка чмырить вокалиста прочно устоялась не только как часть рутины Мердока, но и как элемент его сценического образа, ведь фанатам так нравилось наблюдать за тем, как плохой парень уничтожает невинного ангела. Но вот зависти басист больше не чувствовал — он перерос это окончательно, пока сидел за решеткой. Быть может, ТуДи, всегда одетый как на подиум и блистающий своими редкими зубами на обложках журналов, и был прекрасным принцем, но Мердок… Мердок был королем. Почти что богом, только наоборот — пришельцем из самой преисподней. Ему не нужна яркая рубашка за пару сотен баксов, чтобы показать свой статус. Ему не нужен грохот аплодисментов, чтобы чувствовать, как сердца зрителей замирают, когда он выходит на сцену. И ему уж точно не нужно знать, что говорят у него за спиной глупцы, высмеивающие его пьянство и торчащие из штанов семейники. Он не опустится до того, чтобы слушать чье-то жалкое мнение. Он имеет власть. Он имеет деньги. Он не имеет совести. Но иногда даже королю нужен выходной. Растрепанный, жалкий вид. Под глазом огромный синяк, а сальные волосы сжаты в массивном кулаке, да так крепко, что голова трещала по швам. А может это от удара затылком о дверь гаража — Никкалс уже ничего не мог разобрать. Даже лицо Рассела, которое он видел чаще мерзкой морды родного отца, расплывалось до уровня одного большого пятна, узнать в котором барабанщика было невозможно. Мердок смотрит на него с таким искренним возмущением, словно это происходит в первый раз. Рассел держится так сурово, словно этот раз последний. — Отъебись… — оскалил желтоватые акульи зубы Никкалс, но моментально согнулся пополам, получив коленом в живот. К горлу подступил болезненный ком, глаза быстро-быстро заморгали, а грудь судорожно вздулась, готовая принять следующий удар на себя. Мердок даже не пытался бить в ответ — он слабо подрагивал, обнимая поверженный живот руками, и слушал собственное сердце, глухо колотящее по вискам. Удар под дых — и воздуха в легких не остается. Мужчина захлебывается слюной и принимается громко кашлять, плеваться во все стороны и щурить глаза, покрывшиеся тонкой пленкой влаги. У Рассела твердая рука и тяжелый удар, способный переломить ребра. Быть может, лет двадцать назад он был неуклюжим большим мальчиком, но теперь никто не посмеет усомниться в его силе. Страшной, разрушительной силе, способной спустить Мердока с небес на землю, разрушив вдребезги его раздутое самомнение. — Жалкий щенок, — хриплый, низкий голос пробирает до самых костей, заставляет сжаться от холода и страха. Слишком редко можно услышать нечто подобное от молчаливого барабанщика, который, в отличие от него, никогда не гнался за славой и восторженными взглядами. — Нам стоило оставить этого клоуна вместо тебя, — удар по гордости, а сжались отчего-то яйца. Мердок хотел возразить, хотел сказать, что полюбившийся публике Эйс — жалкая пародия, не сравнимая с оригиналом, но вместо этого издал лишь позорный скулеж, еще сильнее разозливший Хоббса. Басист жалобно взвизгнул, когда массивный кулак с размаху влетел в приплюснутый нос, переживший столько переломов, что дышать им теперь почти невозможно. Губы, поймавшие горячую капельку крови, перемешанной с соплями, задрожали, покрасневшая морда скривилась, а последние усилия были направлены на то, чтобы не захныкать, как последний слабак. Впрочем, здесь некому доказывать силу. — На колени, — приказ не подлежащий обсуждению, но Мердок нашел в себе силы и смелость помотать головой, на что та откликнулась оглушающим звоном в ушах — На колени, сукин сын! Удар по ногам традиционно сильнее любого отказа, поэтому мужчина валится с ног, как марионетка, которой отрезали ниточки, тихо кряхтит, когда колени больно ударяются о пол, и утыкается лбом в большой, мягкий живот, но соблюдает осторожность: запачкает кровью футболку — Рассел от него мокрого места не оставит. Мердок тяжело дышит, шмыгает разбитым носом и позволяет себе на минуту закрыть глаза. Что происходит с басистом, когда тот попадает в руки Рассела, зависит исключительно от настроения последнего. Иногда он ограничивается крепким ударом в челюсть. Иногда берется за дело основательно и вышибает всю дурь из Никкалса, на месяц-другой лишая его желания трогать Стюарта. А иногда он закрывает дверь поплотнее, сует в рот мерзавца тряпку, заламывает руки и трахает до тех пор, пока тот не захлебнется в унижении и жалости к себе. Впрочем, ничто не останавливало Мердока навсегда — он упрямо лез на рожон, порой, казалось, специально нарывался на неприятности, плохо скрывая свои мазохистские наклонности. Рассел воспринимал эти выходки как отчаянную мольбу обратить к его персоне побольше внимания, и пускай следы этого внимания остаются на коже в виде уродливых синяков — настал его звездный час, которого Мердок подсознательно ждал. Ленивым шлепком по щеке барабанщик заставляет его открыть глаза. Никкалс нервно сглотнул сгусток слюны, стараясь, чтобы этого не услышал его мучитель, который уже успел приспустить растянутые домашние спортивки. Рассел — большой парень, и это видно издалека, а вот как он прячет в штанах такой огромный хер — для Мердока большая загадка. «У белых таких не бывает» — успокаивал он себя одинокими вечерами, хотя сам весь дулся от зависти — он бы с такими размерами о штанах давно забыл. Не то чтобы он их часто носил. Мердок вскрикнул, когда его волосы бесцеремонно сжали в кулак, непрозрачно намекая, что избивать его прекратили отнюдь не для того, чтобы дать ему возможность отдохнуть и поглазеть на чужое достоинство. Легким движением руки Хоббс вжал его лицо в горячий, покрытый испариной пах, на что басист скривился: зажмурил глаза и закрыл поплотнее рот. Немногие знают, как заткнуть Мердока Никкалса. Единицы знают, как заставить его открыть рот пошире. Небольшого шага вперед хватает, чтобы упереться стопой в чужую промежность и выбить жалобный скулеж. Искусанные губы послушно разлипаются, но Рассел не щадит — давит, скотина, до посинения, пока тот не приникает мокрыми губами к мошонке, хлюпая носом и смаргивая слезы. — Ну и чему тебя научили в тюрьме? — скалится мужчина, глядя свысока своими пустыми глазами, в которых было куда больше холодящей душу дьявольщины, чем во всех сатанистских фантазиях Мердока. Его на мгновенье пробирает дрожь. Он кажется себе неприлично маленьким, сидя на коленях перед Расселом, как у подножия горы, и что-то внутри него сжимается еще сильнее. Наверное, его гордость. Сияющая корона властного, независимого короля со звоном слетает с его головы. Мердок обхватывает мягкую, теплую головку губами, хрипит, неохотно сосет массивную плоть, как в первый раз, и дрожит, слыша сверху жуткий смешок. Мердок не может вспомнить ни единого раза, когда он слышал бы смех барабанщика. Но угроза была упущена: он продолжает халтурить, лениво елозить языком по уретре, а потом и вовсе отстраняться, с омерзением жмурясь и всем своим видом показывая, что на большее он не способен. Нашел, перед кем строить из себя неженку. Никкалс не успевает сообразить, как его затылок жестко обхватывает здоровенная ладонь и толкает вперед, заставляя закашляться и схватиться за чужие бедра в смешной попытке отстраниться. Он забился в панике: снизу его яйца сдавливает твердая подошва кроссовка, сверху сводит челюсть от бешенной ебли в глотку, но главное — дышать было трудно и больно: сплющенный нос хлюпал кровью при каждой попытке набрать в себя хоть немного воздуха, а вдохнуть через рот не позволяла тяжелая рука. От отчаяния Мердок завыл, не замечая вокруг себя ничего: ни надменного взгляда Рассела, ни щелчка зажигалки, ни теплого облачка дыма от его любимой кубинской сигары. Даже когда барабанщик вынимает, Никкалс не сразу осознает, что он пару мгновений сидит с распахнутым ртом и роняет густую слюну себе на грудь. Стоит кислороду ударить в мозг, как он начинает ловить губами воздух, словно только что пробежал марафон, сплевывать на собственные колени и, кажется, читать молитвы. Рассел стряхивает пепел на разукрашенное фингалами лицо, пару раз шлепает мокрым стволом по губам, натягивает штаны и молча уходит. Мердок всхлипывает, не в силах остановить слезы, и заклинает никогда в жизни не провоцировать Рассела. Через час он успокоится, смоет с лица сперму и запьет свое горе бутылкой виски. Через неделю он вновь почувствует себя королем. Через две недели он будет биться головой об стену от недостатка внимания. Через три недели он уколет Стюарта в живот шприцом, случайно обнаруженным на полу его комнаты. Через час и три недели он будет скулить как последняя сука.