Наша Америка?

-Я вам Шатова не уступлю, - с тихим шипением выплюнул Николай Ставрогин, и внутри у Петра Верховенского, как будто все оборвалось. «Как же, Шатова он не уступит! А какая ценность заключается в этом несчастном студентике, который и не делает ничего вовсе! Только в углу своем, уставившись в пол, сидит. Угрюмый, нелюдимый, неизобретательный. Умеет только от идей старых отрекаться да соратников предавать! И по что он Николаю Всеволодовичу?» - злобно думал Верховенский, пережевывая лепестки роз. Эта болезнь с ним давно. Еще с самой Швейцарии. Ничего особенного. Просто однажды ранним утром он проснулся от рваного кашля и выплюнул на ладонь охапку ярко-красных лепестков. В первые мгновения Верховенский просто открывал и закрывал рот, силясь осознать произошедшее. Разумеется, он слышал об этой болезни. Мельком, вскользь. Об этом странном, почти магическом заболевании всегда говорили шепотом и обязательно в полумраке, чтобы нельзя было рассмотреть выражения лиц. Петр Степанович помнил страшные истории из детства, которые он слышал от своей тетки. Обычно она прибегала к подобным рассказам после того, как Петруша в чем-нибудь чрезвычайно сильно провинился. Тогда ее было не остановить. «Вот, вырастешь, влюбишься безответно, и тогда поймешь, что такое настоящие страдания. Тогда-то ты вспомнишь, как издевался над бедной тетушкой и пожалеешь об этом! А потом в одно прекрасное утро задохнешься цветочными бутонами! Такая-то будет у тебя взрослая жизнь!» И вот, Петруша вырос. Но он совершенно не ожидал, что наветы обиженной старухи могут оказаться пророческими. Поэтому-то, лежа в кровати и пытаясь унять бешеное сердцебиение, Верховенский убеждал себя, что ему все это приснилось, и сейчас он откроет глаза и… Однако алые лепестки и не желали никуда пропадать. Тогда Петр Степанович впервые заплакал. Истерически, навзрыд. Он плакал и захлебывался в слезах, хохоте и рвущемся с губ крике. Верховенский до крови закусывал губы, а перед глазами стояло спокойное и отстраненно-холодное лицо Ставрогина Николая Всеволодовича. Когда Петр Степанович впервые увидел Ставрогина, он подумал, что тот – холодный и мелочный человек, который боится следовать за собственной целью. Отчасти Верховенский оказался прав. Только вот ненависть и презрение, которые он почувствовал при первой встрече постепенно рассеялись. Петр Степанович относился к Николаю Всеволодовичу все теплее, от одной улыбки Ставрогина Верховенский расцветал. Петр Степанович не помнил, когда Николай Всеволодович начал ему сниться. Просто однажды вместо привычной черноты Верховенский вдруг увидел ласковые синие глаза и такую насмешливую улыбку… С тех пор он старался не спать по ночам или ложился часа на два. Потому что эти бессмысленные фантазии приводили его в отчаяние и ужас. Месяц такой жизни превратил Верховенского в раздражительного и крайне нервного человека. Теперь он вздрагивал от любого шороха и смотрел на Ставрогина с обожанием во взгляде. Хорошо, что тот принимал любовь за безумие. Хотя, Петр Степанович никогда и не отрицал своего безумия. Напротив, он окончательно уверился в своей психической несостоятельности, когда понял, что с каждым новым удушающим приступом кашля, из его глотки вырывается целый ворох сказочно красивых лепестков. Таких же красивых, как Ставрогин. Таких же недоступных. Подавив панику, что занималась где-то под ребрами, Верховенский принял решение скрывать свой недуг ото всех. Не разрушать же общее дело и давнее… сотрудничество из-за каких-то цветов. «Которые грозятся прорасти сквозь мою грудную клетку,» - мысленно скалился Петр Степанович. Он был уверен, что умрет. Вопрос был только во времени. Все-таки, дел своих он оставлять не собирался. И, потому идея Ставрогина отправиться в родной город, который можно было превратить в рассадник революционной мысли, показалась Верховенскому крайне привлекательной. Он согласился, не раздумывая. Только где-то в районе сердца больно кольнуло, когда по нему прошелся безразличный взгляд Николая Всеволодовича. Но сердца-то у Петра Степановича и не было. Город, на который он возлагал большие надежды, показался Верховенскому жутким местом, где богатые и избалованные женщины старого порядка пытались изобразить из себя прогрессивных дам. Веяния моды дошли и до этого провинциального уголка России. Сначала Петра Степановича все устраивало, он развел бурную деятельность и постарался всем угодить своими идеями. Ему необходимы были люди, способные продолжать его дело, способные строить новую империю. Однако Верховенский столкнулся с одной неразрешимой проблемой. Его болезнь явно прогрессировала, теперь он не мог спокойно просидеть даже пятнадцати минут: сразу заходился в лающем кашле. Более того, помимо жутких хрипов и цветочных лепестков появилась нездоровая бледность, совершенно пропал аппетит и горло постоянно болело, будто его раздирают острыми шипами те самые розы, которые, согласно преданию, расцветают в его груди. Некоторое время спустя Петр Степанович понял, что и прикосновения Николая Всеволодовича ему теперь чрезвычайно опасны, потому как на месте любого его касания тут же расцветал багровый синяк. Верховенский стал избегать Ставрогина, но легче от этого не стало. Все также ему снился Николай Всеволодович. Все также Петр Степанович не спал по ночам. Он заменил сон революционной деятельностью, и никто уже не удивлялся, встречая его на улице в два или три часа ночи. Иногда Верховенский гулял, наслаждаясь вечерней прохладой и давясь слезами. Истерик с ним больше не случалось, кроме той, первой, в Швейцарии. Однако плакал он достаточно часто. Иногда Петру Степановичу казалось, что он уже выплакал все слезы, и тогда Верховенский просто замирал, уставившись стеклянным взглядом в даль. Кричать Петр Степанович не мог, ему думалось, что стоит позволить одинокому возгласу сорваться с губ, и он уже не остановится. Будет кричать и кричать, заходясь в кашле. А по комнате будут кружить алые лепестки, так похожие на Николая Всеволодовича. Верховенский слышал, что на последних стадиях болезни из горла начнут вырываться целые бутоны. Он с ужасом ожидал этой минуты. Петр Степанович, будучи человеком достаточно уверенным в себе, до дрожи в коленях боялся обнаружить свой недуг перед Ставрогиным. Поэтому он так внезапно появлялся рядом с Николаем Всеволодовичем и поспешно исчезал. Почувствовав приближение очередного приступа, Верховенский старался покинуть Ставрогина, сдерживая рвущиеся наружу лепестки. С течением времени скрывать болезнь становилось все сложнее и сложнее. Кашель усиливался, приступы учащались, количество лепестков увеличилось. На платке, в который Петр Степанович выплевывал свои розы, появились сгустки крови. И с каждым разом кровяных разводов становилось все больше и больше. Однажды Ставрогин чуть не разгадал его. Верховенский тогда чересчур увлекся беседой и залюбовался ласковой улыбкой Николая Всеволодовича, на секунду представив, что сможет существовать рядом с этим Божеством целую вечность… Приступ быстро вернул его с небес на землю. Петр Степанович навсегда запомнил тот обеспокоенный взгляд, которым смотрел на него Ставрогин, пока Верховенский дергался в конвульсиях и исторгал из себя беспомощный свистяще-булькающий хрип. Тогда Николай Всеволодович даже ободряюще сжал его плечо, стараясь успокоить и, будто бы… защитить. Петр Степанович еле успел поднести платок к губам. Хорошо, что в тот раз лепестков было немного, Николай Всеволодович не увидел ни одного. Однако он внимательно рассмотрел испачканные в крови губы Верховенского и отправил того к местному лекарю, поправлять здоровье. Этот случай они больше никогда не вспоминали, а Петр Степанович стал в разы осторожнее и уже больше не обращал внимания на лицо Ставрогина. Верховенский вообще пытался не смотреть на Николая Всеволодовича. И, даже разговаривая с ним, старательно отводил глаза. Ставрогина все это раздражало. Впрочем, после недавней сцены на именинах Виргинского, Верховенский уверовал, что Николая Всеволодовича раздражало не поведение последних дней, а весь его образ мысли и жизни. Поэтому сейчас, стоя напротив своего самого дорогого человека, которого он ненавидел всей душой, Петр Степанович улыбался. Горько и ехидно. Но улыбался. Несмотря на то, что в душе у него разразилась настоящая буря, а розы, кажется, собрались прорасти наружу. Недавно он начал кашлять бутонами. «Чертов позер!» -Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, - засверкал глазами Николай Всеволодович. – Вы этой мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали… «Я действительно слишком знал… Не думал только, что дорог вам так этот студент. Вам, Божеству, Идолу! Какой-то червяк под вашим сапогом, который не в состоянии ни поручения выдумать, ни свои мысли высказать. Глупо! Право слово, глупо и нелепо!» - тоскливо думал Петр Степанович, глядя на разъяренное лицо Ставрогина. «А знаете ли, что вы – красавец, Ставрогин?» Все время пламенной речи Николая Всеволодовича Верховенский находился в каком-то тумане. Он чувствовал, как подступают к горлу комки роз, ощущал, как наливаются кровью все синяки, оставшиеся на теле от рук Ставрогина, и понимал, что задыхается. Петр Степанович что-то отвечал, пересиливая боль. Только слова были глухие, а голос хриплый. «Кажется, ОН не заметил.» Очнулся Верховенский, когда увидел стремительно удаляющуюся спину Николая Всеволодовича. Петр Степанович, чуть не падая, ринулся за Ставрогиным. -Стойте! – мгновение и Верховенский практически повис на локте вырывающегося Николая Всеволодовича. Тот, не растерявшись, схватил юношу за волосы и бросил на землю. Легко, как тряпичную куклу. Потому как веса-то в Петре Степановиче практически не было. «Истинный бес!» - пронеслось в голове у Ставрогина, и он, оставив Верховенского, пошел дальше. Минуты бешенства горячо любимого Николая Всеволодовича были самыми тяжелыми для Петра Степановича. Потому что именно тогда он понимал, что не существует никакого ответного чувства и существовать не может. Верховенский тяжело поднялся с земли, и поспешил за Ставрогиным. Он не мог жить без этого строптивого и озлобленного человека. Его легкие жгло огнем, на глазах вскипали слезы обиды. Но Петр Степанович не мог позволить ЕМУ уйти. Кто знает, сколько осталось жить? А что, если завтра умирать? Верховенский просто не был способен пойти на смерть, не увидев прекрасных синих глаз. Пусть даже в них и плещется ненависть, способная затопить Петра Степановича. -Помиримтесь, помиримтесь, - судорожно прошептал Верховенский, нагнав Ставрогина. Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился. Петр Степанович вздрогнул от такого пренебрежения и с болью в голосе произнес: -Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите? «Как же больно, Николай Всеволодович! Как же больно!» -Стало быть, правда, что вы убить его положили? – вскричал Ставрогин. -Ну, зачем вам Шатов? Зачем? – задыхающейся скороговоркой с отчаянием зачастил Петр Степанович, забегая вперед и в лихорадочном исступлении хватая Николая Всеволодовича за локоть. –Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но… помиримтесь! Ставрогин взглянул на Верховенского и был поражен. Все лицо Петра Степановича приобрело какой-то фиолетовый оттенок. Наливались синяки на лбу, скуле и под губой. Из разбитого носа текла тонкая струйка крови. Щеки Верховенского ввалились, глаза болезненно блестели на фоне землисто-белой кожи. Руки у Петра Степановича дрожали, изо рта уже вырывался какой-то бессвязный хрип. Это был не тот взгляд, не тот человек: Верховенский молил, упрашивал… -Да, что с вами? – вскричал Ставрогин. Петр Степанович не ответил, он только сильнее вцепился в руку Николая Всеволодовича. -Каж…ется… ничего… страшн-о-го… - с трудом выплюнул Верховенский. Он чувствовал, что теряет равновесие, перед глазами его темнело. -Петр Степанович! Петр Степанович! – голос Ставрогина доносился, как через слой ваты. Глухо, отдаленно. -Я…ничего…только…только…бы…передохнуть… - Верховенский стал медленно оседать на землю, все еще не выпуская рукав Николая Всеволодовича. Спустя секунду он уже фактически висел на Ставрогине. -Что с вами? Что? – Николай Всеволодович не оставил своих попыток докричаться до Петра Степановича. «Как же больно!» - мелькнуло в воспаленном уме Верховенского перед тем, как он зашелся в диком лающем кашле, скорчившись на земле. Из судорожно сомкнутых губ все-таки вырвался один непрошенный стон. Петр Степанович чувствовал железный привкус крови во рту, на зубах хрустели бутоны. Верховенский даже мог представить их наружность: нежные, едва раскрывшиеся лепестки ярко-красного цвета. «А, быть может, и зеленые стебли с шипами…» - как-то второпях, на ходу подумалось Петру Степановичу. Ему не хотелось выплевывать розы при Ставрогине. Это было бы унижением и признанием собственной слабости. «Впрочем, Николай Всеволодович и есть моя слабость,» - усмехнулся Верховенский. Он не знал, как в такой агонии сохранил способность складно мыслить. Приступ явно усиливался. Петру Степановичу стало казаться, что его легкие выворачивают наизнанку или же препарируют скальпелем. Горло ужасно драло. «Должно быть, все-таки шипы…» Верховенский пару раз конвульсивно дернулся, перевернулся и выплюнул красные цветы вперемешку с кровью. -Ч-ч-то это? – слабым голосом спросил Ставрогин. Петр Степанович вытер губы дрожащей рукой. Кашель немного поутих, но розы не желали никуда исчезать, потому Верховенский только промычал что-то неопределенное и снова исторгнул дышащие жизнью бутоны. Затем сплюнул вязкие кровяные сгустки и прочистил надсадно болящее горло. -Э-э-т-то ничего… Бы-ва-ва-ет. Так… Легкая простуда… Ничего более… Не серьезно… - с легким придыханием и свистом, поминутно морщась от боли, ответил Петр Степанович. -Легкая простуда?! Да, вы, должно быть бредите?! – вскричал Николай Всеволодович. -Может… Может… и брежу. Но-но… это пускай… это неважно… - Верховенского трясло, как в лихорадке, он чувствовал приближение нового приступа, возможно еще большей силы. -Не делайте из меня идиота! Положительно всем дворянам государства Российского известно о вашем недуге. И это совершенно точно никакая не обычная болезнь! Что с вашим лицом? Что с легкими? Ведь, ваше заболевание прогрессирует? – Ставрогин с каким-то необычайным волнением разглядывал Петра Степановича. -По-ло-жим-те… положимте, что так… Не будем… спорить… Да, не лечиться… Ничего не поделаешь, дело мое решенное… Жить мне осталось день, от силы, два… Ссориться с вами не хочу… Да и не могу… Отведите меня… домой… Скоро, кажется, опять начнется… А мне не хочется, чтоб вы… снова видели… мое ничтожество… - Верховенский говорил это, захлебываясь словами, стараясь отсрочить новый приступ. -Что значит это ваше «не хочется»? Это мое дело, наблюдать вас или нет. Вы лучше скажите, признались или нет? – Ставрогин крепко сжал ладонь Петра Степановича, призывая того к ответу. -Невозможно мне… признаться… Совершенно невозможно…- легко улыбнулся Верховенский. -Отчего же? Она замужем? – недоуменно спросил Николай Всеволодович. -Руку… вашу с моей… уберите… и… любуйтесь… сколько душе влезет… - закусив губу, простонал Петр Степанович. Николай Всеволодович медленно, как во сне, отпустил ладонь Верховенского и увидел темно-багровый синяк, расцветающий на бледной коже. Ставрогин оторвал глаза от изящного запястья Петра Степановича и посмотрел на его белое изувеченное лицо, красные веки, судорожно закушенные губы и темные мешки под глазами. «Бедный! Бедный мальчик!» - мелькнуло в голове Николая Всеволодовича. Он нежно погладил рыжеватые волосы Верховенского. Петр Степанович в ответ на этот невинный жест мигом распахнул глаза и задыхающимся шепотом выпалил: -Не смейте! Хотите смотреть на страдания – смотрите! Только вот от жалости избавьте! Право, я в ней не нуждаюсь! -С чего же вы взяли, что это жалость? Послушайте, я из подлинного… -Благородства... Знаю, знаю. Но и благородства мне не нужно от вас. Мне вообще ничего от вас не нужно. В своем безумстве я, я, единственный, виноват. Вы ни в чем не виноваты и страдать не должны, - схватив Ставрогина за руку промолвил Петр Степанович. -Да, нет же! Не передергивайте! Благородства и вовсе тут никакого не наблюдается. Напротив, глупость людская… Да… Господи, началось! Снова. Как помочь? Чем? – всполошился Николай Всеволодович. Верховенский уже не слушал. Он корчился в муках, сплевывая все новые бутоны, разрывающие его горло. Прорастающие в грудной клетке. Это было слишком больно, слишком мучительно. А еще Петр Степанович знал, что ОН смотрит. Ставрогин был Богом в этом Верховенский ни разу не усомнился. Тем сложнее ему было унижаться перед своим идолом, показывать ему свою слабость. Николай Всеволодович слишком горд и высокомерен, чтобы обращать внимание на мучения какого-то червяка, издыхающего под его сапогом. Петр Степанович давился розами. Они, казалось, были повсюду. Крупные, забрызганные кровью алые бутоны заполонили все пространство. Верховенский уже не видел ничего кроме мешанины красного цвета и горящие маяками во тьме синие глаза. Те самые, которые снились ему каждый раз, когда он позволял себе поспать. А еще были руки. Петр Степанович ощущал ласковые поглаживания волос, невесомые прикосновения к плечам. Щеки у Верховенского были влажные. Соль бередила раны и разъедала кожу губ, истерзанную острыми зубами. «Как же больно, Николай Всеволодович!» -Тише, Петр Степанович, тише. Не грызите губы, Бога ради. Себе больнее делаете. Дышите, голубчик. Что вам стоит. Дышите, Бога ради, дышите, милый мой, родной мой! – лихорадочно шептал Ставрогин, сжимая Верховенского в объятиях. -По-ж-ж-а-луй-с-с-та! Не об-на-де-жи-вай-те… Прошу вас… - вместе с бутонами выплюнул Петр Степанович. Он уже почти ничего не соображал от жуткой боли, которая, казалось, охватила все его тело. Внезапно приступ ослаб. Верховенский прокашлялся и постарался принять вертикальное положение. -Я вовсе не обнадеживаю. Глупость какая несусветная. Я помочь вам пытаюсь, - упрямо сказал Николай Всеволодович, мотнув головой. -В помощи… вашей… не нуждаюсь… - слабо выговорил Петр Степанович, откидываясь на Ставрогина, ища поддержки. -Я и не говорил, что нуждаетесь. Сказал только, что намереваюсь предоставить вам ее. Не более того, - успокоившись, примирительно молвил Николай Всеволодович. -Ставрогин… А Америка-то, наша? – скалясь, спросил Петр Степанович и почувствовал, что все разрешиться сейчас. Розы чересчур сильно давили на глотку, дыхание сперло. Легкие постепенно отказывались функционировать. -Наша, наша… - прошептал Николай Всеволодович, слегка наклоняясь к Верховенскому. В этот момент Ставрогин совершил немыслимое: он приблизился к губам Петра Степановича и прикоснулся к ним нежным поцелуем. Верховенский вздрогнул и попытался оттолкнуть Николая Всеволодовича, но тот только усилил свою хватку и углубил поцелуй, проникая своим языком в рот Петра Степановича. Ставрогин тут же ощутил железный привкус крови, а на зубах захрустели атласным шелком лепестки. Николаю Всеволодовичу не было противно, а напротив, невероятно приятно. Он чувствовал, как дрожит в его руках тело Верховенского, как отчаянно цепляется за него Петр Степанович, стараясь сохранить последние капли здравомыслия. Когда им обоим стало не хватать кислорода, Ставрогин нехотя разорвал поцелуй и мрачно уставился на рвано дышащего Верховенского, ожидая расплаты за некоторую вольность. -Что. Вы. Наделали? – спросил Петр Степанович, яростно сверкнув своими зеленовато карими глазами. Розы, казалось, покинули его легкие, напоминанием о них осталось саднящее горло да разбросанные вокруг бутоны. -Всего лишь спас вас, - смиренно улыбнулся Николай Всеволодович. -Вот, как … Спасли… А я вас не просил. Ни спасать, ни жалеть себя не просил. Вы все испортили, - выдохнул Верховенский и, оттолкнув Ставрогина, поднялся на ноги. Колени его дрожали, в движениях чувствовалась неуверенность, но он стоял, гордо запрокинув голову, всем своим видом показывая, что все в порядке. -Упрямец и гордец! А, впрочем, вы же мошенник, настоящий политический честолюбец и ничего более! – вскричал Николай Всеволодович, вскочив со своего места. -Пусть так! Вы даже правы! Признаю это! Но вы-то, вы-то Ставрогин – красавец! Без вас я – ничто! Муха, идея в склянке, Колумб без Америки! – горячился Петр Степанович, вплотную подходя к Ставрогину. -Помешанный! Вы мне давеча Лизавету Николаевну обещали, а теперь? Кем это вы меня возомнили? – Николай Всеволодович смотрел на Верховенского сверху вниз. «Надо же, какой он оказывается хрупкий!» - промелькнуло в голове у Ставрогина. -Я вам и сейчас могу ее привести, хотите? Дело не в ней, поймите! Не в ней, а в вас! Вы – мой идол. И, пусть, я – нигилист, а они ни во что не веруют, даже в идолов. А я верую. В вас. И люблю тоже вас. Стало быть, и нигилисты ошибаются, — это Верховенский выдохнул прямо в губы Николая Всеволодовича, который тут же с готовностью обхватил девически тонкий стан юноши и за талию притянул ближе к себе. Этот поцелуй сильно отличался от первого. Он был яростный, болезненный, лихорадочный. И Ставрогин, и Верховенский старались сделать друг другу как можно больнее: они кусали губы, сталкиваясь зубами, стискивали до кровавых синяков запястья и руки. Николай Всеволодович даже один раз закусил нежную кожу на шее Петра Степановича, оставив свою метку. Казалось, этот поцелуй длился целую вечность. Но, вот Ставрогин нехотя отстранил от себя Верховенского и прошипел: -Хватит! Теперь не до чувств! -И никогда не до чувств. Знаете, почему? Я ненавижу вас, Николай Всеволодович! Всей душой ненавижу! – выплюнул Петр Степанович. -Как? Уже ненавидите? Минуту назад в любви до гроба клялись. – злобно усмехнулся Ставрогин. -Это уж вы надумали. Никогда бы не стал клясться в том, чего нет! -Значит, прощайте? -Прощайте, Ставрогин! Надеюсь, больше не увидимся! Спасибо, что помогли, - Верховенский поспешно отправился обратно, к Кириллову, даже не посмотрев в сторону Николая Всеволодовича. «Как же больно, Петр Степанович!» «Как же больно, Коля!»