Инквизитор

      ♂ Вчера они притащили еще одну. В эти неспокойные годы работы для ловчих хватает… И пусть ежегодное массовое аутодафе, эту пляску смерти в огненном аду под маской Божественного спасения, отменили, чернь по-прежнему не ищет лучших развлечений, чем публичные казни.       Как же он ненавидел эти орды зевак!.. Беснующиеся перед эшафотом, точно стадо диких кабанов в тесном загоне, они куда более напоминали одержимых дьяволом, нежели злосчастные ведуны и ведуньи, головы которых слетали на серый дощатый помост под оглушительный рев и улюлюканье толпы. Казнимые, напротив, спокойно ожидали своей участи, отрешенно глядя на колышущееся перед ними людское море. Ни тени страха, ни обреченности, ни – что особенно удивительно! – горького упрека невозможно было прочесть в этих усталых глазах – лишь гордая уверенность, победоносное превосходство да ослиное упрямство. Да, совсем иначе выглядят приговоренные люди: жалкие, умоляющие лица, ужас и ненависть, доходящие порой до безумия… Что ж, вздернутые кверху головы гордецов слетают с плеч ничуть не хуже понуро опущенных в страхе.       Великий инквизитор обязан, по долгу службы, присутствовать на всех расправах над ведунами, дабы уберечь добрую паству от «дурного глаза» проклятого отродья. Но – Боже милосердный! – как же тяготит этот постылый долг. Радует только то, что истинные ведуны и ведуньи встречаются крайне редко: не более пары-тройки дюжин в год. Прочие «клиенты» беспощадной Святой инквизиции – жертвы зависти соседей, юродивые, философы; попадаются и опальные вельможи, трубадуры или артисты, неосторожно пошутившие на сцене.       Ведуны стояли особняком от всех. Впервые инквизитор столкнулся с одним из них около восьми лет назад, когда до верхней ступени его кровавой карьеры оставался только шаг. Эстлиор – так звали обвиняемого – казался пожилым уже мужчиной с вьющимися седыми локонами до плеч и аккуратно подстриженной бородкой. Черты лица – неправдоподобно правильные, серые глаза могли поспорить в бесстрастности с холодным взглядом дознавателя. В присутствии этого немолодого, но по-прежнему красивого мужчины, инквизитор не решился снять маску: столь немыслимым показалось ему соседство очевидно уродливого с нечеловечески прекрасным. Эта встреча– словно бы очередная насмешка его беспощадной и непреклонной судьбы.       - Отрекись! – коротко приказал тогда инквизитор; ответом было гордое молчание.       Эстлиор не проронил ни звука даже под жесточайшими пытками. Несколько раз ведун терял сознание: мучимое нестерпимой болью тело искало отдохновения; однако дух, казалось, отлит из стали и закален в огненном горниле. Изуродованный, он окончил свои дни на костре, как не раскаявшийся еретик. А инквизитора еще долго преследовало во снах и наяву мелькнувшее вдруг сквозь дым лицо казнимого: обескровленные тонкие губы, озаренные отблеском чего-то неземного серые глаза, непреклонно вздернутый подбородок…       - Все они одинаковы, - проворчал тогда стоящий рядом палач, сплюнув себе под ноги. – И ведьмы их, блудницы, значит, ведунов энтовых, ничуть не лучше. Как на духу говорю: ни один еще из богомерзких прислужников дьяволовых не отрекся! И вины своей не признают, сучьи дети. Великий инквизитор нашему брату даже награду пообещал, если, значится, кто ни есть сумеет из проклятых язычников покаяние выбить – да какое там!.. Это из честного человека можно душу вытрясти, а у безбожников заместо нее пустота, видать… Мы их и так, и этак – молчат, еретики окаянные, будто воды в рот набрали. И бабешки их – красивые, заразы, что и святого в грех втянут, а внутри – что каменные истуканы: ни железом каленым их не проймешь, ни клещами стальными. Хоть все кости одну за одной переломай, суставы повыверни, а ни звука, ни крика не дождешься. Одно слово – паршивое племя, отродье сатанинское!       Позднее нынешний Великий инквизитор занял свое высокое положение именно потому, что единственный умел добиваться признания от ведунов.       И вот – очередная жертва, которую он должен отправить на казнь.       - Ваше Святейшество!.. – задыхаясь, выпалил вбежавший секретарь, бешено вращая глазами, точно за ним гналась стая ведьм верхом на оборотнях. – Она поет! Страж доложил. Я, конечно, отправил дурака – где это видано, чтоб ведьмы в застенках песенки распевали, если только не в тисках палача?.. А сегодня второй приходит с тем же: поет, дескать, дьяволица! Ну я туда – ясное дело, не годится Ваше Святейшество без толку от дел отрывать: дай, думаю, сам проверю, да мозги этим обалдуям на место вправлю. В коридор нижний только спустился, где проклятущих этих держат за семью замками – и впрямь будто бы песня доносится. Из-за двери-то кованой, почитайте, едва различимо, но ухо приложишь, и можно в самом деле мелодию разобрать. А голосок-то ангельский у бесстыдницы, точно херувим с небес спустился: так и льется, звенит, что ручей горный по камням.       Великий инквизитор не ответил. Лишь поднял неодобрительный взгляд на вломившегося без предупреждения секретаря, дескать, и что мне с этой информацией делать.       - Я как услышал, сразу к вам и бросился, - забормотал порядком смешавшийся под этим холодным взором секретарь. – Ваше Святейшество, а вдруг она, ведунья эта, того самого… колдует? От них завсегда ни словечка даже не дождешься, а эта… Ну как Туман накличет?       Повинуясь небрежному повелительному жесту руки, смущенный служитель вышел. Вздохнув, Великий инквизитор в очередной раз помянул недобрым словом капитана гвардии, навязавшего ему на должность секретаря своего не слишком обремененного интеллектом зятя. Впрочем, он, во всяком случае, шустрый и исполнительный малый, что по нынешним временам уже можно считать большой удачей. Что до ведуньи, прежде чем делать какие-то выводы, неплохо бы лично навестить ее, желательно незаметно.       …Она была прекрасна, как и прочие. Возможно, слишком юна для ведуньи – на первый взгляд, едва ли достигшая семнадцати весен, – но в глазах те же мудрость и спокойная решимость. Нежные изгибы девичьего тела скрыты грубой тюремной рубахой; огромные, будто раскрытые в вечном удивлении, оленьи глаза глубокого зеленого цвета; шелком струящиеся по спине волосы белого золота так и манили провести по ним рукой, зарыться пальцами в этот сияющий водопад… Да, эта девушка могла стать непреодолимым искушением для любого, самого стойкого мужчины; но только не для Великого инквизитора.       Однако мгновение спустя мир вдруг взорвался калейдоскопом мучительного, сладкого томления, поселившегося где-то под ребрами: беловолосая колдунья и в самом деле запела.              ♀ Глупо! Как же глупо она попалась. Лесталь остерегал приближаться к людским селениям, предупреждал о ловчих. Но проклятый Туман разросся, раздулся, точно насосавшийся крови клещ!.. Она чувствовала эту сытую мощь, ощущала непреодолимый хищный зов, слышала сквозь сон мучительные стоны сгинувших мужчин, женщин… детей. Миролитта сделала то, что следовало; Туман покорно отступил. Он всегда легко сдавал завоеванные позиции, точно разумное существо, что уверено в своем превосходстве. Туман не испытывал недостатка ни во времени, ни в силе: он возвращался раз за разом, в другом месте, в другое время, но – непременно.       Ловчие взяли ее обессиленную, не способную ни бежать, ни сопротивляться. Миролитта знала, что это конец: у переступивших однажды порог обители инквизиторского ордена ведуний была впредь лишь одна возможность увидеть солнце – встретить рассвет на эшафоте.       Умереть, едва достигнув двадцати двух весен – как горько и несправедливо!.. Миролитте жаль было расставаться с этим миром, несмотря на все его несовершенства. Ее пугала неизвестность, равно как и печалила уготованная участь. Единственное, что оставила бедной девушке злодейка-судьба, что не давало согнуться, впасть в спасительное забытье, сохранить себя – ее песни, по-прежнему живые, точно они звенели в Джалльских горах, а не под сводами темницы. И Миролитта пела. Уносилась далеко-далеко, вспоминая прекрасную цветущую долину, скрытую в горах, куда не ступала нога человека, где прошло безмятежное детство… Забыв о терзавшем не первый день голоде, который не могли утолить краюха хлеба да кувшин чистой воды, о пронизывающем холоде подземелья, против которого бессильно длинное рубище, о затаившемся по углам вечном мраке, разогнать который неподвластно крохотному огоньку чадящей сальной свечи, узница позволяла себе раствориться в музыке, что одна могла даровать отдых и умиротворение уставшим телу и разуму. О, как бы ей хотелось вновь оказаться на вечнозеленом плато Сарталло!.. Окинуть с высоты птичьего полета испещренный реками и озерами край ведунов, жадно вдохнуть холодную свежесть горного воздуха, зачерпнуть ладонью белесую густоту невесомого облака, спустившегося по случаю ненастья... На один только день вернуться домой!       Открытая лишь ведунам тропа вела подземными переходами и пещерными залами туда, где жили и постигали свое призвание сотни юношей и девушек. Туда, где выросла Миролитта, где бесшумно скользили по бескрайнему ковру сочной зелени призраки промелькнувшего детства… Расцветавшие к началу лета альпийские луга кормили тучные стада скота, в прозрачных, питаемых снегом озерах плескалась жирная рыба, разбитые в низинах сказочные сады плодоносили до поздней осени, а к середине лета уже начинали покрываться золотом засеянные поля. Счастливая, среди друзей, Миролитта беспечно листала здесь красочные страницы юных дней, совершенствуясь незаметно в деле, для которого была рождена.       Но настала пора выходить в мир: некому, кроме ведунов, сдерживать жадный до человеческих душ Туман. И вот, едва перевалит за середину мягкая зима, словно подросшие жеребята, любопытные, пугливые, спешащие жить, проходили потайным ходом через Джалльские горы закончившие обучение юноши и девушки, чтобы вернуться домой с первыми морозами. Или никогда, если ты имел неосторожность попасть в лапы ловчих… Миролитта не роптала на судьбу, что отмерила ей столь короткую жизнь, и все же – как прекрасно было бы снова стать свободной!       - У тебя удивительный голос, - послышалось из темного угла, и в то же мгновение от стены отделилась фигура в темных одеждах служителя в инквизиторской маске.       Миролитта испуганно смолкла, отпрянув к жидкой соломенной подстилке, что служила ей постелью. Откуда он здесь взялся?! И без того не слишком просторная камера, жуткий каменный мешок без окон, делилась еще на две части. В распоряжении узницы находилась лишь треть помещения, отделенная от кованой двери решеткой, прутья которой толщиной могли поспорить с изящной ручкой арестантки.       - Я служитель этого крыла, - продолжал незваный гость, точно отвечая на невысказанный вопрос, - слежу по ночам за порядком. Здесь, между смежными камерами, есть потайные двери.       Девушка молчала, настороженно глядя на своего визитера. Так значит, сейчас ночь!.. И мириады звезд россыпью алмазной крошки выстлали иссиня-черное небо над далеким Сарталло…       - Я не хотел пугать тебя, - примирительно произнес мужчина. – Знаешь, я давно служу святой нашей матери церкви, но ни у кого прежде не возникало мысли осветить песней это мрачное подземелье. Ты здесь пятый день. Скоро придет время дознания, после которого, боюсь, у тебя уже не возникнет желания петь...       - Мне все равно, - холодно ответила Миролитта, отвернувшись. Пусть пугает, сколько ему вздумается – больше ни он, ни другие ничего от нее не услышат!..       - О да, мне это хорошо известно, - тяжело, будто бы даже с ноткой грусти вздохнул прислужник инквизиции. – Беда в том, что вот уже несколько лет как палачи не ломают кости. Великий инквизитор изобрел средство, которое ломает волю.       Девушка почувствовала, как руки покрылись мурашками, а по спине пробежал холодок, но не шелохнулась; ни один мускул не дрогнул на непроницаемом лице.       - Зачем это все – не понимаю, - из-за маски слова звучали глухо, почти замогильно. – На собственной шкуре испытать изобретение этого безумного палача и все равно в итоге подписать признание, чтобы потом под рев и улюлюканье толпы на плахе лишиться головы на потеху черни. В то время как можно всего этого избежать, отречься…       - Никогда! – яростно выкрикнула Миролитта, сама поразившись грому своего сильного, высокого голоса. Тут же досадливо прикусила губку: ненужный, бесполезный порыв, который она должна была сдержать. Эта страстность только потешит тюремщика. Вот когда позавидуешь выдержке мудрого Лесталя, его воспитанному годами терпению.       - Возможно, ты изменишь решение, когда встретишься с Великим инквизитором лично. Поговаривают, он столь ужасен, что, стоит только снять маску, и обвиняемые готовы подписать любые бумаги, отправиться хоть в преисподнюю, лишь бы не видеть больше этого служителя Бога, уродливого, точно сам дьявол. Даже среди членов ордена мало тех, кто помнит его лицо.       Миролитта ничего не ответила. Не все ли равно, как выглядит тот, кто подпишет смертный приговор, или тот, кто приведет его в исполнение?.. Если этот служка пытается запугать ее, то он слишком самонадеян!..       - Знаешь, на самом деле вовсе не все служители инквизиции – кровожадные чудовища, как ты, наверное, считаешь, - некоторое время спустя вновь заговорил пришедший. – Некоторых сюда забрасывает волею случая. Взять, к примеру, меня – в душе я скорее поэт, нежели сбир.       - Поэт? – Миролитта невольно улыбнулась столь очевидной нелепице: его заявление могло показаться издевкой, если бы не было сказано внезапно потеплевшим, полушутливым тоном. И грустно добавила: – Поэт, руки которого, должно быть, по локоть в крови… в крови невинных.       - Одно другому не мешает, - философски заметил служка. – Прекрасное можно и в нашей работе найти. Я лично каждый день прямо на столь презираемой тобой – да и мной, что уж тут скрывать – службе имею удовольствие лицезреть красоту столь совершенную, что, даже не имей я склонности к поэзии, непременно сложил бы хоть пару строк в попытке передать сотую долю увиденного.       Пленница только скептически фыркнула, недоверчиво усмехнувшись про себя: что еще за шут к ней явился?! Сначала запугивает, теперь и вовсе какую-то околесицу несет, будто в разуме у него все путается, как после доброй кружки крепленой виноградной наливки.       - Не веришь? А вот послушай!              Пшеницей по плечам струятся,       Сверкают шёлковой рекой…       Под саваном их звёзды снятся,       Суля душе земной покой.              И два огромных изумруда       Под светлых дугами бровей       Блистают, точно зелень пруда       Под сенью ивовых ветвей.              Парит свободнее, чем птица,       С уст рассыпаясь серебром,       Волшебный глас ее, что, мнится,       Рожден для ветра стать крылом.              Подобна дикой кобылице,       Взвилась над пропастью в прыжке…       Дикарка! Что ей сбруя принцев?       Милее вольной пасть в борьбе!..              Ведунья промолчала. Лишь замерцали ярко невыразимой теплотой глаза, будто омытая росой молодая трава вспыхнула в лучах восходящего солнца.       - Как тебя зовут? – осторожно спросил служка, опускаясь прямо рядом с разделяющей их решеткой на холодный каменный пол, снизу вверх смотря на узницу.       - Литта, - тихо ответила девушка, присаживаясь на охапку соломы.       - Литта… - эхом повторил собеседник, пробуя на вкус мягкое сочетание звуков, точно искусный сомелье – выдержанное вино. – Ты сидишь по ту сторону решетки, я – по эту, однако оба мы пленники одной тюрьмы. С той лишь разницей, что для тебя, так или иначе, все скоро закончится. Но не для меня… не для меня.       - Когда… - она на секунду запнулась, - когда за мной придут?..       - Я не знаю. Твоя участь в руках Великого инквизитора: только он решает, когда приступать к дознанию. Но вряд ли у тебя так уж много времени: на моей памяти единицы задерживались в этих темных казематах более дюжины дней.       Миролитта ни о чем больше не спрашивала. Посетитель ее, еще немного посидев, ушел, растворившись в тени, из которой вышел. Слабо затрепетало крохотное пламя свечного огарка, когда неслышно отворилась и вновь закрылась потайная дверь.       Девушка вдруг со всей ясностью ощутила, что жить ей осталось считанные дни, и острая, смертная тоска затопила юное сердце.       В ту ночь из камеры не донеслось более ни звука.              ♂ Вот уже несколько дней Великий инквизитор буквально не находил себе места. Он знал, что должен отдать приказ о дознании и – не мог.Впервые услышав ее голос, мужчина ощутил, как черная бездна рока неумолимо разверзается под ним, однако не дал себе труда облечь смутное предчувствие в страшную мысль. В ту ночь он так и не решился показаться узнице. Проклиная попеременно свою слабость и юную ведунью, священник приговорил себя к сухому посту: дни напролет, без воды и еды, проводил он в молитвах, умерщвляя плоть. Но ничто не могло вытеснить из пылающего сердца образ девочки-колдуньи: ее кроткий лик смотрел на него со всех икон, врезавшийся в память голос отвечал на молитвы нежным звоном чистого серебра, преследуя во сне и наяву мучительной, огненно-сладкой тоской. Дух Великого инквизитора впервые пребывал в подобном смятении: желания, которые даже в молодости не доставляли столько хлопот, сейчас, в пору осени жизни, казалось, готовы были дотла выжечь душу. Теперь, когда, помимо своего уродства, он скован еще и целибатом!.. Когда долг велит ему отправить маленькую чаровницу на смерть…       Три дня и три ночи нескончаемой борьбы истощили тело до крайности: несчастный без чувств пал пред иконами, забывшись тяжелым сном, похожим на черную пропасть могилы. Очнувшись среди ночи, обессиленный, он оросил горло стаканом воды и снова рухнул на ковер. Но стоило забрезжившему рассвету вернуть жизнь в это изможденное тело, как пробудилась и губительная страсть, что, вспыхнув однажды, разгоралась с каждым днем все жарче. Великому инквизитору казалось, он при жизни угодил на адскую сковородку: расплавленный свинец заменил в его жилах кровь, видения клубились в отяжелевшей голове беспощадным роем жалящих ос, яд растекался от сердца по всему телу горячей, удушливой волной.       Позволив себе, наконец, утолить голод и жажду, почти признав себя побежденным в этой неравной борьбе, инквизитор вновь погрузился в беспокойный сон. Но и здесь не оставляла его безумная, неукротимая, неизведанная до сей поры жажда. Жажда, избавить от которой могла только она – ведьма с белыми волосами и неземным, хрустальным сопрано.       …Он приходил к ней каждый вечер. Только здесь этот мужчина, которого не напрасно побаивались люди даже самого высокого положения, обретал на некоторое время томительное, беспокойное счастье, слушая, как взлетают переливами серебра слова ее песен. Литта ничего не рассказывала о себе, но внимательно слушала истории своего ночного гостя, которыми до нее не смел делиться он ни с одной живой душой.       На четвертую ночь их знакомства он принес Литте ее портрет, набросанный наскоро, почти небрежно, но передававший все очарование маленькой ведуньи. Трагедия заточения в этом черном каменном мешке девушки, всем своим видом олицетворяющей жизнь и цветение молодости, сквозила в каждом мазке кисти.       - Еще и рисуешь? – улыбнулась она так легко и беспечно, будто они беседовали на базарной площади. – О, это прекрасная работа… Ты умеешь уловить что-то недоступное; очень простое, но совершенно невыразимое. Ты умеешь чувствовать… Как ты оказался здесь?       - …Меня воспитывал священник, - инквизитор прикрыл на секунду глаза, точно собираясь с духом. – Родители… не дали мне ничего, кроме имени, подбросив к дверям храма с коротенькой запиской: Софиус. Впрочем, возможно, это была самая большая удача в моей жизни. Тот редкий случай, когда отвратительный, низкий поступок неожиданно оборачивается доброй услугой. Какое будущее ждало бы меня рядом с людьми, которые предпочли избавиться от собственного дитя?.. Должно быть, я бы давно уже лежал в могиле. Их зло оказалось для меня благом. Через отца Ирния, человека образованного и начитанного, я полюбил науки. Но это пришло позже, как и тяга к поэзии и рисованию – гораздо раньше, едва начав что-то понимать, я узнал Музыку. Я слышал ее везде: в звоне колоколов, в песнопении на службах, даже в стуке дождя по покатой черепице крыш… Заметив эту мою склонность, отец Ирний сначала отдал меня в церковный хор. Но по некоторым причинам мне сложно было заниматься вместе с другими детьми, и этот великодушный человек нашел для меня учителя. Позже маэстро Никко, мой наставник,не только обучал меня пению, но и начал давать уроки игры на органе. Этот инструмент не совсем пришелся мне по вкусу. Зато я буквально влюбился в пятиструнную виелу, услышав однажды в базарный день, как нежно плачет она в руках уличного музыканта. Маэстро Никко довольно презрительно относился к виеле, считая ее несравненно более примитивным инструментом, однако, по счастью, согласился обучить всему, что умел сам…       - Так ты играешь на виеле? – взволнованно перебила Литта. – Мой отец играл на ней. Ребенком, я часто засыпала, убаюкиваемая протяжными, волшебными мелодиями… Позже на всех праздниках мы выступали вдвоем: он играл, а я пела. Наши с ним мелодии. Но однажды папа ушел за Джалльские горы и не вернулся…       - Литта…       Софиус, не имевший опыта общения ни с детьми, ни с женщинами, совершенно растерялся. Он судорожно искал, как ободрить эту девочку, выразить сочувствие, но в голове воцарилась звенящая пустота.       - Скоро мы встретимся, - едва слышно прошептала ведунья; глаза ее предательски заблестели.       - Литта, но почему?! – не выдержал мужчина, в смятении прохаживаясь по камере. – Объясни мне, зачем вы вызываете этот проклятый Туман?! Платите собственными жизнями, но возвращаетесь снова и снова? Что он вообще такое?.. Он живой, вы ему служите?..       - Нет! – девушка вскинулась. – Я знаю, вы считаете, будто это мы разносим Туман, что губит вас, превращает в прах все живое вокруг. Но, Софиус, это не так!       - Не так?.. – и снова она привела Великого инквизитора в замешательство. –Но ведуны всегда появляются рядом с Туманом. Тебя схватили там, где эта напасть разрасталась уже полгода! И вот – он исчез вместе с тобой. Это не может быть совпадением.       - Это не совпадение: мы боремся с Туманом! Потому вы всегда видите нас поблизости. Мы не знаем, что он такое, но умеем противостоять ему. И если однажды ваша охота на ведунов увенчается полной победой, вы, люди, будете обречены.       - Невозможно! – в волнении воскликнул мужчина.       - Конечно, - впервые в голосе Литты послышалось горькое презрение. – Именно под таким девизом вы и убиваете нас уже не первое десятилетие, даже не пытаясь понять. Вы, люди, никогда не слышите никого, кроме самих себя. Однажды это вас погубит.       - Но… но, если это правда, для чего вы защищаете нас?.. Зачем подходите, рискуя жизнью, так близко к человеческим селениям?       - Потому что это и наш мир тоже!.. – в отчаянии выкрикнула ведунья. – О, даже лучшие из вас настолько погрязли в эгоизме, что не в состоянии уразуметь элементарных вещей, которые понятны и малым детям. Вас не заботит никто и ничто дальше собственного двора! Ваши вельможи строят дворцы на костях себе подобных. Нас же вы преследуете, будто диких зверей!.. А между тем, все мы плывем в одной лодке: если позволить Туману разрастись, мы не сможем более его сдерживать. И тогда придет конец всему живому, всему нашему миру – но вам плевать. Лесталь… один ведун, мудрейший среди живущих, который проводил уже более девяноста весен, однажды сказал: придет день, и люди погубят самих себя. Потому что все вы друг для друга никто.       Растерявшись от внезапной вспышки гнева обыкновенно сдержанной девушки, Софиус с минуту стоял безмолвный и неподвижный, точно соляной столп. Обрывки сотен мыслей пролетали в его мозгу; он силился сосредоточиться, но не мог. Наконец, инквизитор с усилием произнес:       - Этот Туман – откуда он вообще взялся? Если это не порождение злых чар, что он такое?       - Я не знаю. Наши предания только гласят, что несколько тысячелетий назад Туман был заточен ведунами – настоящими, великими Ведунами прошлого, по одному слову которых сожженные поля покрывались молодой зеленью… Мы лишь бледные тени могущества наших предков.       - Люди уничтожили их, - тихо, будто самому себе, шепнул Софиус.       - Да, - кивнула Литта. – Ведуны несли лишь жизнь: сама мысль об убийстве претила их природе. Но люди – люди иные. Объятые безотчетным страхом, что внушали им владеющие непонятным даром соседи, люди вырезали мой народ. Лишь жалкой горстке счастливчиков удалось спастись… Многие тайные знания были безвозвратно потеряны. Моим предкам пришлось буквально воскресать из пепла. И когда более сотни лет назад Туман пробудился, ведуны уже не смогли запечатать его повторно – лишь сдерживать натиск. Я только исполняла то, что предначертано. Но существует пророчество, которое гласит, что однажды придет тот, кто положит конец ненависти и вражде. Человек этот сумеет перейти Джалльские горы, отыщет плато Сарталло, и сердце подскажет ему, как изгладить людские предубеждения, научить жить в мире. Тогда сами великие Ведуны прошлого вернутся из чертогов смерти, дабы навсегда уничтожить Туман. Однако если люди останутся слепы и непреклонны, если не откроют сердца свои милосердию, то придет время конца: последние ведуны покинут этот мир, и поглощен он должен быть ненасытным Туманом… Знаешь, почему я подошла так близко? Дети. Туман звал их, а я слышала каждый всхлип навечно увядающей жизни. И это страшнее всех пыток, какие только способна выдумать ваша изощренная фантазия.       Ничего не видя перед собой от потрясения, Великий инквизитор покинул камеру. Можно ли верить словам колдуньи?.. Ему очень хотелось поверить.       Обессиленный, затворив дверь своих покоев, он пал на колени и молил о даровании мудрости, о способности отличить истину от лжи… Но небеса молчали, а сердце влюбленного мужчины могло дать только один ответ.              ♀ На следующий вечер после этого нелепого объяснения ночной гость не появился. Хотя в камере не было окна, Миролитта отмеряла время подаваемой едой. На удивление, после неожиданного знакомства краюху хлеба заменили полноценными завтраком, обедом и ужином, за что, несомненно, следовало благодарить странного ночного сторожа.       Почему он не пришел?.. Наверняка, ни слову не поверил из ее рассказа. Вышел молча, даже не попрощался, а сегодня не явился, по обыкновению, через пару часов после ужина…       Впрочем, что ей за дело до того! Ей, которой со дня на день суждено заглянуть в глаза вечности.       Девушка попыталась скоротать время пением, как она всегда делала, но голос ни в какую не хотел звучать: лениво повисал меж серых стен, чтобы через секунду тяжело опасть ворохом вялых листьев. Наконец, сдавшись, ведунья опустилась на солому, но долго еще не могла уснуть, беспокойно ворочаясь на жестком, холодном ложе.       …И все же на другую ночь Софиус вернулся. С удивлением отметила про себя Миролитта, как радостно бухнуло о ребра сердце, когда знакомый силуэт отделился от стены.       - Я с подругой, - как ни в чем не бывало небрежно бросил гость.       В ответ на удивленно вскинутые брови узницы, служка помахал смычком.       - Ты принес виелу!.. – воскликнула пленница с неподдельной радостью, словно ей протянули ключи от темницы.       - Но готов сыграть на ней только при одном условии, - важно сказал Софиус, устраивая инструмент на плече. – Если позже ты споешь под мой аккомпанемент.       - Как в детстве! – улыбнулась Миролитта искренне и беспечно, будто и не разделяла их никакая решетка, будто не было каменной стены вокруг и не душил сыростью холодный воздух подземелья.       Странная, непривычная слуху, смелая и отрывистая мелодия затопила камеру, то взлетая к самому потолку, то тревожно вертясь на месте. Никогда прежде девушка не слышала ничего хотя бы отдаленно похожего: виела в руках этого искусного музыканта то выдавала птичьи трели, то трепетала почти человеческим голосом, то властно гремела, подобная стихии. Когда же музыка смолкла, ведунья долго не могла подобрать слов, чтобы передать ту бурю, что всколыхнуло в ее душе это чарующее исполнение.       - Мой отец играл прекрасно, – наконец, произнесла она,–но я даже не думала, что подобные звуки можно извлекать из этого инструмента.       - Так тебе понравилось? – уточнил он.       - Это восхитительно! – восторженно подтвердила узница. – И твое мастерство, и мелодия…       - Признаться, это была импровизация, - небрежно бросил ночной визитер, но Миролитта почти видела,как невольно расплывается под маской довольная улыбка. – Теперь ты, надеюсь, не откажешься спеть? Я подыграю.       Он легко, почти небрежно касался струн, не задавая мелодии, но дополняя ее. А девушка вспомнила почти забытые песни из далекого детства – светлые, легкие, совершенно не созданные для подобного места и оттого еще более восхитительные. В тот миг она словно забыла о своем плачевном положении, и мимолетное счастье вновь коснулось своим крылом юной души…       - Мне порой кажется, что музыка подобна стреле, - задумчиво водя тонким пальчиком по стене, проговорила Миролитта, когда виела замолчала. – Она поражает мгновенно, точно в сердце. Разбивает все щиты, панцири и доспехи, раня в секунду и смертельно. В отличие, например, от стихов… Поэзия – это удавка, которая сперва только забрасывает тебе на шею петлю из шелка. Ощущая ее приятный нежный холодок, ты еще не знаешь, что обречен. Но с каждой строфой узел затягивается, заставляет задыхаться от чужих чувств и мыслей, точно от собственных. И когда последний глоток воздуха на исходе, ты начинаешь дышать рифмой.       - Что же в таком случае проза, красавица? – с интересом спросил Софиус.       - Проза?.. – ведунья на миг задумалась. – Яд, растворенный в сладком вине. Медленный, но неотвратимый. Терпкий, с горчинкой, вкус опьяняет, заставляет возвращаться к нему снова и снова. Постепенно, по капле, яд пропитывает твое тело, разносится по венам, просачивается в мышцы… овладевает сердцем, но это не конечная его цель. Рано или поздно ядовитая горечь добирается до головы и навсегда отравляет разум… Впрочем, все это давно известно и вовсе не интересно. Лучше расскажи еще о своем детстве, о человеке, который воспитал тебя. Не знаю, что привело тебя в инквизиторский орден, но твоя душа – это вовсе не душа палача. Что скрывает эта маска?.. Я не верю, что под ней – лицо убийцы в рясе!       Судорожный вздох донесся до чуткого слуха Миролитты при последних словах. Проклятая инквизиторская маска!.. Ей так хотелось увидеть выражение его лица, прочесть по глазам это странное, незнакомое сердце. Ведунья представляла мужественные черты, пробороздившие лоб глубокие морщины, высокие скулы, черные до плеч волосы с первой проседью… Но зыбкий образ рассыпался, никак не желая складываться.       - Мое детство – что,на самом деле, странно и даже нелепо – можно назвать счастливым. Отец Ирний любил меня, как мог бы полюбить собственного сына, не будь он священником. Я был… довольно замкнутым ребенком. Ни друзей, ни товарищей по играм; но меня это не беспокоило: отец заменил мне целый мир. Когда другие дети все летние дни напролет боролись с быстрыми волнами холодной Вескены, я посвящал каждую свободную минуту музыке; когда все мальчишки города были озабочены только тем, в каком из чужих садов вкуснее яблоки, я посвящал себя атлетике, дабы тело мое совершенствовалось наравне с разумом; когда укутанные с ног до головы девчонки, звонко смеясь, играли в снежки, я восхищался поэзией и постигал азы живописи; когда расцветала природа, а первые соловьи пели свои серенады нежным влюбленным, я до рассвета мог корпеть над книгами, штудируя науки.       - Как это необычно для юноши, - девушка невольно вспомнила и свое детство: подобным усердием она не могла похвастать, хотя и слыла сообразительным и тихим ребенком.       - Я и сам… необычный, - произнес Софиус с непонятной иронией в голосе. – В любом случае, мне не на что жаловаться. Как уже говорил, я вполне довольствовался обществом отца Ирния, который стал мне и другом, и пастырем, и целым миром. Я не встречал больше людей с сердцем столь благородным и душой столь возвышенной. Ему чужда была земная мелочность, как и человеческая система мер. Он олицетворял собой тот тихий свет, что никогда не обращается в пламень, но способен разогнать мрак и в самой темной душе.       Однажды –мне тогда едва исполнилось двенадцать – в дверь постучали. Сумерки давно сгустились в непроглядный мрак; стоял поздний вечер. Отец Ирний пошел открывать, я, по обыкновению, притаился в своем углу и настороженно прислушивался. Это были стражники. Они искали контрабандиста, который ускользнул у них из-под носа, незаметно развязав руки и соскользнув в воду прямо с лодки, что везла его в форт. Поскольку приход располагался недалеко от берега, прочесывающие округу стражи порядка решили заглянуть и сюда. Отец Ирний лично провел их по всей территории, даже позволил осмотреть храм, но никаких следов преступника не обнаружилось. Извинившись, стражники посоветовали быть осторожнее и не выходить без крайней нужды до зари, поскольку контрабандист вполне мог оказаться и убийцей, особенно когда дело касалось его жизни.       Чуть погодя отец попросил меня подняться в крохотный чулан под крышей, где сушились подвешенные к потолку пучки целебных трав, и пригласить гостя за стол. В высшей степени удивленный этой странной просьбой, я поспешил наверх по ветхой приставной лестнице. В чулане действительно обнаружился человек: до сих пор помню, как испугал меня тогда затравленный взгляд его отразивших свет свечи глаз – взгляд скорее раненой лисицы, нежели человека. Впрочем, мое появление, наверняка, тоже произвело на него неизгладимое впечатление…       «Бог направил этого человека в нашу обитель, - ответил позже на мой смущенный вопрос отец Ирний. – Я, по счастью, случайно заметил его, вернувшись в запертый уже на ночь храм за забытым по Божьему промыслу требником. Несчастный думал, что сможет спрятаться там; будто слуги человечьи не посмеют тревожить слугу Господа! Мне удалось убедить его, что в доме куда безопасней. Он, к слову, настолько обессилел и столь очевидно дрожал от холода в своей мокрой рубахе, что был готов уцепиться, точно утопающий, за малейший шанс». Когда же я удивленно заметил, что человек этот преступник, и разве не по делам его хотят воздать ему, отец сказал с неизменной своей мудростью и кротостью: «Судить – то дело Божье. Не человекам отнимать жизнь собратьев своих, что свыше даруется, но тому лишь, кто дает ее. Угодно Господу, чтобы укрыл я чадо его неразумное от смерти неминуемой – так тому и быть. Запомни, Софиус: поспешны люди в суждениях своих, легко клеймят невинных и превозносят недостойных. Ты же не будь в этом им подобен, ибо мал человек и не способен он своим разумением объять великий промысел Божий. Не суди других, но, если то в твоих силах, помогай, взамен не спрашивая. Не знаешь наперед, в чьем сердце добрая почва, а где пустыня, нечистыми помыслами иссушенная. Нельзя скверну злом искоренить; но доброе семя, посеянное в благодатное время, пышным цветом может заколоситься и в самой заблудшей душе– ничего нет милее Господу нашему, нежели возвращение овцы потерянной в стадо, сердцу Его любезное».       - Твой отец – мудрый человек, - склонив прелестную головку набок, Миролитта зачарованно слушала историю, похожую больше на сказку, нежели на человеческую жизнь. – И милосердный.       - Да. Милосердие – роскошь, которую может позволить себе только тот, кто поистине силен духом. Таким и был отец Ирний… К слову, конец этой истории я случайно открыл несколько лет назад, когда узнал избежавшего тогда виселицы контрабандиста в основателе крупной судоходной торговой компании. Сейчас его знают как Томиуса Джеррета, мецената и благодетеля.На собственные средства он построил богадельню, приют для молодых матерей, оказавшихся без крыши над головой, а также убежище для бывших каторжников и заключенных, где они могут получить не только горячую похлебку и теплую постель, но и возможность найти работу, встать на ноги, не чувствовать себя изгоями.       «Если этот святой человек смог смягчить сердце преступника, как мне поверить, что он воспитал палача?..» – подумалось тогда ведунье, но вслух она, как обычно, ничего не сказала.       Он много рассказал о себе в эту ночь, но упорно молчал о том, что заставило его избрать тот путь, что привел сюда, в эту обитель скорби и несправедливости.              ♂ О, что за несчастье – первая любовь, настигшая человека зрелого!.. Не имеет значения, любимчик ли ты женщин, привыкший благосклонно принимать щедро расточаемые дары, ничего не отдавая взамен, или заклейменный самой природой священник, не знавший прежде ни одной девы. Непреодолимая сила сродни безумию заставит тебя метаться в смятении и нигде не находить покоя; безжалостно разнесет в клочья бережно выстраиваемый годами мир, оставив скорбеть на острых осколках. Буря, что проносится ураганом в юных сердцах, выкашивая лишь слабых, настигнув в зрелости, вполне способна разорвать изнутри того, кто попытается запереть ее. Невозможно носить в себе пробудившийся вулкан: однажды он неминуемо изрыгнет пламя. Беда, если не знавшей прежде огня душе довелось вспыхнуть, когда на голове пробивается первая проседь, но настоящая трагедия – если обжигающий жар захватил натуру страстную, увлекающуюся, глубокую.       Как некогда отдавался он без остатка музыке, затем –наукам, позже – религии, с той же, и даже удвоенной силой, Великий инквизитор воспылал теперь страстью земной. По целым дням сидел он неподвижно в своем кресле, заперев дверь и не желая никого принимать. Перед его взором всплывали видения маленькой ведуньи, запертой в темнице; в его голове десятки и сотни раз проносились обрывки их разговоров; он жил ожиданием вечера, когда снова сможет услышать ее голос.       Но время шло, и секретарь все настойчивее стучал в дверь, напоминая об обязанности начать дознание; вскоре с тем же вопросом явились и присутствующие обыкновенно на допросе высшие чины инквизиторского ордена. Он откладывал, сколько мог, но тянуть дальше было невозможно. Еще более невозможным представлялось отправить Литту на казнь…       - Завтра, - мрачно произнес Софиус, едва за ним закрылась потайная дверь.       Ведьма лишь гордо вздернула голову, прекрасно поняв, что означает это короткое слово.       - Что ж, я достаточно просидела в этой клетке, - пожала плечами гордая ведьма с нарочитым безразличием. – Надеюсь, казнь не будут откладывать.       - Тебе не обязательно умирать! – громко зашептал инквизитор, будто пугаясь собственного голоса. – Литта, умоляю, отрекись, и…       - Никогда! – она даже не позволила договорить. – Софиус, ты не понимаешь, о чем просишь. Смотри.       Она поднесла чадящий огарок к охапке соломы и осветила один из темных углов. Белесый, короткий росток тянул к ней две пары бледных листьев.       - Я вырастила его из случайно попавшего в солому колоса пшеницы. Он пил со мной из одного кувшина, цепляясь корнями за узкую глиняную щель меж камней. Я согревала его своим теплом, я пела – для него.       - Но… но как?! – потрясенно спросил инквизитор.       - Такова моя природа, от которой ты предлагаешь мне отречься. Это наш дар – пробуждать жизнь, и наше проклятие, из-за которого люди так ненавидят нас… Ради спасения я готова, конечно, пожертвовать частью себя. Скажем, можно прожить без руки или без глаза. Но без души – никак. Не получается. Я готова умереть. Но не отречься.       - В таком случае… - мужчина явно сделал над собой усилие, прежде чем решился и открыл замок; неслышно отворилась низкая дверца. – Беги. Возвращайся к своим. Ты наденешь мою рясу, а вот это кольцо – ключ от всех дверей. Я объясню, куда идти, но только по пути не произноси ни слова – нельзя, чтобы узнали о твоем исчезновении до рассвета. Когда выберешься за город – прячься в лесах, иди только по ночам и не выходи на тракты. Не медли!       Великий инквизитор начал было поспешно расстегивать длинное темное одеяние, но вздрогнул и застыл, точно изваяние, когда руки его коснулись холодные пальчики ведуньи.       - Софиус, а как же ты?.. Ваши законы жестоки, я знаю. Тебя ждет тюрьма, а может и хуже. Я не могу оплатить свою свободу такой ценой.       - Ты должна! – возвысил задрожавший вдруг голос инквизитор.       - Только с тобой, - твердо произнесла Литта, пристально глядя в глаза затаившему дыхание собеседнику. – Если есть какой-то способ бежать вдвоем…       - Я… я могу принести тебе инквизиторское платье. Мы выйдем из замка, и… Нет! Что я несу. Это невозможно, нам не спрятаться…       - Нужно только добраться до леса, а уж он-то укроет нас, это я тебе обещаю. И потом… ты ведь можешь пойти со мной. Нам придется добраться до самых Джалльских гор, это займет несколько десятков дней, если идти пешком. Там я проведу тебя тайным проходом и покажу плато Сарталло – край ведунов!..       - Литта, ты… ты не понимаешь, что говоришь. Ты не знаешь, кто я; ты даже лица моего не видела.       - Мне необязательно видеть, что скрывает твоя маска – достаточно того, что я узнала твое сердце, - ощутив смелое пожатие маленькой ручки, Софиус почувствовал, как сильная дрожь молнией пронзила тело, а ладони мгновенно покрылись липким потом.       - И все же, прежде чем делать подобные предложения… - поколебавшись еще несколько мгновений, мужчина решительно сдернул маску.       В неровном свете тускло мерцающей и коптящей сальной свечи девушка увидела искривленный изгиб короткой шеи, а выше, вместо лица... Правая сторона рта оканчивалась косой расщелиной, тянущейся почти до самого уха. Глаза казались слишком маленькими для столь непропорционально широкого лица и посаженными чересчур далеко друг от друга. Узкий длинный нос был начисто лишен крыльев, открываясь глубокими диагональными прорезями. Густые брови взлетали круто вверх, как бы вырисовывая крышу этой уродливой карикатуры на человеческое лицо. Жидкие волосы, тянущиеся узкой, тронутой сединой полосой над ушами к затылку, не могли скрыть безобразной деформации черепа. Единственной частью, которую природа сохранила в неприкосновенности, оказался гладко выбритый острый подбородок.       - Великий инквизитор!.. – в ужасе выдохнула Литта, отпрянув к стене, не в силах ни отвести взор, ни взирать без трепета на открывшееся зрелище.       - Да, - подтвердил последний.       Он ожидал этой реакции, готовился к ней; подобные взгляды он ловил на себе всегда, когда имел необходимость снять маску. И все-таки каленым железом полоснуло ее отвращение, ядом влилось презрение в кровоточащее сердце.       - Так вот что за метод ты придумал, чтобы вынудить меня отречься, - сказала, точно сплюнула. – Прекрасная игра. Я поверила. Я подпишу признание.       - Литта, нет!.. – Софиус инстинктивно сделал шаг вперед, но тут же остановился, увидев, как сжалась ведунья. – Это не игра, клянусь. Да, это дьявольское лицо не может вызывать других чувств, кроме омерзения и ужаса. Но, Литта, ведь это по-прежнему я! Тот, кто рисовал тебя в стихах и на холсте, кто подыгрывал тебе на виеле и рассказывал о своем детстве. Я все тот же.       - Ты отправил на смерть десятки, сотни моих братьев и сестер! – презрительно, раздельно проговорила пленница. – Возможно, именно твоей рукой был подписан приговор моего отца.       - Я не выбирал этой судьбы!!! – в отчаянии, граничащем с гневом, выкрикнул Великий инквизитор. – Послушай же, чем закончилась моя история! Юношей я сменил отчий дом на семинарию в надежде, что однажды вернусь, дабы служить в нашем храме. Однако не проучился и полутора лет: едва достигнув семнадцати весен, я получил известие о скоропостижной кончине отца Ирния. Эту скорбную весть сообщили мне вместе с тем, что, поскольку некому оплачивать мое дальнейшее обучение, необходимо в кратчайшие сроки освободить занимаемую комнату. Разбитый горем, вернулся я в отчий дом – но в нем уже жил новый священник. Проливая слезы на могиле того, кто был для меня всем, я просил защиты, просил направить меня по тому пути, что приведет однажды к воплощению замысла Божьего. Помолившись за упокой души отца, я отправился в городской театр, поскольку музыка всегда привлекала меня более, нежели религия, и я был бы счастлив посвятить ей жизнь. Надеясь на свой талант, я позабыл, кто я такой… Меня не стали даже слушать под предлогом того, что на сцену мне вход заказан, а в оркестре я распугаю прочих музыкантов. Тогда я решил поступить в орден святоносных, служить Господу, защищать слабых и обездоленных… Рыцари, несшие службу у ворот в обитель, даже не пустили меня внутрь. «Ни один уважающий себя орден не примет тебя в послушники, - насмешливо заметили мне. – Разве что отцы-инквизиторы не побрезгуют таким слугой». Очевидно, этот язвительный малый намекал на инквизиторские маски, под которыми стыдливо прячут лица обрекшие себя на эту проклятую работу.       Одна мысль о том, что придется принимать участие в деятельности святой инквизиции, приводила меня в ужас. Но небольшой запас денег быстро истощился, на работу меня не брали из-за уродства, воровать я не умел и не хотел. Стал одолевать голод, и мысль о поступлении на службу в инквизиторский орден уже не казалась столь отвратительной и невозможной. И вот настал день, когда нужда привела меня к воротам этого мрачного заведения. Меня приняли с испытательным сроком, за время которого я получил самые положительные рекомендации, поскольку оказался умен, образован, исполнителен, а мое лицо, мое проклятие, здесь считали едва ли не благословением. И все же я старался не показываться без маски без крайней на то необходимости; позже, по мере продвижения по службе, оставалось все меньше людей, перед которыми я обязан был открывать свое лицо. Так я оказался здесь. Более двадцати лет я жил в уверенности, что это какая-то ошибка, дикая несправедливость, злой рок, по воле которого мне пришлось стать инквизитором. В душе я по-прежнему оставался художником, музыкантом, поэтом: ни кровь, ни боль, ни отвращение не смогли вырвать эту почти болезненную страсть к искусству. Тебе знакомо имя Тико Андельяни?.. Конечно, нет, ты ведь не жила среди людей… Это композитор и поэт, автор нескольких опер. Его звезда взошла восемь лет назад, когда впервые поставили знаменитую сегодня «Историю Ангела». Опера, либретто которой и основные музыкальные темы написаны мной! Ибо я никогда не оставлял то, что дорого и близко моему сердцу. Музыка позволяла оставаться самим собой, не отпускала в темную бездну безумия одуревший от чужих страданий разум, не позволяла сердцу превратиться в кровоточащий кусок мраморного льда… Инквизитор с душой артиста – что может быть более смешным и жалким?! И все же я нашел способ донести свои творения до людей: Тико Андельяни – их прекрасное лицо, а я – бессмертная душа!.. Позже я прислал ему еще четыре постановки, три из которых уже увидели свет и также покорили зрителей. Безмолвным призраком присутствовал я на премьерах, в закрытой ложе, тайком впитывая летящие со сцены осколки собственной души и с упоением взирая на замерший в восторге зал. Я представлял себя на месте чествуемого Тико – и сладкая дрожь пронзала все мое существо… Литта, мое лицо – это мое проклятие, но я не чудовище! Я умею чувствовать. Умею любить!..       - Ты безумец, - голос ведуньи дрожал. –Ты замучил сотни невинных. Или казни вдохновляют тебя, убийца, как иных – красота?! Ты готов принести на алтарь искусства кровь тысячи мучеников, но, не имея сострадания, ты не сможешь передать и десятой доли того, что заключает в себе одна-единственная душа самого распоследнего из обреченных на смерть!       - Что ты знаешь обо мне?! – вскричал Софиус, теряя надежду, а вместе с ней – терпение. – Ты веришь, что невозможно бороться с системой, находясь в самом сердце ее, – однако я делаю это! Каждый день. Потому что припарками никак не исцелить опухоль, что пожирает изнутри; нельзя извлечь из раны ядовитый наконечник, не вымарав руки в крови… Слушай же, слушай!..       Это я отменил массовые аутодафе, на которых десятки еретиков умирали в жутких мучениях каждый год, на потеху толпе! Я запретил показательные жестокие казни. Я лично добивался и добился отмены пыток в отношении детей, не достигших пятнадцатилетнего возраста, даже если матери их сознались в ереси и сговоре с дьяволом. Подумай, сумел бы я достичь всего этого, не будь тем, кем являюсь?! Кроме того, как ты уже знаешь, именно я, посвятивший множество бессонных ночей изучению трав, создал средство, способное лишить воли твоих упертых собратьев и заставить подписать признание без всяких пыток. Если бы только в этом полубессознательном состоянии возможно было провести обряд отречения, клянусь, я заставил бы тебя сделать это! Я не позволил бы тебе идти на плаху!..       - Чудовище! – взвизгнула девушка. – Ты превращал моих братьев и сестер в безвольных марионеток, чтобы отправить на казнь!.. О, теперь я понимаю, что за чувство движет людьми, когда они начинают убивать. Прежде я не знала его, но теперь кровь вскипела, подобно разъяренному морю! Как жжет эта злоба, как разъедает, как обливает нестерпимым ядом все нутро!.. Как вы несчастны, если вынуждены переживать такое… Ненавижу, я ненавижу тебя!!! Ты забавлялся со мной, точно кот с мышью, и все еще пытаешься продолжить эту дьявольскую игру! Не надейся, будто я поверю хотя бы одному твоему лживому слову. Если бы могла, я бы придушила тебя собственными руками!..       С этими словами Литта в ярости подскочила к Великому инквизитору, занеся для удара свою маленькую белую ручку. Он с легкостью перехватил ее и сжал запястье с такой силой, что девушка переменилась в лице и замерла.       - Довольно! – угрожающе загремел в подземелье его возвысившийся голос. – Ты забываешься, девчонка!.. Я готов был оставить ради тебя все: ненавистную службу, постылый город, весь людской мир, что принес мне столько горя. Зная, что ни одна женщина не в силах взглянуть на меня без трепета, я готов был сделаться самым преданным из псов, довольствоваться твоей редкой улыбкой и благосклонным взглядом. О, как счастлив был бы я променять свою высокую должность на возможность провести только кончиками пальцев по блестящему шелку твоих волос холодного цвета мерцающих звезд!.. Никогда, ни единым словом, не решился бы намекнуть на огонь, терзающий меня с того самого дня, когда я имел несчастье услышать переливы твоего серебряного голоса. Ты не захотела, чтобы я стал твоим рабом – так я могу стать твоим господином! Ты узница, почти уже приговоренная к смерти; я же – высшая власть: и судья, и обвинитель! Никто, ни одна живая душа, ни дьявол, ни Бог не в силах вырвать тебя из моих рук здесь, в этом подземелье! И, стоит мне пожелать, ты станешь моей… О, Литта, если бы ты только знала, что за жажда терзает меня!.. Моя постель превратилась в раскаленную решетку; все мои молитвы обращаются в твои песни; тело предает меня: оно отравлено тобой, и даже всем небесным херувимам не под силу унять истязающий его огонь. Я возненавидел дневной свет, потому что он вестник разлуки с тобой!.. Сжалься, Литта! Если бы ты только знала, что за невыносимая мука иссушает меня, изводит сердце и разум, то сжалилась бы надо мной!..       С этими словами Великий инквизитор с трепетной жадностью припал губами к сжимаемой ладошке. Руки его дрожали, точно у горького пропойцы, на три дня лишенного излюбленной отравы; неистовая нервная дрожь сотрясла подобное натянутой тетиве, напряженное тело; искра безумия вспыхнула в расширенных зрачках.       Склонив свою уродливую голову, он быстро покрывал нетерпеливыми поцелуями нежную девичью ручку, поднимаясь от запястья к локтю и выше. Нестерпимое счастье смешалось с тупой, непреходящей болью: касаться губами белизны ее кожи было больше, чем он когда-либо надеялся получить; и все-таки недостаточно.       Возможно, начни Литта сопротивляться, попытайся вырваться, ударить – и черная пелена помешательства окончательно затуманила бы разум этого человека, ряса которого скрывала только лишь мужчину, беззащитного перед лицом своей запоздалой любви. Но ведунья застыла, неподвижная, с каменным лицом, будто живое воплощение презрения. Стоило Софиусу поднять глаза, как он в страхе отпрянул, ударившись спиной о холодный металл, напуганный своим безумием едва ли не больше несчастной пленницы.       - Прости меня, Литта, - забормотал он, вцепившись во влажные прутья решетки. – Ты видишь, я не в себе. Мне нельзя дотрагиваться до тебя: сатана пробуждается во мне в это мгновение, и разум мой не властелин более моего тела. Беги же!.. Теперь ты знаешь, кто я, и вполне можешь оставить меня, не испытывая угрызений совести. Я чудовище, как ты правильно заметила, мне не место подле тебя… Уходи же! Надень мое платье и маску, возьми это кольцо – как я и говорил, оно открывает все двери. Не мешкай, иначе тебе не скрыться до рассвета! Я не могу больше оттягивать твое дознание: завтра утром ты должна будешь подписать признание, а следующий рассвет встретишь на эшафоте, если только не исчезнешь сегодня. Бери же эту проклятую маску, кольцо!.. Скорее, чего ты ждешь?!       - Полагаешь, я настолько глупа? – холодно осведомилась узница. – Ты разыграл здесь целый спектакль, а теперь хочешь пустить по моему следу своих ищеек. Надеешься, что я приведу тебя к дому моего народа, который вы предадите огню и мечу?! Уходи! Ты можешь нести свою бумагу, я готова подписать ее – уж лучше сделать это в сознании, чем под влиянием твоего снадобья! Отправляй меня на казнь хоть этим утром – мне без разницы. Но ничего другого ты от меня не дождешься.       Звериный полустон-полурык вырвался из уст Великого инквизитора. Точно раненый медведь, заметался он по темной камере, разрываясь от душащих его бесполезной любви и бессильной ярости. Вылетев за дверь, раздавленный, отчаявшийся, едва сохраняющий остатки разума, он даже не вспомнил о распахнутой решетке.       …Приговор привели в исполнение два дня спустя. Еще дважды спускался Софиус в холодные казематы, умоляя пленницу бежать, но с их последнего разговора она точно онемела: смотрела отрешенно в одну точку, лишь изредка меняя позу. Последнее, что мужчина мог сделать для маленькой ведуньи, упрямо желавшей отправиться на тот свет, – это избавить от позора публичной казни.       - В этом пузырьке – смертельная доза снотворного, - охрипшим голосом прошептал Софиус на исходе ночи перед казнью. – Прими его, и ты безболезненно погрузишься в вечный сон. Ты не станешь потехой для толпы праздных зевак, слышишь!.. Ты слишком молода, чтобы пройти через подобное испытание. Твоя прекрасная головка не должна расставаться с телом под рев этих шакалов, чьи души в сотню раз уродливее, чем мое проклятое лицо! А я… я не смогу найти в себе силы присутствовать на этом отвратительном зрелище!       Оставив небольшую склянку по ту сторону решетки, Великий инквизитор стремительно вышел. Он задыхался. Вернувшись в свои покои, мужчина упал навзничь на короткую тахту, устремив к потолку широко раскрытые сухие глаза. Сотни мыслей бились в его голове, но сознание словно плотно запечатал стеклянный купол, и ни одна из них не достигала разума.       На рассвете за ним пришли:       - Ваше Святейшество, пора! Ведунку из клетки вытащили, на площадь везут. Пузырек какой-то при ней нашли, кажись, с ядом. Конфисковали, конечно, повызнавали по всей форме, откуда взяла – молчит, проклятущая!.. Ну мы уж больно-то усердствовать не стали: девка живая, казнь устроим, как положено. А то из энтих еретиков ведунских пока что-нибудь вытащишь, народ разбрестись успеет. Али кого другого заместо той палачу подсунут: мужикам-то, вестимо, разницы нет, чья голова с плахи летит – лишь бы развлечься да от работы до обеда увиливать!       Судорожно сглотнув, Великий инквизитор поднялся на задеревеневшие ноги. Зрачки беспокойно забегали по комнате, словно он силился понять, где находится. Наконец, молча прошел к двери и скрылся в коридоре, провожаемый недоумевающим взглядом секретаря.        ***       В театре сегодня людно: маэстро Тико Андельяни принимал поздравления и похвалы после удачной премьеры. Высший свет рукоплескал стоя, хотя идея нового произведения многим показалась абсурдной. Присутствие же и очевидное одобрение постановки молодым наследником престола, приглашенным композитором лично и по праву считающимся обладателем безупречного вкуса, было воспринято всеми как высочайшее признание. Поэтому сейчас каждый, кто удостоился чести попасть на прием и разделить радость триумфа Тико, спешил выразить свое восхищение, выказав себя человеком тонко чувствующим и не чуждым прекрасному.       Удивляло лишь отсутствие никому не известных до сего дня исполнителей главных партий, указанных в афише просто как Софиус и Кайедитта, произведших настоящий фурор не только безупречными голосами, но и непревзойденной, мастерской игрой, не поверить в которую попросту невозможно. И зрители верили. И украдкой утирали слезы в темноте зала, наблюдая за разыгравшейся на сцене трагедией.       - Маэстро Андельяни, - тихо обратился к композитору зрелый мужчина в черном костюме, - Его Высочество желал бы лично выразить вам свое восхищение.       - Сию минуту, только предупрежу распорядителя, – засуетился композитор: подобная честь была оказана ему впервые.       …Ксандр Роустелльский, статный юноша двадцати шести лет с изысканными манерами, утонченными чертами и пытливым взглядом, расположился на уединенном балкончике. Опершись о балюстраду, он нетерпеливо крутил в руках пару тонких жемчужно-розовых перчаток.       - Вот и вы! – молодой человек досадливо поморщился и торопливо махнул рукой, прерывая почтительный поклон. – В этот раз вы сотворили истинный шедевр и превзошли сами себя! Добавить к опере танцы – что за блестящая идея!.. Минимум декораций и завораживающая акробатика! Нет сомнений, что вскоре вашему примеру последуют и другие… Однако вы чересчур смелы, маэстро Андельяни. К чему эта душераздирающая финальная сцена, один в один повторяющая скандал, кажется, четырехлетней давности?       - Ваше Высочество имеют в виду пересуды черни относительно Великого инквизитора? – осторожно поинтересовался музыкант.       - Бросьте, Тико, как говорится: не бывает дыма без огня. К тому же мне доподлинно известно, что глава ордена действительно сменился тогда. Да и сам этот эпизод я знаю так же хорошо, как если бы видел собственными глазами: Великий инквизитор, покидая свой балкон после свершившейся казни, пошатнулся в дверях и, сделав шаг, упал без чувств, точно подкошенный. Вот только если верить молве, то было проклятие ведуньи, которое и свело его, в конечном счете, в могилу. У вас же виной всему – запретная любовь к прекрасной узнице. Вы не боитесь навлечь на себя гнев могущественного ордена в качестве платы за успех?       - Это только искусство, и ничего больше, - пожал плечами композитор. – Уповаю, что, поскольку Ваше Высочество оценили мое детище, служители святой инквизиции простят мне этот невинный вымысел и не станут преследовать за вольную интерпретацию тех давних событий.       - Теперь я понимаю, почему мое присутствие на премьере столь важно для вас… Что ж, постараюсь, в случае надобности, защитить вас и ваше детище – подобная музыка заслуживает быть услышанной. Но скажите, маэстро, почему на приеме не представили главных после вас триумфаторов этого вечера? Кто этот новый баритон и потрясающее сопрано? Готов поклясться, я впервые слышал эти голоса, хотя прекрасно знаю ведущих исполнителей.       - Ваше Высочество чрезвычайно наблюдательны, - учтиво заметил Тико. – Действительно, для обоих это дебют…       - И дебют блестящий! – вставил наследник.       - …Но видите ли, дело в том, что Софиус и Кайедитта отдыхают после выступления. К тому же они избегают шумных собраний, и не в моих правилах заставлять певцов принимать заслуженные аплодисменты, если сами они предпочитают блаженную тишину.       - Что ж, надеюсь, мое общество не покажется им чересчур обременительным, - Ксандр выразительно взглянул на Андельяни, который заметно смешался.       - Конечно, Ваше Высочество… То есть, я хотел сказать… Такая честь…       - Вижу, вы не слишком жаждете представить мне актеров?.. Хорошо, давайте сделаем так: вы проводите меня до гримерок, а представлюсь я сам.       Тяжело вздохнув и пробормотав что-то в знак согласия, композитор быстро повел наследника тесными коридорами и узкими, плохо освещенными лестницами. Наконец, остановился у облупившейся двери, переведя испуганный взгляд с нее на юношу.       - Благодарю, маэстро, - пряча удивленную улыбку, произнес тот. – Вам, как я понимаю, пора возвращаться к гостям?..       Склонившись в почтительном поклоне, Тико утвердительно кивнул и скрылся в тени длинного коридора. Немного постояв у двери, из-за которой не доносилось ни звука, молодой человек решительно постучал.       - Войдите, - раздался спустя довольно длительное время мужской голос с легкой хрипотцой.       Внутри помещение оказалось довольно уютным и просторным; две двери вели в смежные комнаты.       Узнав, очевидно, своего посетителя, певец, по-прежнему в рясе и маске, оставлявшей открытыми только нижнюю губу и подбородок, поднялся со стула и приветствовал высокого гостя легким поклоном.       - Простите за вторжение, - очаровательно улыбнулся наследник престола, - но мне безумно хотелось лично выразить свое восхищение вам и вашей очаровательной напарнице. «Инквизитор» - настоящий шедевр, сотканный великим мастером и воплощенный вами. Признаюсь, я смахнул украдкой слезу, прочитав в ваших глазах неподдельную трагедию героя: она звучала в каждом слове, каждом жесте – вы проживали ее, не играли!..       - Благодарю за теплые слова, - учтиво, но холодно произнес певец. – Мне, как актеру, чрезвычайно приятно услышать столь лестный отзыв.       - Почему же вы не выходите к гостям? Поверьте, вы услышали бы гораздо, гораздо больше! Впрочем, вижу, вы еще даже не переоделись после выступления. Эта маска – она не мешает?..       - Нет. Я сросся с ней так давно, что уже не замечаю, - туманно откликнулся мужчина.       - Что ж, не буду мешать вашему отдыху… Передайте мое искреннее восхищение «ведунье» - она была неподражаема!       - Да, Кайедитта – прекрасная ведунья, в этом нет сомнения, - снова ответил загадкой обладатель бархатного баритона. – Позвольте выразить Вашему Высочеству искреннюю признательность за этот чересчур добрый отклик и принести искренние извинения за наше отсутствие на приеме. Но мы – я и Кайедитта – действительно нуждаемся в отдыхе. Впереди больше десятка выступлений, за ними – длительные гастроли по стране. Пожинать лавры следует мэтру Тико Андельяни, что он и делает. Наша же задача – достойно донести «Инквизитора» до широкой публики.       Попрощавшись, Ксандр Роустелльский вышел в некотором замешательстве, но очарованный этим загадочным человеком ничуть не меньше, чем созданным им трагическим образом.       - Выходит, у нас все получается?.. – Кайедитта, ведунья, с которой он познакомился в своем далеком путешествии через Джалльские горы, к плато Сарталло, вопросительно приподняла бровь, замерев в дверном проеме смежной гримерки и глядя на склонившегося над столом человека в маске.       - Еще слишком рано судить об этом, - перо на миг замерло в его руке. – Но наследника престола мы определенно пригласили не зря: он неплохая защита на случай возмущений. Кроме того, Ксандр Роустелльский тонко чувствует, умеет слушать. Он умен. И однажды придет его время. Ксандр может стать тем человеком, кто изменит этот мир. Ах, если бы нам удалось… Впрочем, рано. Сначала – стрела в сердце. И лишь потом, много позже – яд, что достигнет сознания. Нужно действовать осторожно, заставить публику полюбить героев; нужно очаровать их, смягчить, заставить плакать вместе с нами. Только тогда люди будут готовы принять ту истину, которую мы должны донести. В противном случае – все было зря. В противном случае – Литта погибла напрасно…       Мучительная боль привычно скрутила сердце при взгляде на спрятанный меж страниц рисунок: девушка с белыми волосами и огромными глазами-изумрудами взирала на Софиуса с невыразимой печалью и смирением. Нежно проведя большим пальцем по ее бледной скуле, мужчина спрятал портрет меж исписанных листков и вновь взялся за перо.