***
Впервые Пестель появился в жизни Николая тогда, когда он был еще совсем мал. Вернее, это был не сам Павел, а его единомышленники. Убийцы. Они расстреляли отца Николая, и мальчик даже понять не мог, в чем тот виноват. Безжалостно, жестоко, не моргнув глазом. Будто муху раздавили, почувствовали удовлетворение, ведь прихлопнули наконец причину своего раздражения. Николаю было пять. Его, отчего-то, все с рождения называли «хорошим хозяином». Бабушка, Романов помнил ее теплые сухие ладони, гладила его по голове и все приговаривала что-то о наследстве. Когда порог его поместья переступил мужчина в тяжелых чёрных сапогах со звериной ухмылкой, Николай понял, что надежд семьи не оправдал. — Николай Романов, — механически произносит женщина в красной косынке, что вошла следом за мужчиной, — уведомляем вас, что ваше поместье со всем имуществом переходит в полное владение государства. Романову смеяться хочется в ответ на эти слова, сорвать с головы тошнотворную красную косынку, плюнуть в скалящееся лицо. Он не делает ничего, лишь плечи еще сильнее расправляет и кивает сдержанно. Он не покажет своих эмоций этим стервятникам. Никогда. Как же ты ошибался, Романов. Второй раз Пестель приходит один, когда Николай перевез свои вещи в другое имение. Благо, род Романовых уважаемый был в царской России. Сегодня от былого величия не осталось и следа. В тот же день мужчина, наконец, представляется. — Павел Иванович, — говорит грубо, отрывисто, — Пестель, — добавляет, по хозяйски усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу. Николай на подобную бесцеремонность и бровью не ведет. — Что же, — начинает мужчина, разглядывая гостя, все больше и больше различая в нем звериные черты, — полагаю, это, — руки разводит в разные стороны, — теперь тоже ваше? — Наше, — кивает Павел, — и все остальные поместья тоже переходят государству. У Романова внутри что-то трескается, да так громко, что он чуть не вздрагивает. Но внешне он остается спокойным. — Замечательно, — кивает Николай и усаживается в соседнее кресло, — чай? — Не откажусь. Заваривать чай никто не спешит, Романов даже не дергается в сторону кухни. Слуг в его владении больше нет, а сам он до подобного не опустится. Не перед этим Пестелем. Мужчины сидят молча, изредка посматривая друг на друга, и каждый думает о своем. Павел поражается стойкости и достоинству, с которыми Романов воспринимает тот факт, что он больше в России никто. На его памяти много дворян было, которые и рыдали, и ядом плевались, и проклинали. Но такого мужчина еще не видел. Николай думает, что Пестеля этого ненавидит. А еще, может быть, что без его звериного оскала Павлу намного лучше.***
Подобные приходы повторяются еще пять раз, а затем у рода Романовых заканчиваются имения. Каждый раз к Николаю заявляется бессменный Пестель, и он даже задумывается, не единственный ли тот работник. Затем вспоминает механическую женщину в красной косынке, и думает, что пусть лучше Пестель. Пусть он будет. С каждым его визитом их диалоги становились все более продолжительными и все менее политическими. Это были споры насчет музыки, книг, поэтов, и каждый раз Павел находил способ оспорить мнение Николая, каждый раз с запалом доказывал свою точку зрения. Романов старался оставаться бесстрастным, но выходило это не всегда. Павел выводил на эмоции. Но когда мужчина покинул территорию Гатчинского имения, Николай решил, что вот и пришел конец его терзаниям. Терзаниям ли? Спустя неделю Романов понял, что совсем не конец. Ему пришлось снять квартиру. Она была в разы скромнее его предыдущих владений, теснее, темнее. Но она была советская. Законная. Когда в дверь сильно стукнули три раза, Николай напрягся. Друзей у него не осталось, как и знакомых. Кроме наркома его уже не посещал никто. Ни разу. За дверью стоял Пестель. Стоило догадаться. Романов безмолвно пропускает гостя в комнату и наблюдает за тем, как тот оглядывает новое помещение. — Хорошо устроился, — хрипло произносит Пестель после долгого молчания. — А то, — бесстрастно подтверждает Николай. Павел вновь находит самое удобное место для посадки. Устроившись на красном диване (чертов красный), тот запрокидывает голову и начинает рассматривать Романова. Николай остается стоять. Молчание сейчас громче любых слов. Романов гадает, зачем же Пестель вновь к нему пришел, что таится за его натянутой улыбкой, что он прячет за прищуром зелёных глаз. — Не скажешь ничего? — произносит Павел, склонив голову в бок. — Зачем ты здесь снова? — наконец решается Николай, и к собственному стыду слышит в своем голосе нотки отчаяния. Нельзя. — Я ведь больше ничего за душой не имею, — продолжает уже спокойнее, — Мои имения теперь ваши, фамилия ваша, я весь ваш, — на последней фразе Романов замолкает, осекшись, понимая, что вновь позволяет лишнего. Павел, не разрывая зрительного контакта, поднимается с дивана резко. Смотрит в душу. Николаю кажется, будто в глубине его глаз вспыхивают красные молнии. — Ты прав, — тихо произносит он, делая шаг вперед, — ты весь наш. И целует.***
Николай из ванной не выходит около четверти часа. Он, около зеркала застыв, молча разглядывает расцветающие по всему телу красные следы. От красного его тошнит. Слышится хлопок входной двери, и Николай отмирает. Значит, Пестель ушел. Он всегда уходил молча, не прощаясь. Их непонятная, неправильная, незаконная связь длится месяц. Уже месяц, как Пестель стабильно через день появляется на пороге романовской (читай: государственной) квартиры, месяц, как они говорят ни о чем, избегая тем политики и революции, месяц, как Николай срывает голос, заходясь в экстазе, пока Пестель губами ловит его стоны. Месяц. Тридцать один день. На тридцать второй все рушится. Все идет как обычно. Павел приходит на порог романовской квартиры, трижды стучит и входит сам, не ожидая приглашения. В центре прихожей стоит чемодан. Позади со стопкой аккуратно сложенных маек замирает Николай. — Здравствуй, — сдержанно приветствует Романов. — Это что? — игнорирует реплику мужчины Пестель. — Павел… — Что, — произносит с расстановкой, медленно, — это? Романов выдыхает сокрушенно. — Я уезжаю. Пестеля словно ударяет громом. Он с чемодана поднимает взгляд на бледного Николая, что будто оцепенел, так сильно он напрягся. Лишь в глазах стояли слезы. Слезы. Какого черта ты плачешь, если сам уходишь? — Отбываю во Францию. Поезд завтра вечером. Николай не знает, зачем он это говорит, зачем раскрывает служителю государства свои намерения. Не знает. Потому что это он. — Бегство, да? — хмыкает Павел, озвучивая мысли Романова, — Ты хоть знаешь, что за это будет? — голос нарастает, почти срывается на крик, — Ты понимаешь, что с тобой сделают? Пестель рвать и метать готов, гнев красной пеленой глаза застилает. Он не может так больше, н е м о ж е т. Не может видеть такого спокойного Романова, не может смотреть, как тот майки укладывает, не может признать, что тот поступает правильно. — Трус, — выплевывает Павел наконец и со злостью пинает злосчастный чемодан, из которого выпадают аккуратно сложенные вещи. На пятках разворачивается и уходит, оставляя Николая одного, не видя, как тот слезу сорвавшуюся утирает с яростью. А позже, сидя на рабочем месте, куда вернулся после закрытия, в пустом кабинете, склоняется над слегка желтым листом бумаги. Выводит аккуратно: заявление.***
Романов в последний раз перепроверяет собранные вещи, наличие билетов, пересчитывает деньги, вспоминает вокзал, на котором должен быть через час. Делает все, чтобы непрошеные мысли о Пестеле не появлялись в его голове. Выходит из ряда вон плохо. Этот чертов большевик с его радикальными взглядами, который будто светился весь красным, засел слишком глубоко в романовской голове. Так глубоко и так некстати, что Николай не выдержал. Решил сбежать. Не от Павла, нет. От него бы даже при большом желании сбежать не удалось. От страны, от душащего режима, для которого он — Романов — ничто — вот от чего он убегал. Стук в дверь заставляет вздрогнуть. Это не обычные три сильных удара, это тихое и вкрадчивое постукивание, но взвинченный Николай не заостряет на этом внимания. За дверью он сталкивается с тремя людьми в форме. Звериной улыбки нет ни у кого. — Романов? — деловито спрашивает один из вошедших. С некоторых пор Николай свою фамилию ненавидит. — Вы арестованы за измену Советскому Союзу, гражданин Романов, — продолжает гость, — и признаетесь врагом народа. У Николая внутри все обрывается. — Позвольте поинтересоваться, — прочищая горло, холодно произносит он, — на каких основаниях? — Не позволяем, шельма дворянская, — зло фыркает другой пришедший, — выметайся. Романова под руки ведут по двору к черной повозке, которую, Николай думал, каждый советский товарищ в кошмарах видел. Его сопровождают липкие тревожные взгляды соседей, испуганный возглас дворника. Грубые руки крепко сжимают его предплечья. Когда его вталкивают в темную повозку и захлопывают тяжелую дверь, Романов думает, что это конец. В узком окне за крупной металлической решеткой он видит уносящийся двор, который так и не стал ему настоящим домом. Они едут недолго, но Николаю кажется, будто целую вечность. Повозка подпрыгивает иногда из-за кочек, и Романов вместе с ней, ударяясь макушкой о низкую крышу автомобиля. В голове впервые нет никаких мыслей. Он не замечает, как останавливается автомобиль, жмурится лишь тогда, когда дверцу резко открывают и вытаскивают из машины, не заботясь о том, что мужчина падает, не удержавшись на ногах. Николая с силой дергают наверх, и только тогда он поднимает голову и открывает глаза. На другом конце двора, куда его привезли, стоит Пестель и взглядом сверлит прибывшего. Романов бросается вперёд.***
После написанного заявления об увольнении Павел напивается. Он пьет, пьет, так не по-советски, но так по-русски, топит свое отчаяние в алкоголе. На работу за вещами приходит помятый, рассеянно кивает своему коллеге Каховскому, направляясь к собственному, скоро уже бывшему, рабочему месту. Что-то не так. — Эй, Петя, — хрипло и растерянно зовет друга Пестель, — тут листочек лежал на столе, не видел? Каховский вскидывает голову и хмурит брови. В его взгляде и осуждение и малая доля сочувствия. — Заявление об уходе? — спрашивает Петя. Павел вздрагивает. — Да, — произносит, запинаясь. — Я его выбросил, Паш, — спокойно говорит Каховский, продолжая перебирать какие-то бумажки у себя на столе. Пестель замирает. Глядит неверяще на друга (бывшего?) и переспрашивает: — Что значит, выбросил? Каховский вздыхает и вновь поднимает взгляд на Павла. — То и значит, Паш, — и, немного помолчав, продолжает, — Ты думаешь, я не вижу, что с тобой происходит? Глаза Пестеля расширяются, а рот приоткрывается в удивлении. Он знает? Что он знает? Кто еще знает? С ним все в порядке? — Ты же закон нарушаешь, Паш, — Каховский смотрит на потерянного Пестеля и морщится от отвращения, — еще и с рожей дворянской. Я донес на него. Пестель дергается, как от удара. — Что ты?.. — впервые после своего долгого молчания произносит он и замолкает пораженно. — Донес, Паш, — Каховский протягивает к другу руку, но тот ее отталкивает резко. — Сука! — шипит он, со злостью пиная ногой стул. Тот отлетает в стену, — Ты хоть знаешь, что с ним будет? Что там с ним сделают? — Паш… — вновь предпринимает попытку Петя. — Молчи! — гневно кричит Пестель, — Сука! — запускает руки в волосы, тянет, пытаясь отрезвить себя. А затем, не глядя на Каховского, вылетает из кабинета и спешит на задний двор, туда, куда привозят арестованных. И первое, что видит он, выскочив на улицу, это новоприбывшую повозку, из которой прямо сейчас грубо вытаскивают ослабевшего мужчину. Копну вьющихся русых волос, в которые он так часто зарывался пальцами, Павел узнает из тысячи. Романов его узнает тоже. Вскакивает резко, с силой отталкивает конвойных (как только смог?) и изо всех сил бежит навстречу Пестелю. Павел стоит, не двигаясь. — Ты! — прилетает ему прямо в лицо, прямо после грубого толчка, — Это все ты! — Николай кричит громко, отчаянно, и Пестель впервые видит его таким сломанным. В обычно спокойном лице сейчас столько боли, столько безнадежности, что в них можно захлебнуться, — Ты забрал все! Забрал мой дом! — каждая фраза сопровождается толчком, — Мой титул! — толчок, — Мою фамилию! — толчок, — Мое тело! — толчок, — Мою чертову душу! — на этом голос срывается и из его кристальных голубых глаз начинают течь слезы. Пестелю физически больно видеть такого Романова. — Коля… — говорит он, — успокойся, Коля… — Нет! — вновь кричит он, — Нет! Нет! — начинает заходиться в истерике. Пестель бьет Николая по щеке. Он не хочет причинять ему боль, просто пытается отрезвить, и это помогает. Романов затихает и безумство в его глазах сменяется обидой. Кожа Николая тонкая, и даже от несильного удара у него выступает кровь. Мужчина подносит руку к ране и его пальцы окрашиваются в красный. — Такая же, как ваши чертовы флаги, — шипит зло Романов, когда подбежавшие солдаты хватают его и тащат в камеру.***
В камере сыро и пахнет гнилью. Это Россия гниет изнутри. Николай лежит на жесткой лавке, сухими глазами глядя в потолок. Эмоций нет никаких. Ему кажется, что весь свой запас чувств он истратил на Пестеля. Он не вздрагивает, когда слышит возню снаружи. Лишь голову слегка поворачивает, когда дверь камеры отворяется. И зажмуривается. Павла Романов сейчас физически видеть не может. Он слышит тяжелые, но какие-то неуверенные шаги, которые все приближались и приближались. Физически ощущает, как гость опускается перед скамьей на корточки. Не смотреть. Не смотреть. — Коля… — не Романов, не дворянская шавка, не девка подзаборная, — Коля, открой глаза. — Видеть тебя не хочу, — глухо отвечает Николай. Чувствует, как Пестель аккуратно его руку берет, и напрягается. — Послушай, — слышно, что слова Павлу даются тяжело, — это не я… Не я донес… Романов фыркает. — Только ты знал. Пестель хмыкает горько, а затем руку Николая осторожно к губам подносит. Романов чувствует горячее дыхание. — У стен есть уши, — говорит он, едва касаясь губами воспаленных костяшек, — у окон — глаза, у людей — рты, сам ведь прекрасно знаешь, — и, немного помолчав, добавляет уже тише, — я уволиться хотел. С тобой собирался ехать. Николай распахивает глаза. Он неверяще глядит на Павла, у которого в глазах зелень с болью смешивается, да такой искренней, что Романов поражается. В Пестеле что-то изменилось. — Правда? — словно ребенок спрашивает Романов и с надеждой в глаза заглядывает, которые как-то по-особому смотрели теперь. — Правда, Коль, — едва шепчет Павел и лбом упирается устало в ладонь Николая. Романов аккуратно поворачивается на бок, оказываясь еще ближе к лицу Пестеля. Тот взгляд вновь поднимает и улыбается, не тем звериным оскалом, а какой-то ломанной, грустной улыбкой. — Послушай, я вытащу тебя, — тихо говорит Павел, сжимая николаеву руку, — у меня есть план уже… А Романов слушает Пестеля зачарованно, разглядывая его обеспокоенное лицо. Он наконец понимает, что изменилось. В глазах Павла больше нет красного.