***
Настя знает, как сильно разнятся с настоящей действительностью воспетые в сентиментальных романах ощущения любви: никак они не вяжутся с болью, которую приносят ей мужчины, никак не ассоциируются с впитавшимся в нутро унижением, стыдом, с бесконечным неосознанным, но вечно маячащим где-то внутри, ощущением собственной порочности и грязи, грязи, грязи… очень хочет верить, но не может верить, что бывает иначе — в конце концов, пылкая, согревающая любовь достаётся одним лишь персонажам мёртвых книжонок. Но жаждущий взор Настеньки устремлён в чужие выдуманные судьбы; она перенимает чужое влечение, чужую ненависть, боится не своих расставаний, смеётся над непонятными эпиграммами и льёт горькие слёзы над каждой страждущей девицей, представляя… впрочем, если бы Настю попросили представить и описать портрет любой из главных героинь её романов — она бы не смогла вымолвить ни слова. У них отчего-то никогда не было лиц. «…трепетное, заветное касание к лицу своей возлюбленной…» Она слабо улыбается и неосознанно потирает доцветающий синяк на щеке.***
Настя старательно выводит на стенке имена и истории своих любимых; чистой рукою по почерневшей стене, чтобы не забыть, не перепутать вновь, не показаться глупой. Под налётом новой грязи едва различимы старые буквы. Гастон, француз, сад, родители, барон… — Что ты там делаешь? Голос мужчины мутит её успокоившееся сознание. Она и внимания старается не обращать, лишь с сожалением чувствует, как прогибается старый матрас под весом чужого тела. Молчит. Знает, уйдёт — ему становится скучно, когда тот не находит отклика жертвы — потому играет с ним в молчанку. Но Настя теряется, когда чувствует, что бок обжигает холодом — Барон неосторожно касается её своей рукой, и она вздрагивает. — Не ваше... собачье дело... — Настя. Ледяная ладонь мужчины ведёт вверх по боку и спускается ниже, беззастенчиво задерживаясь на небольшой девичьей груди… она молчит, сквозь дрожь стараясь не шевелиться. Отстанет? Но Барон лапает грубее, очерчивая пальцами затвердевшие от холода соски. — Ты!.. — Настя дёргается всем телом — больно впивается ногтями в его руку, и, в порыве чувств скидывая простынь, резко и неосторожно разворачивается к мужчине — ах, этот чёртов!.., но — замолкает, замирает, разжимая чужую ладонь — лицо Барона оказывается намного ближе, чем казалось. Свет падает ему на глаза — и тонет в тёмных, широких зрачках. Настя задержала дыхание. Снова это… этот взгляд. В его манерах, во фразах, в этих редких взорах проявлялись отголоски прошлой жизни — нечто чрезвычайно гордое, тщеславное, самоуверенное — такое удивительно притягательное и недоступное. Представить бы даже на мгновение, что он — её дворянин, её возлюбленный барон, пришедший забрать бедную девушку в лучшую жизнь, несмотря на запреты, неодобрение бедных родителей — что такой, как он, может любить совсем как Рауль, и трепетно, нежно, целовать её руки, ласково проводить ладонью по щеке, обещать вечное счастье… Однако мечтания обрывались так же стремительно, как и возникали — достаточно было перевести взгляд на их комнату, едва ли напоминающую дворянские хоромы. — Замечталась, Настенька? — нагло смеётся ей в лицо, рассеивая остатки того привидевшегося девице образа. Сегодня от него почти не веет спиртом — и это плохой знак. Не упился ядом — значит, будет вновь пытаться добиваться Насти. С некоторых пор он разглядел в ней что-то… эдакое — стал чаще смотреть в её сторону, заговаривал о чем-то странном, исходил остроумными насмешками. Пугающий интерес больно напоминал способ развеяться от скуки — она и не воспринимала эти глупости серьезно, но… как же надоели его грубости. Почему бы просто не спросить цену? Девушка поджимает губы и недовольно, будто маленькая капризная девчонка, хмурится. Вот бы ударить его! Чтобы не доставал, чтобы перестал обижать, смеяться над ней и смотреть так, что совершенно кружило голову. Только научилась делить их всех, перестала надеяться — и этот паршивый облезлый пёс одним своим врожденно самодовольным, выражающим чувство собственного превосходства взглядом, вызывает слабое девичье волнение. Она его за это ненавидит, да и саму себя ненавидит — за то, что не может искоренить детскую надежду на лучшее. Но его, конечно, больше! И выбила, выбила бы из него всё это насмешливое целое, дала бы по лицу за каждую небрежную шутку… и, Боже мой — в момент раздумий он тянет очередную кривую усмешку! Настя будто бы лопается. Вспыхивает, вскакивает и вдруг совершенно не выдерживает — резво подаётся вперёд, наивно думая вдарить пощечину и даже успевая вытянуть руку — но маленькую ладошку перехватывают, больно сминая в чужом кулаке — и она получает сама… однако же совсем не удар. Полу-поцелуй; краткий, металлический — Настя, не теряясь от неожиданности, сильно прикусывает его губу, не позволяя наслаждаться своею беззащитностью. Барон выдерживает, но отстраняется, и, обтирая кровавый укус, отвечает спокойной улыбкой: — Как же так, Настька? Лишилась, бедная, всех чувств, не нравлюсь больше? — Да ты!.. сволочь ты, куда тебя там!.. какое тебе… Задыхается от возмущения, шипит, словно кошка, вьётся, прижатая к кровати, в чужих цепких руках — однако тихнет, не находя достойного сопротивления. Настя зло хмурится, но, реагируя на его долгий вопросительный взгляд, действительно задумывается и вглядывается в лицо Барона: в воспоминания тех правильных, удивительно красивых черт, что были смазаны недавней разгульной жизнью и нездоровьем — у того в роду, верно, не было ни одного изъяна. Одни утончённые, возвышенные, несомненно надменные — и изумительно прекрасные в своём господском самолюбии гордецы. Люди, скорее рискнувшие своей жизнью, нежели честью — ха-ха! Никто из них, точно, и подумать не мог, чтоб их потомок лишился не просто чести дворянской, но и чести человеческой; с такими же насмешливыми улыбками на лицах они предрекали своим поколениям счастливое, богатое, честное будущее… но вот — появился Барон. — …верно, не хуже Гастона… или Рауля? И оборвал долголетнюю дворянскую линию. Восприимчивая к выдумкам, вмиг разомлевшая от собственных ярких фантазий и незаметных, но ужасно приятных Бароновых прикосновений — к чему ему излишне грубить? Всё равно всё придёт к нужному исходу — Настя от этой гадкой шуточки тут же продирает веки и выныривает из сладкого омута. Стоило ему только ляпнуть глупость! — Ненавижу тебя! — Да-да… — шепчет он в ответ, прижимаясь губами к её уху. Настенька лепечет ещё что-то, пытается остановить пальцы, тянущиеся к низу её живота, пальцы, теперь почти беспрепятственно оглаживающие её грудь, тщетно выпутывается из объятий… но сдаётся и стихает, когда он целует вновь. — Прекрати — или плати деньги… ты… ах… Слабо упирается ему в плечи — Барон лишь смеётся, но всё тише, глуше. Настя с трудом понимает собственные ощущения, но, чувствуя постепенное смирение, мельком приоткрывает глаза и питается зрительной фантазией, в силуэте Барона выискивая образ своего «принца». Из всех возможных зол, он, в самом деле, был наименьшим. — Ну-ну, потише, леди. Люди спят.***
Прошло уже некоторое время с тех пор, как Барон стал Настиным… сожителем. Девушка позволяет ему нечасто, но многое — и он, даже под действием морока оставаясь человеком достаточно разумным, даже, можно сказать, умным, пытался сознать — почему она ничего с него не требует? Терпит, думая, что добровольное согласие лучше принуждения? Да ну, чёрт, не собирался он её против воли трогать, всё же пока не из тех… накричала бы на него громче — он бы ушёл. В любой раз ушёл бы… так он думал. Но теперь — совершенно нет. Теперь она и сама платит ему. Барон верил в то, что лишь утяжелял её боль. Не теми поцелуями, не теми касаниями, объятиями — физическая любовь наверняка и ей изредка доставляла удовольствие, но за этим ведь следовало более острое разочарование в жизни. Как-то не похоже на россказни писателей прошедшего века? Без трепетных признаний, случайных, ласковых прикосновений, тайных поцелуев, жарких обещаний… А Барону нечего ей обещать. Ему давно уже не двадцать, в его ограниченном будущем нет места для Пушкинского душевного возрождения. Настя никогда не встретит своего принца — ей достался лишь потёртый осколок дворянской жизни в лице опустившегося тридцати трёх летнего мужчины. Желаемое так сладко, но слишком далеко… Барон задумывается — быть может, в этом и объяснение? Порой по ночам затишье прорывалось. Барону казалось, что это отрезвлялся её опьянённый выдумками разум: Настя начинала вдруг реветь, да не так, как обычно, как когда проникалась грустной историей какой-нибудь чёртовой героини — а от какого-то горького сознания, отчаянно и болезненно; тогда, когда особенно-сильно ломала жалость к самой себе. Тогда, когда прояснялась совершенная невозможность выбраться из этой крошечной, подвальной тюрьмы, поделённой меж безобразными, опустившимися животными. — И ты, и я, мы, мы… ведь так здесь и помрём… как старые… прошлые ночлежники подохли, как их там… никого не помню, ни имечка! Как Анна совсем скоро… скоро! И мы… исчезнем!.. Её стенания будят его и, к несчастью, других обитателей ночлежки — приходится затыкать девицу объятиями, гладить по голове, пока истерика не стягивается в неразличимое бормотание: «сад, Гастон, родители, барон…», и та не стихает, проваливаясь в сон. Раньше Барон был совершенно убеждён в том, что все эти проявления его «заботы» — боязнь лишиться источника денег; но сейчас он сомневался.***
В какой-то момент Барон стал замечать, что прежнее его мнение о Насте стало искажаться. Чаще он смотрел на неё, и всё милее было её лицо, взрослее черты: и потухшие глаза, и искусанные розовые губы… мужчина может разглядывать девицу столько, сколько захочется — она никогда, никогда не отвечает на его взгляды, когда ей это не нужно. Вовсе она не так глупа. И держит его рядом не из жалости — или не только из-за неё. Он догадался, что она видит в нем единственное почти реальное воплощение своего идеального книжного героя — и внутренне упивается этим. Совершенно не так глупа: ей — фантазия, ему… деньги. Как-то не так получается. Кто кого использует? — Надоело мне… не могу здесь больше быть. Барон сонно смеётся, скользя взглядом по девичьей фигурке, отвернутой к стене. — На коленках уползёте, голая, да? Слышали уже… Она вскакивает с кровати, зло отвечая на его наглость: — Слушай ещё! Уйду отсюда с-час же, и собирать с собой нечего, да тебя, проклятого, грязного… шута не увижу больше! Улыбка его искривилась. Настя дёрнулась — это он… разозлился, что ли? — Оставь это. Куда ты пойдёшь? Нет там у тебя никого, глупая. Ни принцев, ни даже их слуг. Нет… снова над ней смеётся. Хотя бы раз промолчал… невыносимо! Настя чувствует, как глаза её наполнились влагой. И сколько только можно, ведь она же это говорит не за тем, чтобы услышать его грубости!.. зачем, зачем, зачем он разочаровывает её? Да разве похож он хоть чем-то на бывшего дворянина?! Перестать бы тешить себя его романтичным, надуманным образом — правда бросить, убежать! Снова из груди рвётся какая-то колкость, но Барон вдруг с силой тянет Настю за плечо обратно на матрас — и перепалка гаснет, толком не начавшись. Барон, будучи, конечно, разумным человеком, не верит, что они способны измениться. Никто из них отсюда не уйдёт. Но иногда… сквозь мутное, переломанное сознание, он молча размышляет об ином, обдумывая «невозможное»: если она перестанет давать ему деньги, перестанет читать глупые книжки, перестанет жалеть себя, сбережёт накопленное… когда она так рьяно спорит с ним, вырываясь из окошек подвала, отдёргивает его руки — он задумывается. «А если сможет?» За чрезмерной грубостью, кажется Барону с сожалением, с презрением, с самоненавистью, кроется острая взрослому черствому сердцу привязанность — и финансовая, и душевная. Нарочно он изо дня в день смеётся над бедной девочкой: над тем, насколько она глупа, слаба, насколько перевёрнута её душа, насколько недосягаемы, далеки удовольствия чуждого им, опустившимся на дно, мира. Над тем, что она никогда отсюда не уйдёт. Ему бы так хотелось? Нет — смеётся пуще, громче, жёстче — уверенность в Настиной обреченности горячо жгла его тело; и приятно, и больно. Это он ей нужен. Барон всё разгадал, он знает, теперь знает, что она хватается за него, как за последний осколочек своей надежды. За бывшие красивыми черты лица, за его предысторию, за бывший титул — у него-то, такого, есть шанс воскреснуть, а? Он ей нужен. Она его не бросит. — Не оставишь меня, Настенька?.. не оставишь. Мужчина осторожно поглаживает её спутанные, но ещё по младому возрасту не потускневшие кудри. Спящее лицо девушки кажется почти красивым… безмолвная, бесстрастная — и совершенно никому не нужная. Внушение или самовнушение? Она его не бросит. И он — её. Никогда. Барон небрежно улыбается, с силой хватая дурную девчонку за пряди. Светлые глазки распахнулись от неожиданности, боли и удивления… Вот она и посмотрела на него.