Винтовка

Раздаётся выстрел. Мари-Эдвиж громко смеётся. Сигарета в руке источает дым, взвивающийся вверх спиралью. Она затягивается, дым проникает в лёгкие, одурманивая сознание. Мари-Эдвиж выдыхает. Этот дым помогает забыть о том, что ждёт завтра, помогает забыть родных, оставленных где-то далеко, но уже наверняка ищущих её с собаками и полицаями по всему Мухосранску. Так надоело: гиперопека, претензии, уговоры. Родаки не принимали в ней ничего, неоднократно пытались переделать, и им снова не удавалось. Она была совсем не такой, как хотели они: поступила на другую специальность, жила в своё удовольствие, а не удовольствие кого-то ещё, не верила в бога, позволяла себе пить, материться и курить прямо у них на глазах — раньше боялась, потом стало похуй. Похуй вообще на всё. Жизнь в одно мгновение превратилось в остопиздевшее дерьмо, выход из которого был лишь один — оборвать все связи с прошлым. Мать орала, грозилась богом, отец качал головой, мать орала на отца, а на Мари-Эдвиж забивали. Она сбегала неоднократно и всегда возвращалась, слушая ещё больше криков. Теперь же ей хватило духу уйти навсегда, никого не предупреждая. Пусть мать напророчит ей все смертные грехи, пусть помолится боженьке о её возвращении — боженьки нет, а если и есть, то он заебался и не поможет. Мари-Эдвиж хватает со стола бутылку джина и вливает в себя густую холодящую жидкость с еловым вкусом, от которого пробирает. Всё вокруг и так кажется мутным, а теперь — ещё мутнее и слаще. Мари-Эдвиж свободна. Теперь никто не наорёт на неё и не заставит делать так, как скажут. Ей больше некого бояться, некого любить и уважать. Для неё имеет значение только путь, который ей предстоит. А пока… пока можно напиться и накуриться! Раздаётся ещё один выстрел. — Давай уже! Застрели его! — Гневно вскрикивает Мари-Эдвиж. Терпение иссякло. Она вскакивает со стула так резко, что он грохается. Мари тушит сигарету, бежит к Эду, который стоит с винтовкой у окна. — Да я пытаюсь, ты задерживаешь меня! — Орёт Эд и крепче сжимает оружие. Эту винтовку он спиздил у отца, хотя она и так принадлежала ему с самого детства. Точнее, он ей принадлежал. Верная подруга. Резкая, безжалостная, вспыльчивая — почти как Мари-Эдвиж. И Эд тоже не мог с ней сладить, хотя делал вид, что знает и умеет. Его медлительность выбешивает. Он вновь целится, но Мари-Эдвиж не даёт ему выстрелить. — Дай сюда! — Она выхватывает винтовку у Эда и целится сама. За окном, в серых кустах прячется Жоффруа. Бывший друг, почти любовник, сынок богатеньких родителей, у которого было всё, но он проёбывал это всё в бесконечном кутеже вместе с дружками, среди которых были одни панки и наркоманы. Родителям, к счастью, было на него похуй. Они не доёбывали его с такой жизнью, погрузившись в работу и появляясь дома изредка. Жоффруа был близок Мари-Эдвиж во многом, они держались друг за друга в бесконечном потоке недовольства, которое принесла им эта жизнь. Они много пили и курили, ошивались в заброшках, бегали от ментов и видели друг в друге смысл. С ним Мари-Эдвжи чувствовала себя свободной, искренней и живой. Только ему она могла доверить тайны, которые годами прятала в своей душе, рассказывала сны, терзавшие по ночам. Он единственный был готов пойти вместе с ней взрывать корсары в толчках торговых центров, а потом бежать, оставаться незамеченными, скрываться где-то и не бояться — батя Жоффруа проплатит всё. Ему поебать и не хочется терять престиж. Заместо Жоффруа посадят другого. Вот, к примеру, Клотер — старый друг со школы, самый тупой в классе, до поры работавший курьером, он был последним, кто огрёб за выходки бывших одноклассников. Он даже не сопротивлялся. Он, кажется, свято верил в свою вины — привычка со школы. Ему говорили становиться в угол, и он становился, и похуй — была ли его вина. Со стороны казалось: Жоффруа каким-то чудом до сих пор не бросил юрфак, ходил на пары после пьянок и сдавал сессии на тройки. Но чуда никакого не было. Он знал, что ему ничего не грозит. Всё было проплачено. И всё было пиздато, пока Жоффруа не полюбил бухать больше, чем Мари-Эдвиж. Больше, чем всех их общих друзей. Он зависал в пустующем родительском доме и очень скоро выбухал весь отцовский бар. В одну харю. Даже Мари-Эдвиж не могла себе такого позволить. Она видела смысл не в пробухивании своей жизни, она не соревновалась с дружками, кто пизже нажрётся в эту ночь и легче переживёт похмелье, нет! Бухло было вторично, оно было отдушиной, когда хотелось, чтоб вштырило. Мари-Эдвиж хотела протестовать. Она хотела революции, пожара, пиздеца во всём мире. Разве это протест — выбухать весь родительский бар и неделю отходить от этого?! А потом ещё и спалиться, чтобы мамка с папкой наконец забили тревогу. Тут-то мамка забегала вокруг сынишки, затрепетала, сначала дала пиздов, не выпускала Жоффруа из дома месяц, а когда он сам вышел, его уже было не узнать. Он как будто возненавидел Мари-Эдвиж, стал презирать все её интересы, мировоззрение, даже к бухлу относился как к греху. Он стал хуже ебливого задохлика Аньяна, который наверняка прямо сейчас задрачивает учёбу в самом пиздатом универе страны. Даже Аньян бухает — Мари-Эдвиж сама видела. Эд вот рассказывал, что бухал с ним, говорил, что это очень весело, потому что Аньян быстро нажрался и нёс хуйню, что даже не знаешь: поржать над ним или пожалеть. Жоффруа, конечно, охуел, с этим ничего нельзя было поделать. Но он стал охуевать ещё больше, когда чуть-чуть отошёл. Когда мамка снова стала забивать на него. От него хотелось сбежать куда подальше, он стал таким назойливым, приходил к Мари-Эдвиж исключительно пьяным в говно. Ей уже хотелось сдать его мамке собственноручно, чтобы она промыла ему мозги, но момент уличить было сложно. За это его, конечно, хотелось убить. Его вообще очень хотелось убить, да причин особых не находилось. Но тут вот одна возникла: они грабили какой-то магазинчик у пустыря и их спалили менты, катавшиеся по городу явно с другой целью. Мари и Жоффруа бежали со всех ног, не бросая награбленного, а бежать убуханным было сложно. Мари бежала далеко вперёд Жоффруа, громко материла ментов, задыхаясь от усталости. Ей было так охуенно, так легко, и она была так зла одновременно, что хотелось умудохать Жоффруа прям здесь. Мари бежала и бежала, а потом споткнулась, обернулась и увидела, что её дружок сдался. И сдал её. В свете фар горело ебло Руфюса — ещё одного бывшего одноклассника, которого особенно ненавидел Эд. Этот мелкий выскочка всегда мечтал стать полицаем, как его отец. Что ж, получалось неплохо. Мари ноги унесла, но пиздец пришёл Эду, и от этого пиздеца он отбился только побегом из тюрьмы. А Жоффруа, как самая последняя вонючая крыса, дежурил у их лачуги. Как хорошо, что его вовремя заметили. Даже сейчас Жоффруа пьян в говно, мельтешит под прицелом, словно крыса. Он, кажется, вообще не видит, кто в него стреляет. Эд грозится выйти на улицу и выебать его прям там, но Мари знает, что это опасно. Лучше застрелить его здесь, причём, чем скорее, тем лучше. Как хорошо, что он нихуя не видит. Сейчас его застрелят как свинью, а он и не поймёт. Мари знает, что попадёт стопроцентно. И она стреляет, вздрагивая от отдачи. Раздаётся грохот, громкий крик внизу. — Вот же чёрт! Промазала! — Ругается Мари и целится вновь. И вновь стреляет, и на этот раз Жоффруа не кричит. Его труп валяется в палисаднике, такой безмятежный и ненавистный. — Вот видишь! — Мари закуривает опять. — А вдруг он там был не один?! — Тогда нам однозначно пиздец, — заключает Эд, устало вздохнув. — Надо проверить. А потом убрать тело, — усмехается Мари, душимая эйфорией оттого, что впервые в жизни убила человека. — Я держу винтовку наготове.