***
— Арсений, доброе утро. Как Вы себя чувствуете? Дмитрий Темурович устало трет виски. Зарядивший еще с ночи дождь нагоняет тоску и сонливость. Арсений молча смотрит в окно.***
— Бля, Арс, подожди! — кричит Антон удаляющемуся Арсению. — Не ори, дыхание собьешь, — Арс бежит спиной вперед, — тебе нахрена такие ноги, если ты догнать меня не можешь? — Чтоб печеньки с верхних полок доставать, а ты сейчас довыебываешься. — Сомнительно. Чтобы до_выебываться, надо начать выебываться, а я еще даже не размялся, — хмыкает Арсений, но темп сбавляет и бежит всего на полшага впереди. Что заставило Антона встать в шесть утра и отправиться в парк бегать с этим фанатиком, сам Антон не имеет ни малейшего понятия. Он же взрослый человек, он знает, чего хочет и чего точно не хочет, а еще его совершенно точно невозможно взять на слабо хитрым лисьим «да ты ни в жизнь не встанешь в шесть». Антон встал — про проснуться же никто не говорил — и сейчас абсолютно точно по своему желанию и в здравом уме, проклиная всех легкоатлетов на чем свет стоит (или бежит?), пытается догнать этого придурка, который бегает не иначе как от своей старости каждое утро. Ничем иным такое рвение объяснить нельзя. Кое-как доковыляв последний километр и не выплюнув легкие (ачивмент анлокд), Антон присаживается на край скамейки, вытягивает ноги, облокачивается на спинку и выдыхает первый раз за полчаса. — Курить все равно не брошу. — Ну конечно, ты же взрослый разумный мужик, — Арс смеется, нагибаясь вперед, растягивая поясницу и колени. Заметив развязавшийся шнурок на кроссовке Антона, он вот как был — в складочке — семенит к Шасту и, делая вид, что просто пытается нагнуться еще ниже, завязывает веревочки. Как не споткнулся еще, шпала. Арсений выпрямляется, оглядывается, натыкается взглядом на фонтан и довольно прищуривается. — А давай как будто сегодня второе августа, Шаст? — Ты и так достаточно отбит, чтобы еще бутылки об голову разбивать. — Меняй. — Меня не возьмут в десантники — я из кукурузника до земли ногами достаю. — Меняй. — Мы, кажется, слегка провоняли Вашим, Арсен Сергеич, ЗОЖем, не мешало бы искупаться. Арс подмигивает и начинает расшнуровывать свои кроссовки. — Кто последний в воду, тот лох! — Арсений замешкался на несколько секунд, снимая обувь, а этот двухметровый лось уже сломя голову несется к фонтану, перемахивает через бортик, плюхается в воду и вскидывает руки в победном крике. — Я победил! Да! Да! Ну и кто теперь папочка?! Арс аплодирует, покатываясь со смеху — Шастовы колени выглядывают из-за бортика, длинноногий лохматый краб, в смысле, лохматый папочка-крабочка, не иначе — ему бы в фонтан на ВДНХ прыгать, тот бы был по размеру. Арсений плюхается в воду брызгается, окатывает Антона водой, тот с возмущенным «эээ!» нагоняет целую волну (и гонит на Арсения, потому что «а не слишком ли ты ли, ты, ты ли, а?!» — аргумент); они смеются задорно, как дети, и солнце играет в каплях воды, и до конца не понятно — то ли это звезда, то ли их счастливые лица. — Молодые люди, что вы делаете? Сурового вида женщина подходит к фонтану — охранник. — А сейчас разве не второе августа? — удивленно поднимает брови Антон, пока Арсений перекидывает ногу через бортик, — У нас и тельняшки есть, дома только. И бутылка шампанского, правда, тоже дома, но мы сейчас сбегаем и принесем, вы не переживайте… — Да вы совсем с ума сошли что ли?! А ты куда собрался? — А у меня вот там кроссовки стоят, можно я возьму? — совершенно невинно лепечет Арс, пятится к кроссовкам и жестом показывает: «отвлеки». — Ой, а вы, наверно, не выспались совсем сегодня, такая рань, а вы уже на службе! — тараторит Шаст в то время, как Арсений крабом добирается до кроссовок и возится вокруг, — поражаюсь нашим женщинам, и в горящую избу на скаку войдет, и в шесть утра выйдет ловить мелких длинных хулиганов… — Сударыня, прошу простить этого простофилю, он по части комплиментов не силен, — выныривает Арс из-за плеча охранницы с (!) букетом красных тюльпанов (он из кроссовок их достал что ли?), — вы прекрасная хрупкая воздушная девушка, и по случаю вашего ослепительного очарования разрешите подарить вам этот скромный букет. Воздушная сударыня улыбается всей своей обширной харизмой, пунцовеет, расплывается от удовольствия. — Ну что вы, не стоило… ой, как пахнет, — ее взгляд соскальзывает в сторону клумбы. — Вы что, черти, клумбу ободрали?! Ну я вас! Стоять!!! А Арс с Шастом уже несутся наперегонки к выходу из парка, оставляя капельки воды, срывающиеся с мокрой одежды и волос. Добежав до остановки, они складываются пополам от смеха, выдыхая что-то вроде «ослепительное очарование! ты бы еще перед ножкой шаркнул», «а я бы и шаркнул, но я не в камзоле, шарканье с шортами не сочетается», но слов не разобрать из-за радостного улюлюканья и задорного гиканья. — Кстати, Арс, это я-то простофиля? Это я-то в комплименты не умею? А, ну да, не умею, — Антон выпрямляется и рассеянно проводит рукой по затылку. — А ты бы хотел, чтобы я научился? — Я хотел бы, чтобы ты оставался собой. Небо прикрывает улыбку серой вуалью туч. Они идут бок о бок, сталкиваясь руками, плечами, поглядывая друг на друга и улыбаясь уголками губ. Заходят в кофейню у дома, покупают черный кофе и сладкий чай с пятью дольками лимона. — Шаст, чего притих? — Слушай, я же прямой, как шпала. Хотя почему как. Я же прямая шпала. Давай начистоту. Арс смотрит прямо, без страха, лишь слегка удивленно. Где-то гремит гроза. — Я, Арс, и правда не умею изысканно говорить и рассыпаться в реверансах. А еще я не умею грациозно лавировать между стеллажами в твоих шоурумах и сразу убирать одежду в шкаф, ровно как и жарить мясо не до состояния подошвы и получать удовольствие от пробежки в шесть утра. Я не умею танцевать и делать стойку на руках. Я ничего не смыслю в современном искусстве и в авангардных постановках сельских театров, а еще синие шторы в комнате героя романа говорят мне о том, что этот герой просто решил повесить синие шторы, а не о том, что он пребывал в глубоком унынии и тоске. Я не имею ни малейшего понятия, как у тебя в голове рождаются все твои идеи и как ты еще не рассыпался на множество маленьких Арсениев. Но если ты хочешь, я научусь. Если тебе это важно — я возьму прописи, азбуку и транспортир, научи, я буду прилежным учеником. — Антон, я… — Не перебивай. Я не знаю, я совершенно не представляю, за какие такие заслуги ты мне дан. Мне иногда кажется, что это какой-то аванс от Вселенной, который я когда-нибудь буду должен вернуть. А я не хочу, Арс, я не хочу тебя возвращать. Я так хочу быть тебя достойным, я так хочу тебя заслуживать, я… — Антон задыхается словами и опускает голову. Арсений берет его за запястье, аккуратно гладит косточку под браслетом. Первые капли падают на руки. — Антон, тебе не нужно никому служить, не нужно выслуживаться или заслуживать. Все это, весь мир и я, в том числе, не про то. Я тоже раньше думал — вот он я, весь такой, весь из себя, и глаза-то у меня голубые, и челка вьется, и танцую, и смешно шучу, да и в целом неплохой человек, неужели я не заслуживаю? Почему они все уходят? Что еще мне сделать, чтобы они остались? А потом я как-то, знаешь, взял — и отпустил. Пусть уходят, пускай отворачиваются. Я поначалу бежал за ними, пытался за плечи их к себе разворачивать, в лицо им заглядывать напоследок, мол, смотрите, я же тут, вы же уходите, насовсем уходите, вы же будете без меня, а я здесь останусь совсем один, без каждого из вас. Потом просто смотрел им в спину. А потом и смотреть перестал. А после появился ты. Ты, всегда смотрящий мне прямо в лицо. Ты, разворачивающий за плечи, хоть я и не думал отворачиваться. И тогда я понял. Не нужно никого оставлять рядом с собой — если очень повезет будут те, кто захочет остаться просто так. — Пусть тебе приснятся сны о теплых берегах… — Ты сделал меня таким, какой я есть сейчас, понимаешь? Я глиной был, думал, что так и нужно, редкой, дорогой, но бесформенной глиной, а ты пришел, придал мне форму и оживил, а потом еще и кусочек оставил в руке, чтобы я смог слепить себе счастье. Вот я и леплю — блинчики тебе по утрам, шутки несуразные, слова невпопад, лишь бы ты смеялся. Ты — счастье, Антон, понимаешь? Если бы ты видел себя моими глазами, если бы ты только смог это увидеть. Это я получил самый большой и невозвратный аванс, это я выиграл во все лотереи, это я в неоплатном долгу у всех миров, у этого — так точно. — О чем этот мир, Арс? Ты — о чем? Арсений достает из кармана Антона сигареты, чиркает зажигалкой, затягивается, выдыхает в сторону. Солнце выходит из-за туч и рисует радугу. — О любви, Антон. Мы все — о любви.***
— Арсений, вы уже позавтракали? Дмитрий Темурович смотрит на фигуру напротив, смотрит, как та медленно поворачивает голову, глядит сквозь него на противоположную стену и отворачивается обратно к окну. — Не хотите поговорить? Фигура безмолвствует. Снаружи завывает ветер.***
— Антон, что-то случилось? Ты в порядке? — Арс, я соскучился. У Арсения — 4:04. У Антона на три часа меньше. — Разбудил тебя, да? — Мне все равно не спалось. — У тебя 4:04. Ты не найден. — Но звонки доходят. Нахожу положение не совсем безнадежным. — А сам находишься? — Находился за день. — Хорошо, не по Находке. — Находка летящей походкой шагает по Находке. — И зовет на сходку. — На которую достал проходку. — Выпил на ход ноги? — Нет, иначе скороходы-сапоги унесут во Владик. — Восторг. — 1:0, Шаст, — улыбается Арс. — Да блин! Да как ты это делаешь?! — Арсений слышит, как Шаст молотит кулаками по одеялу — наверняка еще и воздух пинает. Бедный воздух. — Я выпишу все однокоренные слова для следующего баттла и порву тебя, а все предыдущие двести пятьдесят семь раундов не в счет будут, потому что чемпион тот, кто выиграл последний, решающий бой! — Просто я… Марстер этой игры, — смеется Арсений. — ЪУЪ! — булькает Антон, и чувствует, как свет проникает в комнату и рассеивает темную тоску квартиры. Антон, наверно, никогда к этому не привыкнет. К тишине, расползающейся внутри всех помещений, где нет Арсения. Не привыкнет к пустоте, шевелящейся прямо за ребрами в его отсутствие. Не привыкнет к себе, раздражительному и уставшему, будто таскающему на себе свинцовые кандалы до тех пор, пока вернувшиеся заботливые руки их не снимут и не прижмут к себе рухнувшее в объятия тело. Антону без Арсения глухо и пусто. Весь в себе, но не в себе. Антону без Арсения все вокруг — тупое безоценочное ничто. — Я тоже скучаю, Шаст. — Как твои сны? Арсений молчит. — Арс… — Антон, я прошу тебя… — Опять, да? Арсений молчит. — Это последний раз, когда ты уезжаешь куда-то один. Мне не важно, с кем ты будешь находиться, если заартачишься и не позволишь ехать с тобой: с Сережей, Димой, Аленой, Оксаной — мне плевать, Арсений, как ты будешь обеспечивать себе конвой, но ты обеспечишь, иначе каждый (ты слышишь? каждый!) твой билет я буду умножать на два, и вписывать во второй себя. — Антон, ты ничего не перепутал? Я не ребенок уже лет двадцать как. — Да правда что. А кто ты тогда? Сколько раз мы говорили о том, что нужно найти специалиста? Сколько раз ты читал все эти заумные статьи про депривацию сна и неврозы? Сколькими завтраками ты меня накормил со своим этим «ну давай через недельку, Шаст, ну вот сейчас съемки закончатся — и я найду, Антон, обещаю»? И? Каков результат? Нулевой, Арс, минус один. А потом я снова вытаскиваю тебя из простыней, которые обматываются тебе вокруг шеи, когда ты уже дышать не можешь. — Ты позвонил среди ночи, чтобы лечить мне, что я безответственный инфантильный… — Арсений чувствует, как кровь начинает стучать в висках. — Нет, Арс. Я позвонил тебе, потому что соскучился и потому что мне страшно. Каждый раз, за тебя страшно, понимаешь? — Антон устало трет переносицу. В который раз он заводит этот разговор? В который раз он не получает ответов? Сколько можно об одном и том же? — Я стараюсь не показывать этого, но… А страшнее всего мне от того, что я вообще не понимаю, что с тобой происходит. Ты не говоришь, что это за сны такие, что ты кричишь во все горло и мечешься по кровати, как бесноватый, ты не хочешь лечиться, выдумывая все новые и новые оправдания, лишь бы я отстал, ты не признаешь, что в последнее время спишь все меньше, а я вижу, что синяки под глазами у тебя все темнее. Я не прошу тебя довериться мне. Я просто хочу, чтобы ты перестал себе вредить. Ветер стучится в окна ветками высоких деревьев. — Антон, сейчас, в половину пятого утра я ничего не смогу сделать, прости. Я очень устал, а завтра важный день. Не беспокойся, я вымотан достаточно, чтобы заснуть без снов. — Арс, зачем ты так… — Созвонимся завтра. — Спокойной. — И тебе. Антон тяжело опускается на подушки. Подушка Арса осуждающе молчит (как будто подушки вообще могут выбирать, молчать или говорить, хотя если и да, то подушечное осуждающее молчание выглядит именно так), тычет своим уголком ему в щеку, мол, ну и дурак же ты, дядь. …Когда это случается в первый раз, Антон подскакивает на постели посреди ночи от крика нечеловеческой боли. Он озирается по сторонам, тяжело дыша, уверенный, что кричали на улице, а так громко было, потому что они перед сном оставили окно открытым, а через секунду опускает взгляд и видит, как Арсений дрожит, с силой скручивая в кулаках простыни, и, стиснув зубы, сдавленно мычит. — Арс, Арс! Проснись! Арсений! Арсений не просыпается, лишь сильнее сжимает ткань простыней в руках. Движения резкие и лихорадочные, из груди вырываются протяжные леденящие душу стоны, Антон сильно встряхивает Арсения за плечи, вырывая его наконец из тяжелого сна. Арс смотрит на Антона сквозь пелену, застилающую глаза. От пережитого напряжения по щекам катятся слезы, дрожь не унимается, заледеневшие пальцы Антона холодят кожу на плечах; Арсений смотрит в лицо Антона и не осознает, что видит его наяву. — Что случилось? Что тебе снилось? Ты так кричал… — Ты… ты… живой… — выдыхает Арсений, забывая вдыхать. Тянет руки к лицу Антона, проводит пальцами по скулам, запускает в волосы — там и оставляет. — Конечно, живой, чего ты… как ты? Холодно? Окно закрыть? Воды принести? — Нет, ничего… Ничего, Шаст, я… я в порядке, я… сейчас… Арс поднимается с постели, пошатываясь, на ватных ногах заходит в ванную, дрожащими руками умывает лицо, пытаясь смыть вместе с потом и слезами слишком реальный кошмар. Ему душно и холодно одновременно, ноги подкашиваются, он садится на бортик ванной и не находит в себе сил встать. — Арс, тебе помочь? — Нет, я… я сейчас, я… Жалкий. Немощный. Не способный даже подняться. Только не пугать его еще больше, только не пугать, это моя проблема. Антон находит его сгорбившимся, опустившим руки на колени, уронившим голову на грудь. Беззащитным. Неприкрытым. Нуждающимся в помощи. Антон садится перед ним на корточки и бережно поднимает его голову ладонями. Арсений обнимает его так крепко, так отчаянно, так жадно, будто все еще не может поверить в реальность сидящего напротив Антона, словно в этих объятиях — неоспоримое доказательство того, что свет сильнее тьмы. — Я напугал тебя, прости. Прости, пожалуйста. — Все в порядке, все хорошо. Что тебе снилось? Расскажи — и не сбудется. Арс мотает головой, елозит подбородком по лопатке Шаста. — Не хочу даже вспоминать. Антон подает ему полотенце, Арсений вытирает лицо и позволяет утянуть себя в комнату. После он перебирает волосы Антона, пока тот погружается в сон, отвечая неопределенное «угу» на «буди меня, если вдруг опять приснится», зная, что постарается не будить, постарается проснуться сам. Ему так стыдно. Слабый, беспомощный, напугавший, обременивший. Неспособный решить свою проблему, не сумевший удержать ее в себе. Когда это случается во второй раз, Антон, засидевшийся на кухне допоздна, влетает в комнату и находит Арсения мечущимся среди простыней, царапающим себе руки и снова кричащим так, что кровь стынет в жилах. Антон выпутывает его из обвившегося вокруг тела одеяла, держит его лодыжки, чтобы унять этот безумный спринт. Арсений просыпается, судорожно хватая ртом воздух, и снова, как и в первый раз, смотрит на Антона неверяще, будто сквозь плотный густой туман, повторяя «живой-живой-живой». Антон гладит его по щеке, Арс ластится к рукам, прижимается носом к пальцам, целует осторожно ладони и запястья и снова не говорит ни слова о том, что именно ему приснилось. Этой ночью они не спят вдвоем: Антон боится криков, Арсений боится себя. Когда это случается в третий раз, Антон впервые заводит разговор о том, что нужно найти кого-то, кто в этом разбирается. Антону страшно, он совершенно растерян и не имеет ни малейшего понятия, как помочь. Арсений кивает, обещает подумать об этом с утра, но ни на следующее утро, ни на завтра, ни после четвертого и пятого раза не предпринимает ровным счетом ничего, потому что ему тоже страшно. Страшно признать, что с ним может быть что-то не в порядке, страшно принять, что в нем тоже что-то могло сломаться, что он не всесилен и тоже может быть слаб. Уезжая, Арсений раз за разом обнаруживает себя бьющемся в судорогах, разгоряченным, расцарапанным, с гудящей головой, едва доживающим до утра, когда контакт Антона засветится спасительным online. Арс набирает его номер дрожащими руками и рвано выдыхает, едва услышав ноты родного голоса. Ему стыдно. Стыдно стать обузой, стыдно быть чьим-то страхом, стыдно быть больным и беспомощным, стыдно признать, что он не справляется. Каждый раз он уходит от разговора о помощи, будь то помощи Антона или врача, потому что надеется, что сможет взять себя в руки, но снова и снова видит изможденное лицо живого Антона напротив себя в темноте, обещает ему и себе сделать хоть что-нибудь, чтобы это прекратить, но на утро вновь убеждает себя, что все сможет и сам. Арсению стыдно ничего не предпринимать и трусить. Арсению стыдно быть не в себе. Он перестает спать, отшучиваясь, что Наполеону хватало трех часов для сна, а Арсений сам себе и торт, и полководец. Он вписывается в новые и новые проекты, увеличивает количество тренировок до семи в неделю, затевает ремонт в их квартире, взваливает на себя бесчисленные объемы работы, помощи, развлечений — лишь бы вернуться домой далеко за полночь, рухнуть на кровать и забыться сном без снов. Антон смотрит на синеву под его глазами, качает головой и уже сам ищет номера специалистов по проблемам со сном, пока Арсений допивает пятую кружку кофе за день, утверждая, что сны прекратились, а сам он оправился. Антон раз за разом заводит разговор о том, что все это нездорово и неправильно, раз за разом оставляет новые номера на кухонном столе с запиской «пожалуйста, позвони», Арсений злится, цедит, что у него все под контролем, и снова и снова ругает себя за то, что из-за его неспособности принимать помощь и быть слабым, он срывает раздражение на Антоне, который вот уж точно не виноват в том, что Арс слышит «ты неправильный», «ты больной» вместо того, что на самом деле говорит Антон. Пару раз он даже соглашается на то, чтобы Антон записал его к очередному найденному светиле, пару раз даже оказывается в белоснежном или пастельных тонов кабинете, пару раз пара раз растягивается на пару месяцев. Антон радуется тому, что Арс наконец-то одумался и взялся за голову, Арс покорно выполняет предписания. Ровно до того момента, пока снова не обнаруживает себя искореженным судорогой на постели, а Антона — держащим его за плечи. Арс сдается, Антон старается за двоих. Он не ропщет, не обвиняет, не требует, не судит, он просто отказывается признавать поражение. Сны Арса он теперь предугадывает заранее и подбуживает его, когда тот начинает дергаться. Во сне Антон крепче прижимает Арсения к себе, едва тот начинает ерзать, наклоняется к уху и шепчет «я с тобой», не проваливаясь обратно в сон до тех пор, пока Арс не успокоится. Арсений для него — не больной, не слабый, не беспомощный. Арсений для Антона — просто не супермен из стали. Арсений для него — человек, живой, теплый и перепуганный. Арсений — для него. Трель звонка раздается за секунду до того, как Арса накрывает очередным кошмаром. Локаторы Антона теперь принимают сигнал, издаваемый за тысячи километров. И пока это так, Арсу не страшно быть не железным. Стыдно, но не страшно. — Шаст? — М? — Прости меня, пожалуйста. — Я не обижаюсь, Арс. — Расскажи про боггартов? Я что-то запамятовал, кто это такие… Расскажи мне страшную сказку на ночь, Антон. Чтобы бояться придуманного кем-то другого мира, а не того, что придумывает собственная голова. — Ну смотри. Боггарт — это такой дух, который принимает обличие того, чего ты больше всего на свете боишься, пауков там, змей, плохо на фотке получиться — ну, это в твоем случае. — А можешь зачитать отрывок про боггарта миссис Уизли? — Ща, — Шаст зашуршал одеялом, взял книгу, перелистал страницы в поисках нужного отрывка. — Тааак, вот он. «У темной стены, съежившись, стояла женщина. В руке волшебная палочка, все тело сотрясается от плача. На пыльном старом ковре в пятне лунного света, явно мертвый, лежал Рон. В легких у Гарри вдруг не стало воздуха. Ему показалось, он проваливается сквозь пол. Мозг точно заледенел — Рон погиб, нет, не может быть… Но погодите — этого же действительно не может быть… Рон внизу… — Миссис Уизли? — хрипло спросил Гарри. — Р… р… ридикулус! — прорыдала миссис Уизли, трясущейся рукой направляя волшебную палочку на тело Рона. Хлоп. Мертвый Рон превратился в мертвого, распластанного на спине Билла. Глаза пустые, остекленевшие. Миссис Уизли зарыдала еще громче. — Р… ридикулус! — крикнула она опять. Хлоп. Теперь на полу лежал уже не Билл, а мистер Уизли. Тоже мертвый. Очки съехали, по лицу течет струйка крови. — Нет! — простонала миссис Уизли. — Нет… Ридикулус! Ридикулус! РИДИКУЛУС! Хлоп. Мертвые близнецы. Хлоп. Мертвый Перси. Хлоп. Мертвый Гарри… — Миссис Уизли, выйдите отсюда! — закричал Гарри, глядя на свой собственный труп. — Пусть кто-нибудь другой… — Что тут происходит? В комнату вбежал Люпин, за ним, немного отстав, Сириус. Вдалеке послышались тяжелые шаги Грюма. Люпин посмотрел на миссис Уизли, потом на безжизненное тело Гарри и мгновенно все понял. Вынув волшебную палочку, он очень твердым и ясным голосом произнес: — Ридикулус! Мертвый Гарри исчез. Над местом, где он лежал, в воздухе возник серебристый шар. Люпин еще раз взмахнул волшебной палочкой, и шар пропал, сделавшись струйкой дыма. — О… о… о! — давилась миссис Уизли. Потом, закрыв лицо руками, дала волю рыданиям. — Молли, — сдержанно сказал, подойдя к ней, Люпин. — Молли, не надо… Миг спустя она заливала слезами его плечо. — Молли, это был всего-навсего боггарт, — успокаивал он ее, гладя по голове. — Всего-навсего жалкий боггарт… — Я т-т-то и дело вижу их мертвыми! — горько жаловалась миссис Уизли. — То и д-д-дело! Мне в-в-все время это снится…» Антон осекся. Он узнал, что снится Арсению практически каждую ночь.***
— Я зайду позже, хорошо? Выходя, Дмитрий Темурович прикрывает за собой дверь. Новый день, прежние надежды, те же неудачи. Никаких изменений. Стабильность. — Простите? — долетает в щель между стеной и дверью. Дмитрий Темурович чуть не подпрыгивает на месте. А может?.. — Да, Арсений? — Скажите, какое сегодня число? Он не должен отвечать на этот вопрос. Не должен, но гнетущее постоянство тянется уже слишком долго. Не должен, но смириться — это не выход. Не должен, но… — Девятнадцатое апреля. Я буду за тебя бороться, даже если ты упадешь без сил. Арсений сгибается пополам.***
— Знакомься, Шаст, это Георгий, он будет жить с нами. Арс заваливается в дверь в обнимку с цветочным горшком, из которого торчит высоченная трава с бледно-розовыми пушистыми столбиками цветов. — Он же Гога, он же Жора, он же Гей Оргий. Здрасьте, а вы, собственно, кто по жизни и почему Георгий? — По жизни он Горец Змеиный. — Как хорошо, что вы все объяснили, жаль, что я ничего не понял. Арс ставит горшок у кухонного стола, пританцовывая выкидывает заварку из чайника в горшок («Что «эээ»? Георгий хочет есть!»). — Вот ты какого знаешь горца, который от змей защищает? — Ну, ээ, Георгий Победоносец. — Ну, вот, Георгий. От змей защищает? Защищает. Мужик? Мужик. Значит Георгий. Знакомьтесь, это Арсений, он король страны чудес, где безумные чаепития заканчиваются тем, что трава Георгий хочет съесть заварку Антона. — А еще им можно лечиться от ангины и красить одежду в черный цвет! — А купить… — Красить! Ну красить так красить. — Блять, вот ты мне объясни, пожалуйста, вот смысл в твоей курточной капусте и шапках, если у тебя джинсы драные и щиколотки голые? Арсений сидит на кухне насупившимся сычом, закутавшись в одеяло по самый подбородок. — Во-первых, это стиль, во-вторых, я так проветриваюсь, — сипит он. — Проветривается он. У тебя в голове сквозняк, тебе не надо. Ты врача вызвал? Арс насупливается еще больше. — Ясно. Короче, я звоню в поликлинику, а ты иди в кровать и жди своей участи. — Ангина, Арс! — закатывает глаза Антон. — Вот теперь сиди, лежи, читай книжки и не разговаривай. Да, не разговаривай, — отвечает он оттопыренной Арсовской губе, — вот тебе самое страшное наказание за твою глупость… да, алё? Арс тянет шею в сторону телефона, в который сейчас орет Шаст — вдруг там окажется добрый волшебник, что вызволит его из-под домашнего ареста. Никакого спасения от этого домомучителя, куда там ангине — этот надзиратель в тысячу раз противнее. — Пасиб, Серег, но не, потому что этот модный долбаеб допрыгался в снег и теперь лежит в ангине и в температуре. Че? По пиву? Слух, давай на следующей неделе, а то этот чубастый таблетки свои забудет выпить и будет выздоравливать до следующего нового года, а нам еще на этот собираться же. Ты же тоже к Позовым, да? Ну отлично, на созвоне. Привет передам, и тебе, ага, ну давай. Антон отключается, кидает телефон на кресло, поворачивается к Арсу, строящему ему страдальческий взгляд. — Тебе привет. Все, ложись, пожалуйста, у тебя сейчас от этих скорбных гримас лицо треснет. Давай-давай, я на кухню пойду… что, не ходить? — отвечает он вытянувшейся шее, — ладно, тут посижу, но ты все равно лежи. Засыпай. И да, мне не страшна вот эта вот зараза, поэтому можешь меня выгонять сколько угодно (а ты ведь начнешь, я знаю), я не уйду…что? — А давай воспользуемся Георгием? — хитро прищурившись, выдает Арс. — Что? Каким Георгием? В смысле воспо…а! — Антон хлопает себя по лбу, — ты че, реально решил сожрать цветок? — Ну дай попробуем, ну че ты. Ну давай, ну Шаст, ну попробовать-то можно! Арсений медленно выползает из-под одеяла, крадется на кухню, спиной чувствуя, как Антон буравит его взглядом. — Арсен Сергеич, вы балбес. Шаст берет ножик, пилит травинки под «аккуратно, ему же больно!», мешает в большой кружке с еще какими-то травками, которые Арс выуживает из темных уголков кухонных шкафчиков, но, кажется, мешает неправильно, потому что болеющий нервно дергается рядом. В конце концов Арсений отбирает ложку, продолжая доставать все новые и новые ингредиенты, колдует над уже не кружкой, а настоящим котелком, и демонстрирует Шасту варево странного цвета. — Гадость какая. — Сам ты гадость, — улыбается Арс, и выпивает процеженный отвар почти залпом. Ждет один-два-три, не выдерживает, корчит гримасу и отставляет его в сторону. — Ну и говнище же Вы, Георгий, — обиженно говорит он растению. Растение стыдливо молчит. — А с виду такой симпатичный молодой человек. — Так, ведьма, ты закончил ворожить на своей горе? Вали в башню, я сейчас нормальных лекарств тебе сделаю. Арсений вновь забирается под одеяло, обмякает, темнота ложится на веки, силуэт Антона уже едва различим. Арс благодарно прикрывает наливающиеся свинцом веки, дремлет, пытаясь рассмотреть смазанные картинки. Ладонь Антона, легко касающаяся его разгоряченного лба, приятно холодит кожу, Арсений пытается к ней тянуться сквозь сон, но сил хватает разве что слегка повернуть голову. Перед глазами мелькают белые точки и яркие пятна, кто-то бежит за тенью, кто-то вскидывает топор в победном жесте, кто-то звенит латами и крушит врагов. Арсений приоткрывает глаза, когда первые солнечные лучи ползут по одеялу, находит Антона сложившимся неведомой буквой на диване, чтобы не тревожить температурный сон болеющего, улыбается про себя и вновь проваливается в сон. Огоньки гирлянды наполняют комнату теплым светом и Арсению снится, как он, маленький, сидит на коленях у Деда Мороза, уцепившись за плечо рядом стоящего светловолосого мальчика, рассказывает стишок и ничего не просит взамен, ничего не хочет, даже пусть будет так же жарко, это совсем не важно, только пусть ему всегда будет можно опираться на это острое худое плечо. Он берет мальчика за руку, и они бегут к елке, где под ветками блестят яркой бумагой подарки, и где светловолосый мальчик нетерпеливо срывает бант с самой большой коробки и… — Арс, ты серьезно?! Арс, реально что ли?! — Шаст потрясенно смотрит на коробку, только что освобожденную из оберточной бумаги, переводит взгляд на Арса, обратно на коробку, снова на Арса, снова на коробку, — это реально… ТОТ САМЫЙ ХОГВАРТС ИЗ ЛЕГО?! Шаст прыгает вокруг Арса, скачет вокруг елки, упрыгивает на кухню, трясет коробкой над головой, пытается успокоиться, расчищая место, чтобы немедленно собрать замок, но куда там — этот фейерверк ничем не удержишь. Арс смеется, смотрит на сыплющего мириадами искр Антона, и думает, что готов скупить все конструкторы всех замков мира, лишь бы видеть и слышать его смех. В его улыбках — самое теплое лето, в его морщинках у глаз — шелест майских листьев, в его радости — самый ласковый согревающий свет. Тот самый, что крадется по ковру первым майским рассветом и скользит по стене августовскими закатом, тот самый, что наполняет доверху и плещется через край, тот самый, который однажды в тебя проникнув, заполняет все бреши и копится в баночках-скляночках на темный холодный день. У Арсения весь погреб и чердак этим светом забит, а звезда по имени Антон все продолжает сиять. Ему не жалко, ему не сложно. Кому-то светят лампочки, а кто-то был рожден, чтобы родился свет. — Арс, спасибо-спасибо-спасибо! — «спасибы» Антона тонут в его поцелуях, захлебываются восторгом, замолкают в объятиях. — Колдуй, Шаст. Новый Год они встречают шумной компанией, пекут имбирные пряники всевозможных форм и размеров, поливают глазурью немыслимый рождественский пирог, жгут бенгальские огни и римские свечи, наряжают Шаста второй елкой и водят вокруг него хороводы («какая облезлая у нас елка…» — «ты вот руки убери и иголочки мои не трожь!»), валятся гурьбой на улицу и устраивают снежковое побоище. Они просыпаются в первых сумерках нового года, подгоняемые Сережей и Оксаной, нетерпеливо шуршащими вокруг яркими бордическими костюмами. Через час Шаст уже щелкает крепами борда, Арс ковыряет заклепки, встает — и тут же падает рыбкой в снег. — Арсений Сергеич, неужели мы нашли то, что вы не умеете? — Я не волшебник, я только учусь. Как вы едете на этой доске, ноги связаны, опереться не на что… А-А-А! — несется Арс в ярко-оранжевое ограждение. Его возят по склону за руки по очереди Антон, Оксана, Сережа, даже Дима порывается забраться на гору, хотя до этого предпочитал оставаться внизу и руководить всеми «откуда видно лучше всего». Без толку. Когда он в очередной раз подхватывает борд и несет его наверх, на белоснежную перчатку падают капельки крови из носа — не вынесла душа поэта столько тяжких измывательств над собой. Антон сдается и скатывается с ним к самому низу, чтобы взять «дедовские» лыжи («в вашем возрасте — самое то»). Арс нацепляет непривычно тяжелые пластиковые ботинки, берет в одну руку лыжи, в другую — палки, по-гусиному топает на подъемник. Тяжело, смешно и как-то прохладно. И по-прежнему нечеловечески грациозно. — Я когда-то пробовал, но… — щелкая креплением, неуверенно говорит Арсений, отталкивается один раз, второй, наклоняется вперед и… Дайте Икару крылья — он полетит к солнцу. Постройте человеку самолет — он воспарит в небеса. Развяжите Арсению ноги — и он полетит сам. Ветер свистит в ушах, морозный воздух становится горячим и обжигает щеки, глаза под маской слезятся — не ясно, от скорости или от свободы. Он не помнит, откуда все это знает, и понятия не имеет, почему об этом забыл, но здесь и сейчас он почти ложится в широкие духи поворотов — и зачерпывает мизинцем снежную пыль, набирает скорость, пружиня на прямых ногах — и говорит с ветром на одном языке. Улыбка не сходит с губ, распахнутых в крике восторга и обожания, и сияющие внизу огни радостно отвечают ему сиянием и перемигиванием. Арсу кажется, что он бежит по городу детства, где не был около тысячи лет, но где все как будто бы замерло в ожидании момента, когда он вернется, этого самого момента: дороги скучали по его стопам, деревья тосковали по его глазам, калитка вздыхала без его рук, дом пустовал без его запаха. С каждой секундой он вспоминает все больше, все четче, и все вокруг вспоминает и Арсения тоже, и взгляды наполняются памятью. Retrouvailles — воссоединение. От «снова найти». Снова найти в себе память о доме, о собственном, ни с кем не делимым доме, где говоришь себе в слух и себе отвечаешь. О комнатах, хранящих шорох только твоих шагов и шлейф единственно твоего запаха, смешанного разве что с запахом дерева, хвои и солнечной пыли. О целой Вселенной внутри, успокаивающей, убаюкивающей, напевающей — только его, только ему. Слиться с вечностью, мгновением, раствориться, заполниться, замереть, чтобы вынырнуть вновь способным делиться и излучать. Арс расправляет руки — Арс воспаряет к звездам, и звезды смущенно скрывают лица, узрев ярчайшую из них. Мир замирает. Время останавливается. — Арс! Ты где так научился! Ты почему раньше не рассказывал! — вопит Антон, шумно оттормаживающийся неподалеку. — Ты парил! Ты летел! Ты…ты…ты бы только видел себя! Арсений фокусируется на лице Антона — пьяная дымка не схлынувших ощущений застилает разум. Это только его. Это всегда было внутри. Даже тогда, когда он сам об этом не знал. Он подъезжает ближе, снимает шлем, смотрит на застывшего в изумлении Антона и думает, что его многоликая Вселенная может вполне иметь человеческое лицо. — Мне кажется, что я всегда это знал. Во Вселенной только мы одни.***
— Что ты сделал!!! Что ты наделал!!! Сережа подлетает к Арсению, сшибая на своем пути тумбы, стулья, почти падая ему на руки — лишь бы удержать, лишь бы не отпустить. Дмитрий Темурович опомнится только через секунду. Через секунду, когда на счету каждое мгновение. — Ноги его держи! Арсений выгибается дугой, кричит надрывно, беспомощно, горько, кричит, а ко рту тянутся и тянутся тонкие струйки крови из носа, кричит и с нечеловеческой силой пытается вырваться из рук Сережи и подоспевшего Дмитрия Темуровича. Арсений хрипит, когда сил кричать у измученного тела уже не остается, когда связки безнадежно сорваны, и голос его звучит страшно и бешено, будто и не его голос вовсе, а кем-то подсаженный извне. Он хрипит, раздирает губы, давится, кашляет, захлебывается в собственной крови и слюне, размазывает в борьбе эту жуткую краску по лицу, по простыням, по мертвой хваткой сцепившимся на нем рукам Сережи. — Держи, я сейчас! — Дмитрий Темурович выхватывает шприц, молниеносно набирает в него что-то прозрачное, смотрит на каплю на конце иглы, быстро вводит препарат, отбрасывает в сторону ампулу и шприц, снова держит ноги Арсения и, наконец, чувствует, как тот затихает. Арс остается лежать неподвижно. Глаза стеклянные, кровь повсюду, простыни в клочья. Синие провода вен проступают под тонкой белой кожей, которая, кажется, скоро порвется на реберных и тазовых костях. — Воды принеси. — Давай лучше я… — Воды принеси, я сказал! — Сережа оборачивается лишь на секунду, чтобы сверкнувшим взглядом заставить Дмитрия Темуровича выйти за дверь. Подчиняется. Выходит. Бредя по темному коридору, он убеждает себя, что должен был попытаться, обязан был просто попробовать. Набирая воду в небольшой эмалированный таз, он пытается поверить в то, что по-другому было нельзя, бесконечно толочь воду в ступе, тянуть гудроновую жвачку, оттягивать момент до… чего? Никто из них не знал, что будет дальше, никто ни к чему не был готов. Не случилось бы идеального времени, ничего не пришлось бы к месту, не свершилось бы идеально вовремя. И чуда бы не случилось. Нет никого беспомощнее человека, но нет и никого сильнее, сказки про Деда Мороза, про ангелов и Бога остались где-то в детстве и юности. Никто не рассыпет над их головами мешок с подарками. Никто не убережет от катастрофы. Никто не заставит море в стороны разойтись. Поэтому когда кажется, что все потеряно и утрачено, когда ты перепробовал все разумные варианты и тысячу раз разбился о то, что должно быть логичным и правильным, единственно верным может оказаться самое безрассудное и абсурдное решение. А дальше — только надеяться. Когда Бог нас покинул, нам остается верить только друг в друга. Когда Дмитрий Темурович открывает дверь и вносит таз с водой, Арсений сидит в кресле все с тем же отсутствующим выражением лица. Он не видит, как Сережа быстрыми движениями перестилает его постель, не видит, как высится в углу груда окровавленных простыней, не видит, как застывает в дверях Дмитрий Темурович в ужасно глупой позе. Арсений ничего не видит. Сережа забирает таз, берет чистое полотенце, погружает в теплую воду, отжимает и вытирает застывшую кровь с лица Арсения. Его движения бережны, плавны. Придерживая голову ладонью, он гладит полотенцем лоб, впалые щеки, острые скулы, черные синяки под глазами. Челка становится мокрой, Сережа убирает ее набок, как всегда делал сам Арсений. Арсений ничего не чувствует. Вытерев лицо, он осторожно берет Арсения на руки, прижимает к себе, как новорожденного, с опаской, боясь ему что-то сломать ненароком, и кивком указывает на дверь. Это выглядело бы комично — долговязый Арс на руках у маленького Сережи — если бы не было так жутко. Если бы Сереже не приходилось сейчас быть как никогда большим. — Там в углу каталка стоит… — Он не сядет в инвалидное кресло. Сережа медленно движется вдоль стены, Дмитрий Темурович открывает дверь душевой, Сережа сажает Арсения на стул, берет в руку лейку душа и пробует воду на ощупь. Сняв с Арсения пижаму, он осторожно смывает с него остатки крови и пота, запрокидывает его голову, чтобы вода не попала в глаза. Выключает воду, закутывает Арсения в полотенце, вытирая насухо, одевает в чистое белье и новую пижаму. — Давай я, давай я помогу… — Руки убери. Помог уже. — Сереж… — Ты сейчас поговорить собираешься? Дверь открой. Они возвращаются к постели Арсения, Сережа укладывает его на подушку, накрывает одеялом. Арсению все равно. Сережа смотрит на неподвижную фигуру, застывшую во времени, потерявшуюся в пространстве, заблудившуюся между реальностью и сном. Смотрит — и застывает сам. — Пойдем покурим, — глухо произносит Дмитрий Темурович, кладя руку на Сережино плечо. Они выходят на воздух. Поджигают. Затягиваются. Выдыхают. — Что ты ему сказал? — Что сегодня девятнадцатое апреля. — Дим, ответь мне честно, ты долбаеб? Хватит. Он должен был попытаться. Кто еще, если не он. — Сереж, я знаю все то, что ты сейчас хочешь мне сказать. Поверь, это даже не сотая доля того, что я говорю каждый день сам себе. Но так больше продолжаться не могло, я должен был что-то сделать, я не мог продолжать бездействовать дальше. Его состояние — это не стабильность, это медленная и окончательная деградация. Одним из немногих вариантов в его положении была провокация. Это спорный метод, он не всегда срабатывает, но в случае успеха может дать значительный скачок вперед. Поверь, я много раз подумал, прежде чем вызывать у него воспоминания о триггере, я знал, что это вызовет неконтролируемую реакцию, но я предполагал также, что он может и не отреагировать никак. Я не был уверен, насколько хорошо это подействует и подействует ли вообще, но… — Я правильно понял, что ты эксперименты на нем ставишь? — Сейчас каждый наш шаг — это эксперимент. — То есть, он для тебя подопытная крыса? Ты на нем свои заумные теории проверяешь? — Сереж… — Пока ты тут подключаешь его к датчикам и в блокнотик записываешь результаты, хочешь расскажу, что делаю я? Я езжу к Кьяре и рассказываю ей, что папочка обязательно привезет ей из путешествия много разных подарков и цветов. Я дрейфую между Питером и Москвой, решая, как могу, дела его дела. Я мотаюсь в Воронеж, чтобы проверить самочувствие Майи и постоянно ей названиваю. А еще я три раза в неделю приезжаю сюда, пытаюсь узнать у тебя хоть какие-нибудь новости, получаю целое круглое нихуя, вожу сюда горы всякой всячины, которую ты мне расписываешь, не слышу никаких прогнозов и хоть каких-то предположений, а потом застаю его, бьющегося в горячке, и тебя, зависшего над ним с выпученными глазами. А теперь еще и оказывается, что пока меня тут нет, пока я бегаю по твоим, в том числе, твоим, блять, поручениям, ты втихую тут решил проверять какие-то там теории, потому что, видите ли, стабильное состояние тебя не устраивает. Ты не находишь, что я заслуживаю хотя бы знать о том, что ты там в своей голове решил? Ты не считаешь, что я заслуживаю знать о том, что с ним происходит? Сережа почти даже не злится. Ему нечем. Он просто разочарован. Он просто очень устал. — Скажи, Дим, за что ты так мне не доверяешь? — Это не вопрос доверия или недоверия, пойми. Просто сейчас какие-то решения мне нужно принимать самому. Самому, слышишь? Чтобы потом не было соблазна свалить на кого-то косяки. Ткнуть пальцем: «агаа, вот из-за кого не вышло». Я думаю, что мы сейчас на той стадии, когда нужно стараться отключить эмоции, абстрагироваться от личного, перестать жалеть и его, и самих себя, и просто работать. Просто делать, что должно. А дальше — будь что будет. И кто-то должен был решиться на это первым. — Будь что будет… — задумчиво тянет Сережа. Выбрасывает окурок, засовывает руки в карманы, отворачивается и смотрит куда-то в сторону. — Скажи, а тебе как живется с тем, что он тебя, может, так никогда и не узнает? Дмитрий Темурович тушит сигарету, давя последний сочащийся дым. — Я смирился, Сереж. — Повезло. Дмитрий Темурович находит его задремавшим в кресле напротив постели Арсения. Арс спит тихо, спокойно, не дергается, не бежит. По губам блуждает блаженная полу-улыбка, грудь мерно вздымается под одеялом. Так похожий на прежнего. Так далекий от реального.***
— Стой, погоди! Куда ты нас ведешь? — Я не знаю, это же твой путь. — В смысле «мой путь»?.. В смысле мой путь? — Ну, а чей же еще? Это же ты хотел увидеть то, что так долго искал, и никак не мог найти, и потерял совсем. — И что я здесь нашел? Обыкновенный берег? Обыкновенная вода, обыкновенный песок…все обыкновенное… как и моя сраная жизнь. — Но так это же твой путь. И ты на нем выбираешь — вот тебе обыкновенный песок, вот тебе обыкновенная вода, вот тебе и обыкновенный ты. — Да нет… Не то что бы я обыкновенный… — То есть ты необыкновенный? — Да. То есть, нет… За спиной нарастает гул голосов, заставляя обернуться резко и растерянно. Они все громче, все ближе, все четче. — Да заткнитесь вы! Вы так орете, что я себя не слышу! Голоса смеются зло и жадно, жуткие гримасы обступают со всех сторон. Злость закипает и подступает к горлу, вырываясь громким: — Тихо, нахер! Тишина. Звенящая тишина. — Я что, оглох? — Немаловероятно. Тишина. — Я никогда не слышал самого главного. Я никогда не слышал себя. — Во! То есть ты захотел услышать себя! — Да! — Слышишь… — Я слышу! — Да? И что ты там себе говоришь? По струнам прокатываются пальцы невидимого в слабом свете музыканта. А может, никакого музыканта и нет. — Ты знаешь… я никогда не видел море на рассвете. Все это так красиво. Вода такая охеренная. Все такое нереально красивое! Песок… такой охеренный! Ты говоришь, я необыкновенный? Так и есть. Голоса за спиной гудят глухо «да кто ты такой», «да кем ты себя возомнил», «кто ты, чтобы ставить себя выше других», но больше не страшно. Взвизг ножа и хрипы тонут в задорной и громогласно поющей музыке. Бледный теплый луч скользит по волосам, по щеке, по животу. Арсений раскрывает руки, вдыхает, прикрывает глаза. Один. Два. Три. Гром. Гром аплодисментов. — Браво!!! Арсений приоткрывает глаза. Видит лица, залитые светом, блестящие там и тут слезы, ладони, неистово выбивающие оглушительные хлопки. Люди встают со своих мест, волна поднимается с балкона и ложи, крепнет в амфитеатре, нарастает в бельэтаже и, достигнув своего пика в партере, накрывает его с головой, оставляя соль на ресницах. Его берут за руки, ему сияют в ответ. Поклон. Выдох. Арсений обнимает и принимает объятия в ответ, смеется громко, свободно, широко и счастливо. Месяцы сомнений, бессонных ночей, репетиций, срывов, надежд, недостатка времени с близкими, отсутствия времени на себя, кропотливой работы, выворачиваний наизнанку, споров, убеждений — все ради этого. У них все получилось. У него получилось все. Руки немеют от цветов, софиты ослепляют, и Арсений сквозь пелену видит приближающуюся к сцене тонкую высокую фигуру. Звуки стихают позади, будто кто-то их накрыл колпаком, зал озаряют только подернутые поволокой изумрудные глаза. Арсений откладывает цветы в сторону, останавливается на краю. Он смотрит на Антона в льняной рубашке навыпуск, белоснежностью своей отражающей искорки незастывших слез в морщинках в уголках глаз, на Антона, протягивающего ему вверх охапку белоснежных цветов: каллы — «Я восхищаюсь тобой». И его накрывает с головой. С букетом в руках, прижимаемым к груди, Арс спрыгивает в зрительный зал и обнимает Антона. Ему все равно, что о нем могут подумать, ему все равно, что потом скажут, ему так наплевать, как все это выглядит. Он просто не хочет смотреть на него сверху вниз даже в момент своего триумфа. Особенно в момент своего триумфа. Я мечтаю стать с морем вровень. — Арс, ты слышишь это? Ты слышишь? — говорит ему Антон, — это все твое, твое все, понимаешь! Я так тобой горжусь! Антон отстраняется, аплодируя ему, кажется, громче целого зала, и только тогда для Арсения вновь возникают звуки. Овации, крики, Арсений смотрит кругом, почти оглохший и ослепший от шквала эмоций, а родные руки тянут его за сцену, чтобы подтолкнуть к заслуженному месту. — Давай, ты достоин быть на вершине. Арс смотрит на сияющего Антона, выбегает на сцену, прыгает, выбрасывает кулаки в воздух в победном жесте и чувствует спиной радостный смех и преисполненный гордостью взгляд. Вот оно — то, к чему он так долго шел, пробираясь сквозь дебри неудач и надломленных ожиданий. Вот она — сбывшаяся мечта, момент абсолютного чистейшего счастья, ступенька сброшенной с крепостной стены лестницы, рассвет после полярной ночи. И вот он — стоит в лучах поднимающегося солнца, и кажется, будто бы все планеты сошли с орбит, чтобы на него посмотреть. Ему не хватает воздуха, кружится голова, будто бы он стоит на вершине самой высокой и древней горы. Будто бы он подходит к самому краю и стоит над обрывом, не боясь упасть, отдаваясь воле ветра, зная, что полетит, подхваченный парой хлопающих за спиной крыльев. Не страшно падать — страшно не летать. — Браво, Арсений! Звон бокалов, переливающееся через край шампанское, поздравления, объятия, смешавшиеся запахи цветов, сладостей, хлопушек. Они все такие красивые. — Ребят, у меня есть тост, — Арс поднимается с места, — я хочу выпить за вас. Без вашей поддержки, без вашей безграничной любви у меня бы ничего не получилось. Спасибо вам за терпение, за то, что пришли сегодня и оставались со мной на протяжении всего этого времени. Спасибо за то, что сделали возможным осуществление мечты. Спасибо за то, что верили в меня даже тогда, когда у меня самого не хватало сил. Вы сияете ярче солнца, и я хотел бы собрать эти лучики в маленькие ампулки и всегда носить с собой, доставая их, когда буду далеко. Когда мы вместе — никто не круче! — Арсений смотрит на обращенные к нему улыбающиеся лица. И видит только одно из них. — У меня сейчас ощущение, будто я взмыл на вершину мира, будто бы я и сам — самая высоченная гора. — Горы зовут тех, чья душа им по росту, Арс, — салютуя бокалом, произносит Дима. Арс опускает голову, смущенно улыбается, краснеет. Это он должен дарить им цветы. Ирисы бы. — За Арсения! — поднимает бокал Антон. — За тебя, друг! — вторят ему. Арсений прячет лицо в ладонях. — У меня для тебя подарок. Антон отворяет дверцу шкафа и выуживает оттуда небольшую бархатную коробку. Арсений открывает ее и видит маленькую сверкающую маску. — Ты знаешь, я подумал, что Оскар — слишком избито и заезжено, а вот Золотая Маска — это необычно и что-то про высокое искусство, совсем как ты. У тебя будет еще множество наград, я уверен, но вот пусть эта вещь будет визуализацией всех этих будущих успехов и признаний, новых начинаний и новых вершин. Ты достоин их всех, Арс, ты заслуживаешь их как никто. Арсений подносит маску к глазам, прислоняет к лицу, смотрит сквозь прорези. — Шаст, спасибо тебе, она такая красивая, как ты ее достал… — рассматривает, ощупывает аккуратно. Замирает, — ты знаешь, я… я столько образов перемерил, костюмов каких-то, масок тоже. Все что-то ждал, чего-то искал. И потерялся. Думал, совсем заблудился, себя растратил в попытках доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что я не ошибся, что я правильно иду, что знаю, что делаю. Я ни разу не усомнился, но с каждым днем становилось все тяжелее вывозить, и мне казалось, что это просто я делаю недостаточно и ленюсь. Знаешь, когда все получилось? Когда я вдруг увидел, что мне не нужно играть, потому что это все проросло в меня и пустило корни. Мне так важно было доказать себе, что я чего-то стою, что я совершенно забыл о том, ради чего я действительно стал этим заниматься. Ради магии, ради возможности быть разным, превратиться в кого-то совершенно другого, попробовать совершенно новое, рискнуть. И потому, что это делает меня счастливым. Знаешь, возишь-возишь на себе эти саночки, и забываешь, что надо еще и кататься, хотя бы изредка, ведь на самом деле все ради этого и делается. И я себя отпустил, расслабился, делал, что должно — и будь что будет. А знаешь, как я это понял? Я посмотрел на тебя. — А я-то чего? Мне в жизни так, как ты, не суметь! — А тебе и не надо. Ты живешь, как дышится, Шаст. Ты вообще никого и ни в кого не играешь и не играешься. Ты всегда настоящий, со всеми, ты ничего не боишься. А я могу только с тобой. Арсений отнимает маску от лица, ставит на полку, бросает взгляд на белые цветы в вазе. Единственные, что принес с собой в спальню. — Так что пусть она напоминает мне о том, что в погоне за мечтой надо не забывать смотреть на то, что пробегаешь. И иногда останавливаться, чтобы подышать. Спасибо. Арс прижимает Антона к себе, целует тихо, гладит по спине. — Ты чай будешь? Пойду сделаю. Я тебе торт украл, будешь краденый торт? Краденый торт. Это ж надо.***
Утром Дмитрий Темурович меняет в вазе на столике букет маков. Он начинает с цветов. Он начинает с конца. … Арс никогда не звонил ночью, если знал, что дети дома. Дядя Арсений слишком ценил сон Савины и Тео, который дарил им дедушка Оле Лукойе. Дядя Арсений не трогал раскрытый над детьми красочный зонтик и был уверен, что все может подождать до утра — сны важнее. Арс никогда не просил помощи для себя и никогда не отказывал в помощи другим. Заехать поздравить в полночь с днем рождения, будучи проездом из одного города в другой — Арс стоял с шариками у подъезда и вызванивал радостным «на большом воздушном шаре мандаринового цвета Арс спешит поздравить с днем рожденья». Подставить плечо и выслушать вопли по поводу того, какие все бабы дуры — Арс первым оказывался на кухне с двумя бутылками коньяка и лимоном, потому что «что ж мы, как свиньи, без закуски». Подставить плечо и ввернуть ободряющие слова, если что-то не получалось — Арс записывал тысячу и одно сообщение про то, насколько гениальны идеи и их воплощение. Забрать, привезти, отвезти, выслушать, поговорить, помолчать — служба спасения имени Арсения всегда первой оказывалась на месте происшествия. Арс никогда не просил ничего взамен и просто говорил, что если он будет держать это все в себе, ни с кем не делясь, он просто разорвется. Он говорил, что ему станет счастливее, если он сделает чуть радостнее кого-то еще. Арс никогда не звонил ночью. Даже тот звонок раздался утром. Арс никогда не просил помощи. Даже тогда не просил. 19 апреля. В 4:04 утра. 21 апреля 753 года до н.э., как говорят, был основан вечный город. 21 апреля Дмитрий Темурович нашел Арсения, сидящего на полу в маковом венке среди дыма и закрытых окон, поджигающего один за одним и без того алые цветы… Первые проблески на лице Арсения появляются, когда Сережа приносит соломку с маком. Арс с интересом пододвигает к себе коробку и резко дергается, едва дотронувшись до нарисованных цветов. — Что это? — спрашивает он, задумчиво рассматривая пальцы. — Маки, — отвечает Дмитрий Темурович, засовывая руку в карман и нащупывая ампулу. — Жгутся… А что они значат? Он не решается ответить. Арс безразлично замолкает. На следующее утро Дмитрий Темурович приносит живые цветы (попробовать, только попробовать). Арсений указывает на них пальцем: «Маки?» — Дим, а ты веришь в чудеса? — спросит его Сережа многим позже, когда своими глазами увидит, как Арсений уверенно указывает на коробку соломки, принесенную им снова. Огонек сигареты гаснет где-то далеко внизу. — Нет, — ответит Дмитрий Темурович. — Я верю в Арсения. Сережа просыпается в кресле, недовольно кряхтя и ворча на затекшие мышцы. Трет глаза, растирает ноги, осоловело смотрит вокруг. — Доброе утро. Будешь завтракать? — Ты сам-то ел? — хрипит Сережа, пытаясь подняться. — Не волнуйся, у меня все есть. Ты что будешь? Кашу, омлет?.. — Знаю я, как у тебя тут все есть. Опять небось баранок обожрался на ночь. Я щас, — уходит, разминая ноги на ходу. Дмитрий Темурович будит Арсения. — Доброе утро. Как вы спали сегодня? Фигура садится на постели, смотрит сквозь него на противоположную стену. Молчит. Внутри что-то обрывается: не помогло. Не помог. Арсений переводит взгляд, и слегка хмурит брови. Разворачивается, смотрит в упор, чуть наклонив голову. Дмитрий Темурович замирает. Тишина. Звенящая тишина.***
— Да не дергайся ты, расслабься. Все в порядке будет, это же ты, ты не можешь не понравиться. Шаст в очередной раз одергивает толстовку, снова не попадает ремнем в гнездо защелки и чертыхается про себя. В конце концов Арс, хихикая, пристегивает его сам. — Вот ты ржешь, а я реально в панике. Я вообще понятия не имею, как себя вести. — Просто будь собой. — Спасибо, друг, подсказал. Ты бы мне еще Евгения Онегина через самые честные правила объяснил бы. — А что, там очень легко, смотри… — Поехали уже, давай, не умничай! — И весьма коварный! — Папа! Маленькая бойкая девчушка летит по коридору навстречу объятиям. Арс подхватывает ее на руки, прижимает к себе. — С днем рождения, дочур! Антон смотрит на Кьяру, радостно хохочущую в ухо Арсению, расплывается в улыбке и плывет куда-то очень далеко. Темные глаза, оливковая кожа, но вся — Арсова. — Пап, а это кто? — Солнышко, это не вежливо. Для начала нужно поздороваться и представиться. Арс опускает ее вниз, Антон присаживается на корточки. — Здравствуйте. Я Кьяра, а вас как зовут? — девочка протягивает руку. — Привет, Кьяра, а меня зовут Антон. Очень приятно познакомиться. — Взаимно. Кьяра приседает в неловком реверансе и жмет его руку. Антон уже не плывет — он просто ложится на волны и плавится под ярким солнцем, не имея ни малейшего понятия, как далеко он от берега. — Пойдемте в комнату, у меня там есть шарики и железная дорога. Антон, а вы любите чай? А печенье? А торт? А это что? А можно посмотреть браслетики? Кьяра тараторит без умолку, смело берет Антона за палец, строит глазки и хихикает радостно. Папа ей становится не интересен. Антона уносит в открытое море. — Привет, Ален. — Привет, Арсений. Неловко обнимаются, как всегда. Молчат. — Тебе кофе черный, как и всегда? Его слегка отпускает. — Он ей понравился, кажется. — Антон не может не понравиться. Арсений смотрит удивленно, внимательно, настороженно. Алена смотрит в комнату, где Шаст восседает на маленьком стульчике, согнув ноги в неизвестную науке фигуру (возможно, в затекаэдр), в одной руке держа розовую чашечку, другой пытаясь уцепить пирожное. На голове у него шляпка, на руках — браслеты из бусин и бисера. Кьяра разливает невидимый чай и учит, как правильно класть салфетку на колени. Идиллия. — Я давно не злюсь на тебя, Арс. Я, наверно, никогда и не злилась. Арсений подпирает подбородок ладонью, прикрывая губы пальцами. — Ну, в смысле, я тогда, конечно, была страшно обижена, расстроена, опустошена и все такое, но чтобы по-настоящему злиться — такого не было. — Прости меня, Ален. Прости, я… — Арс тянет руку, накрывает ее ладонь, гладит по пальцам. — За что, Арс? За то, что ты полюбил? Арсений наклоняет голову, слегка поджимает губы. — Я давно хотела сказать тебе спасибо. Знаешь за что? За то, что ты всегда был со мной честен. За то, что не стал тогда юлить, выкручиваться, обманывать меня, себя тоже. За то, что был смелым за нас двоих, за то, что не побоялся сказать. Если бы не ты, мы бы точно все испортили. Испортили бы мы — задело бы Кьяру. Арс оборачивается, смотрит на пляшущие в танце кудряшки темных волос, на сверкающие туфельки, на ямочки на щеках. — Ты знаешь, я…я так благодарен тебе за то, что она остается и моей тоже. Она мне… она такая чистая, светлая. Я смотрю на нее — и мне кажется, что понимаю, что имеют в виду, когда говорят о том, что у каждого из нас есть что-то святое. Вот она — святое. Неприкосновенное. Она обнимает — и мне хочется стать для нее супергероем. — А ты для нее и есть супергерой. Алена смаргивает слезу, подступившую к ресницам. Арсений ласково гладит ее по щеке. — Я не знаю… мир спасти, Вилли Вонку изобрести ей личного, научить зверей говорить, чтобы с ней общались. Она смеется, и я хочу еще больше смешить ее, чтобы она не прекращала, она же из меня веревки вить может — ей стоит брови нахмурить — все, я готов и мультики до полуночи, и самого большого единорога тащить. И я каждый раз поверить не могу и наглядеться не могу тоже, когда вижу ямочки на щеках — как у меня, родинки как у меня, как она повторяет за мной движения какие-то. Это просто магия какая-то. — Она на тебя очень похожа. Да и Вселенная повторяется в наших детях. — Только делает лучше в разы. Они молчат с минуту, думая об одном, но каждый по-своему. О том, что их соединяет, не связывая, не приковывая — объединяя. — А он для тебя супергерой, да? Арс кладет руки на чашку с давно остывшим кофе, но ладоням все равно горячо. Кьяра подбегает в комоду, достает оттуда свой самый любимый браслет, отдает Антону. Антон вытягивает руки, позволяет ей выбрать, какое из украшений ей нравится больше всех, и без тени сомнения снимает самый ценный экземпляр, за которым гонялся около полугода — кожаный, с пластинами из слоновой кости. — А это так заметно? — Шутишь? Вы так смотрите друг на друга… Да даже если не смотрите. Вы как будто все время вдвоем. Ну, то есть… вы даже если физически не рядом, все равно как будто в капсуле. Вы можете мотаться каждый по своим делам, можете стоять спиной друг к другу и быть погруженными в беседу с разными людьми, можете даже не встречаться взглядами, но вы все равно как будто наедине. От этого совсем не неловко, нет, от этого не хочется сбежать или стыдливо прикрыть глаза, вы не выпадаете из разговора, не источаете жгучее желание остаться вдвоем. Вы со всеми, конечно, со всеми. Но друг с другом — в первую очередь. И от этого как-то… теплее, что ли. Радостнее. Счастливее рядом с вами, понимаешь? Вам даже завидовать не получается, потому что это какой-то совершенно иной уровень, совершенно иная высота. Я никогда не видела тебя таким целым, Арс. Таким наполненным. Таким… живым? На вас смотришь — и не то что марать не хочется, даже прикоснуться боишься — вдруг повредишь. И всего этого так мало осталось, что даже и не знаешь, что сделать, чтобы приумножить. Чтобы была надежда, что добро все-таки победит. Вдруг однажды станешь достоин, чтобы и на твою долю чего-то такого перепало. Хотя не такого, конечно, но хотя бы похожего. И если для этого тебя нужно было отпустить, то я рада, что сдала этот экзамен. Алена берет его за руку, переплетает пальцы, улыбается светло и немного печально. — Вы — то, что нужно, Арс. Вы — именно то. Вы именно те. Кьяринг-777 взмывает в звездное небо, и взлетно-посадочная полоса салютует зелеными огнями. Арсений просыпается от запаха гари, идущего с кухни. — Спалился! — восклицает Антон, пытаясь загородить собой духовку, из которой валит дым. — Спалился-то ладно, а что спалил? — Не скажу! — Тебе помочь или не мешать? — Блин, щас я, щас. Ты можешь пока, я не знаю, Сереге набрать, уточнить, к скольки они с Оксаной собираются сегодня прибыть?.. — спрашивает Шаст почти жалобно. Арс улыбается уголком рта, но тут же прячет улыбку за напускной серьезностью и озабоченностью. — Ты знаешь, я, пожалуй, к нему сейчас заеду, а то если его не разбудить, он же весь день продрыхнет, а потом будет самым бодрым на нашем сборище, всех достанет своим караоке. — Во, отлично! Спасибо! И да, с днем рождения, Арс! Антон хватается за телефон, когда Арсений наконец удаляется в ванную. — Окс! У меня беда, я чуть тут дом не спалил! Да не ворчи ты, я знаю, что восемь утра. И Серега пусть не ворчит, привет, Серег. Окс, спасай, я вообще ничего не понимаю в этих «добавьте муки на глаз»! Да я добавил на глаз, а оно сначала не загустело, а теперь сгорело нахер! Оксана-а-а, помоги! Катю подключишь? Давай Катю, втроем еще быстрее. — Загадывай желание! Арсений прикрывает глаза и думает о том, что ему нечего пожелать. Вдох-выдох, раз-два-три. Пусть будут счастливы и радостны. Пусть оно никогда не заканчивается. Пусть так останется навсегда. Он задувает свечи, вдыхает вкусно пахнущий дымок, смешанный с ароматом торта, и не чувствует под ногами земли. Арс воспаряет куда-то далеко-далеко, оборачивается и смотрит на все это словно со стороны. Смотрит, как они, смеясь, едят торт ложками прямо так, не разрезая, смотрит на Антона, измазавшего нос в сливках, и смеющегося над этим себя. Смотрит, как Антон, зачерпывает пальцем крем и пытается рисовать им на щеках Арса, случайно пачкая при этом Оксану и развязывая битву на тортах. Смотрит на лихо отплясывающих в обнимку Диму и Сережу. Смотрит на то, как они вдыхают гелий из шариков и пытаются декламировать Маяковского, сыпясь на первой же строчке. Смотрит — и, наконец, понимает, что это ему не снится, что это и вправду — ему. Они разбредаются маленькими кучками кто куда: Оксана с Катей — в гостиную, где Антон с Димой уже схлестнулись в матче за Кубок мира, Арсений с Сережей — на кухню. — Арс, ты прости меня. Я же, ты знаешь, грубоватый и хамоватый. Прости, что тогда обидел, ну, когда…ну когда ты мне рассказал. — Да ладно, Серег, я же все понимаю. — Да не, не уверен. Я ведь сначала думал, мол, ну как же так, неправильно это все, шутки шутками, но должен же быть предел. Мне даже сейчас немного неловко. Диману-то что, он у нас умный, он у нас голова, он там всякие философские материи постигает. Ему вообще все пофигу, лишь бы Антоха был доволен. Ей-богу, если он станет монахом Шаолинь, я к нему первым в ученики пойду. Арсений улыбается смущенно: разоткровенничавшийся Сережа — это что-то новенькое. — Ну вот, а потом помнишь, мы у Окс летом в доме тусили? Я прохожу мимо беседки, а он там свернулся клубком — и спит. А потом сморю — ты с крыльца спускаешься, с пледом. Подходишь к нему, накрываешь, и сетку эту от комаров опускаешь. И казалось бы — что такого, но так это все бережно, аккуратно. А еще мы когда на квест страшный ходили, ты же все время впереди него шел и первым двери открывал, чтобы ему не страшно было. И на стекло то прозрачное в панорамном ресторане ты первый пошел, а его за руку оттащил. «Я уже пожил», — говорит. А еда эта, которую ты ему вечно в обед притаскиваешь, а перед этим сам готовишь? Я сначала думал, ну взрослый мужик, ну неужели сам себе не купит, а потом, когда Оксана мне первый раз привезла из дома борщ этот, помнишь? я только тогда и понял — не в еде дело, вообще не в ней, да и ни в чем-либо материальном. Во внимании суть, в заботе. Я молчу уже о том, как ты мотался в Воронеж, когда его мама заболела, потому что не хотел оставлять его с этим наедине, как ты встречаешь его с каждого самолета и как выбираешь ему подарки. Ты с ним в Великий Устюг поехал в плацкарте, потому что, видите ли, у ребеночка мечта детства! Я и бесился, наверно, больше с того, что думал, что для него это игрушки, что для него это — ничего серьезного, так, само собой разумеющееся и никак не особенное. Что ты снова ставишь на первое место другого человека, выворачиваешь ради него душу, всего себя отдаешь без остатка тому, кто в очередной раз не оценит, не поймет, оставит. Знаешь, когда я окончательно угомонился? Когда увидел, что это все взаимно. Что ты не один. — Ты забыл добавить, что еще они напоминают гребанные парочки из сериалов, что носят сочетающуюся одежду, заканчивают фразы друг за другом, вечно ржут с телепатически переданных шуточек и все время синхронятся! — ухмыляющийся Дима приваливается к дверному косяку. — Короче, такие сладкие, что все вокруг рискуют стать диабетиками! Отсмеявшись, Дима зовет: — Пошли в покер? Может, этого, — кивает на Арса, — мне хотя бы в его поддатом виде удастся обыграть. — Не-не-не, ты че! — машет руками Сережа, — я с ним ни в каком виде играть не сяду! Я ему еще с прошлого раза денег торчу! Его вообще просчитать невозможно, он тупо мимо логики бьет и на чистом везении выезжает! — Че-че-че, а че, а че? — Из-за угла выглядывает голова Шаста. — Покер? Ну-ка давайте в покер. А по сколько ставим? Сер, ты че, зассал? — Да ну нахер! — Сережа бросает карты и выходит из игры. Дима выходит следом. — Арс, Антон, вы вдвоем. Ваше слово, Арсений? — опытный крупье Фроле следит за порядком. — Повышаю, — по лицу Арса блуждает улыбка. — Сравнял. И еще вот сверху, — Шаст сияет, как эмалированный таз. — Сравнял. Повышаю, — фишки бьются о стол. — Знаешь че? — уши Антона полыхают красным, — а я олл-ин. — Тох, я напомню, он никогда не проигрывает, — Сережа скрещивает руки на груди и фыркает в усы. — В атаку! Пленных не брать! Позади Москва! — вопит Шаст, размахивая невидимой шашкой и запрыгивая на стул. — Уверен? — уточняет Арс, — точно? — Сиди там! Ты не пройдешь! Фроле, вскрываемся? Давай вскрываемся! — Вскрываемся, господа, — улыбается Окс. — Стрит флеш! Поняли! Поняли! Ну, давай, Арсен! — Антон зависает над столом, нервно облизывает губы, теребит цепочку. Арсений заглядывает в свои карты, коротко улыбается и медленно тянет их к сброшенным. — Поздравляю, Шаст. Ты победил. — Да ладно! Да ты орешь! Да!!! — Шаст встает на стуле и задевает головой потолок. — Я велик, я победил несокрушимого Арсена! Кто король! Кто покерный король! Я покерный король, ха, поняли! Арсений смеется, хлопает в ладоши, обнимает восторженно вопящего Антона. Сережа с глазами шесть на девять подходит к столу, мягко отодвигает Окс и смотрит сброшенные Арсом карты. Поднимает голову, открывает рот, ловит страшный взгляд, осекается на полувдохе. Дима смотрит то на Сережу, то на Арсения, снова на Сережу, потом на нарезающего круги по квартире Шаста и усмехается про себя. Подходит к Кате, целует в висок, прижимается лбом. Катя ласково гладит его по волосам. Сережа тянется к Арсу, когда Антон издает особенно громкий вопль: — Арс, ты нахрена скинул? У тебя флеш рояль был! — Да? — рассеянно спрашивает Арсений, не отрывая взгляда от Антона. — А я и не заметил… — В смысле не заметил?! Ты не заметил? Там и наше бабло было! Да ладно бабло, этот тайфун теперь неделю успокаиваться будет! — А тебе какая разница, кому проигрывать? — Арс поворачивается и смотрит по-доброму, успокаивающе, как на расшалившегося первоклассника. — Да и потом, разве это важно? Ты посмотри зато, сколько радости у пацана. Он так сияет, что мы на электричестве нехило так сэкономим. Пойдем выпьем — уволакивает Сережу к столу. Сережа смотрит ему в глаза. Говорят, за северным сиянием нужно ехать в определенное место в определенное время. Караулить и мерзнуть. Ждать. Врут. — Как называется игра? Антон сидит на полу, опершись на кресло спиной. Арсений забирается за Антона, обнимает его руками и ногами, ни дать ни взять — коала. — Драгон эйдж. Тут, короче, нужно очистить мир от порождений тьмы и заодно, эть, не дать, блин, всяким магам крови меня убить вот прямо сейчас! Арсений внимательно следит, как воин в сияющих доспехах разит мечом направо и налево отовсюду лезущих монстров и то и дело вцепляется от волнения Антону в плечи. Шаст не отрывается от экрана и сосредоточенно тыкает в кнопки на джойстике, от усердия высунув язык. Тихо. Праздник заканчивается, пиликая сообщениями от Димы и Сережи, что семейства добрались до дома. — Да! — Шаст руками в воздухе сворачивает кому-то невидимому воображаемую голову. Или хвост. — А вот это кто? — Арсений указывает пальцем на худую фигуру с черными, как смоль, волосами. — А, это храмовник. Маг. — Что делает? — Ой, они вообще полезные ребята, правда, слегка безумные. Они глотают лириум — это магическая сила. А еще они ходят в Тень — там демоны обитают. Не маги могут попасть в Тень только во сне. — Классно! — взволнованно говорит Арсений, всматриваясь в фигуру мага, которая кажется ему смутно знакомой. — Да нет, на самом деле. От лириума с ума сходят. А еще от передоза можно в Тени насовсем остаться. — Но зато можно же встретиться с любым спящим! С любым, представляешь! Будь он хоть на другом конце планеты… — Но цена этому — безумие. — А если маг и наяву безумен?.. Арсений задумчиво уплывает в спальню. Возвращается в небольшой фиолетовой книгой в руках. — Шаст, но ты же знаешь, кто настоящий маг и волшебник? — Кто? — Мальчик, который выжил. — Арс, Гарри Поттера же не существует. Ну, в смысле, он существует, но он обычный человек. — А вот здесь написано по-другому. Антон завороженно берет в руки книгу, на обложке которой золотым тиснением выведено Harry potter and the Philosopher's stone. Коллекционное издание, редчайшее, такое есть только… — Ты что, в Лондон на метле слетал? — Антон восхищенно заглядывает Арсению в лицо. — Манящими чарами призвал. Открой на шестой главе. Антон негнущимися пальцами открывает книгу и видит билет. Лондон — Хогвартс. Билет в один конец. — Арс, я… — шепчет Антон. — А вот здесь, — Арсений достает из-за спины маленькую папочку, — билеты до Лондона, чтобы точно не опоздать. И билет на студию Уорнер Брос. Пришлось уламывать Дамблдора, чтобы выделить нам дополнительный поезд — я сослался на Почту России, сказал, что сов через границу не пустили. Наш отправляется 19 апреля в 11.00. Давай проверим — вдруг он все-таки выжил. Губы дрожат, Антон не в силах вымолвить ни слова. Он просто быстро подходит к Арсению, сгребает его в объятия и прижимается к его губам. Прижимается лбом ко лбу и выдыхает тихо: — Ты не волшебник, Арс. Ты и есть магия. Арсений закрывает глаза, наощупь тянется к ноутбуку, нажимает кнопку. Звуки скрипки и фортепьяно кружатся вокруг. — Потанцуем? Я так давно не приглашал никого на танец. — Века с девятнадцатого? Арсений смотрит в блестящие за пеленой изумрудные глаза Антона, берет его за руку и тянет к себе. Кладет вторую руку ему на талию, улыбается завороженно и околдовывающе. Еще чуть выше. Еще чуть дальше, — поет бархатный хрипловатый голос. Они танцуют в темноте, слитые воедино, неотделимые друг от друга, и не имеет никакого значения, кто старше, а кто моложе, кто выше, а кто смотрит чуть снизу вверх. Неважно, кто сделал первый шаг, если никто не думает о последнем, неважно, кто ведет, а кто старается не отстать. Все эти заданности, предопределенности не имеют никакого смысла для двоих, решивших идти рука об руку, плечом к плечу. Я хочу зайти еще немного дальше, хочу посмотреть, как все выглядит сверху. Вот — возьми мою руку, держись. — Ты знаешь, Антон, — вполголоса произносит Арсений, — мне больше ничего не страшно. Не страшно проснуться и прожить еще один день. Не страшно ошибиться или не смочь, быть неправым или в чем-то глупым. Не страшно быть не идеальным и уставать. Не страшно дать слабину, попросить о помощи, сказать о том, что пугает или тревожит. Мне больше не страшно. Мне больше не стыдно. Больше не стыдно быть обыкновенным, а не железным человеком. И от этого так легко. Отпусти мое тело, но держи мою руку — я не перейду грань. И от этого такое пьянящее ощущение свободы, что кружится голова. Здесь, среди облаков, воздух такой чистый, такой разряженный, что мне кажется, будто до звезд можно достать рукой. Вон Большая медведица гуляет с Малой, а там Пегас распростер свои крылья. Тут Вероника расчесывает свои волосы, а вон Дракон пышет оранжевым пламенем. Это так красиво. А я как будто лечу среди звезд, и мне не нужны даже крылья — я сам себе ветер, вакуум и невесомость. Я лечу к самой яркой из звезд — а ты знал, что Сириус на самом деле зеленый? — сияющей мне маяком. Посмотри, как здесь хорошо! Это похоже на сон, Антон, и оттого мне больше не страшно засыпать. Не страшно, потому что я знаю, я, наконец, осознаю это как никогда, я чувствую это каждый клеткой собственной кожи — это не сон. Это явь. Явь, в которой есть ты. Ты, теперь я знаю — ты на свете есть, живой, настоящий, из плоти и крови, состоящий из атомов когда-то взорвавшейся звезды. И я поэтому тоже — живой. Ты знаешь, Антон, — его голос становится тише, — Если бы ты видел мир изнутри, отсюда. если бы ты смог увидеть себя. Если бы ты только смог. Я не сумел бы тебя придумать, создать или смастерить, ты просто есть и, кажется, всегда был. Мне оставалось только тебя найти. Тебя не могло не быть. А если тебя нет, значит ты просто уснул и во сне оказался в Тени. Если бы тебя не было, я наглотался бы этого лириума и ушел бы тебя искать. И мы еще посмотрим, кто будет более безумным, когда твари из Тени хлынут в наш мир, пока его хранитель продолжает где-то сопеть. Я найду другие дороги. Я обязательно бы тебя нашел. В каждом из миров. Они стоят, будто окутанные золотой дымкой, сотканной мириадами светлячков. Одни. Вдвоем. Так, как это и было когда-то и кем-то задумано.***
¬- Дим, а ты веришь в чудеса? — спросит его Сережа однажды. — Нет, — ответит Дима. — Но я верю в Арсения. Они помолчат немного. — Ты прости меня, Дим. Я просто чувствую, как у меня не остается сил. Я убеждаю себя, что надо верить, надо надеяться, что если не мы, то кто, но… У меня на сердце скоро живого места от шрамов не останется. У меня вот тут вот, — Сережа прислоняет руку к груди, — тянет, сминает, жует постоянно. Год прошел, Дим, год. А он даже дочь не узнает, не то что нас с тобой. Ты пойми меня, я ни в чем тебя не виню, я знаю, что ты делаешь все, что можешь и даже больше. Катю с детьми не видишь неделями, а если и видишь, то урывками. Я себя виню, наверно. За то, что верить перестаю, в лучшего друга перестаю верить, понимаешь? Я иду сюда с мыслями о том, что это по-прежнему Арс, наш Арс, что ему просто нужна помощь и немного (или много) терпения. Я иду до двери, твердя себя «Арс-Арс-Арс, это Арс». А потом я переступаю порог и вижу существо, сидящее там, глаза его бесцветные и мутные, движения заторможенные, ловлю стеклянный, ровным счетом ничего не выражающий взгляд — и у меня мороз по коже от ужаса. Мне так страшно никогда не было, Дим. Я как на живого мертвеца смотрю — снаружи шевелится, вроде, а заглянуть — ничего. Пустота. Не гниет даже. Я даже по имени его назвать не могу. И бегу со всех ног: в Питер, в Воронеж, в магазин по твоим спискам — лишь бы не видеть. Лишь бы не видеть этих пустых стекляшек. Ты говоришь, что ты веришь в него. А ты уверен, что там, в его голове, в душе, не знаю, внутри наш Арсений еще жив? Дима сгребет Сережу в охапку, обнимет крепко и ответит тихонько: — Я именно в того и верю. Что внутри. Он обязательно найдет дорогу домой. Тишина. Звенящая тишина. Нет, показалось. Ему снова показалось. Арсению все равно. Арсений снова отворачивается к окну. 19 апреля в 4:04 утра в квартире Димы раздается телефонный звонок. Дима берет трубку, сипло бурчит «алло» и слышит жуткий вой. Протяжный, утробный, надрывный вой. Дима в ужасе смотрит на экран телефона и видит короткое «Арс». 19 апреля в 4:20 утра Дима видит Арсения лежащим на улице босым, одетым в одни домашние штаны, перемазанным какой-то темной краской, припавшим к какому-то темному мешку, валяющемуся на земле. Арсений шарит по нему руками, как будто пытается что-то найти, пачкается еще больше, теряет равновесие и оседает. Свет фонаря очерчивает изломленный рот, застывший в немом вопле. 19 апреля в 4:20 утра Дима узнает в изрезанной окровавленной бесформенно лежащей груде лицо своего друга Антона Шастуна. 21 апреля в 20:03 Дима находит Арсения, сидящего на полу разоренной квартиры в маковом венке среди дыма и закрытых окон, одетого в изрезанную куртку Антона, поджигающего один за одним и без того алые цветы. Арсений смеется, бросая горящие лепестки в груду тряпья, скалит зубы и повторяет «ли-и-и-риум». С тех пор, как Антона убили, Арсений сидит у окна. Никакой музыки, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески. Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он сам никогда не покидает комнаты. Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Антона. Арсений не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон. 19 апреля психиатр Дмитрий Темурович Позов открывает историю болезни пациента Арсения Попова: остр. делирий на фоне депривации сна, сопр. с частич. конградной и диссоциативной амнезией. Он щелкает ручкой, вносит запись: в результате напоминания триггера была повторно выявлена опасность больного для самого себя. Прим. сед. транк. Диазепам. Улучшения… Дима осекается, когда дверь в палату хлопает о стену. — На, я тебе, короче, принес тут: это вот котлеты, это гречка, вот тут борщ. Я, короче, домой сгонял, не бойся, не я готовил — Окси, — Сережа переминается с ноги на ногу. Медлит. Поднимает голову, смотрит на Диму, так и застывшего с контейнерами в руках — Слушай, ты прости меня, дурака. Я же, ты знаешь, грубоватый и хамоватый, в смысле, грубое хамло. Прости, что обидел. Я вообще не знаю, как и почему ты меня все еще терпишь. И вот еще, — Сережа резко достает из пакета большую коробку соломки с маком, подлетает к Арсению, садится рядом, сгребает в охапку — на, это вот тебе. Это маки, да, ты молодец, Арс, ты такой молодец. Ты прости меня тоже, прости меня, друг, — хлюпает носом, рукавом нетерпеливо вытирает жгучие слезы. — Ты ничего не поймешь, может когда-нибудь после, но я должен это сказать, что я тоже, я тоже, я… Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Ты не один. И смотрит внимательно, прямо в лицо. Говорят, за северным сиянием нужно ехать в определенное место в определенное время. Караулить и мерзнуть. Ждать. Он подождет. Он обязательно подождет. В мертвом море напротив — голубые всполохи маяка. — Серег?