Как стать свободным

Поначалу воровать было страшно. Потому что он видел, как ловят и бьют тех, кто зарится на чужое – методично, без жалости, со знанием дела, некоторые – со мстительным удовольствием, некоторые – с налётом профессиональной ленцы. Особенно воровства не прощали воры. Да здесь вообще никому ничего не прощали. Потом воровать было больно, потому что ловили и били его. Он был слаб и мал, а на кражи его толкали нужда и отчаяние. В свой первый раз он попытался вывернуться, укусив огромного поймавшего его забрака за толстое запястье – тогда сбежать не получилось. Прочной коже было хоть бы что – её распороли бы разве что лезвия когтей нексу, – а у него крошились и слоились ногти и даже первые зубы выросли не полностью. Забрак выбил два и отпустил, и Цинке прятался в камере до ночи следующего дня, зализывая раны и воображая, что его убьют. Он прятался бы дольше, но не позволила мать, а забрак, как оказалось позже, отомстил, наказав, и забыл. Затем воровать стало необходимо, потому что так хотела его мама: ежедневных порций было мало, кормёжка была отвратительная – у тех, кто не умел правильно зарабатывать себе лучшее, – и она не считала зазорным периодически присваивать кусочки лучшего себе. Мать Цинке любил безумно, её ласковые просьбы выполнял безоговорочно и не понимал, почему другие не делают так же. Чем старше он становился – тем больнее его били, тем чаще наказывали, тем больше уроков преподносили. Тем острее была потребность не попадаться. Он научился красть незаметно, научился быстро убегать, а главное – научился распознавать, у кого воровать можно, а у кого – нет. Выбирал тех, кто был глупее, невнимательнее, нерасторопнее. Тех, кто было сильнее – никогда. К трандошанам и гаморреанцам он не лез вообще. Рас было много, но мама говорила, что они все здесь одной расы – заключённые. Цинке всё ещё был ребёнком, и в конце концов воровство превратилось для него в опасную игру. Когда человек, за которым он следил, отвернулся – Цинке знал, что под левой грязной штаниной у него скрывается искусственная нога, – он потянулся из своего укрытия к уложенному на рваную тряпку обеду и выхватил из его миски наугад два предмета – сухих и мягких. Он не знал, что это, но слышал, что пахнут они съедобно. Схватил – и осторожно попятился. Если человек увидит его – Цинке сможет ускользнуть, но уйти незамеченным всегда безопаснее. Ну а верхом мастерства было украсть что-то так, чтобы пропажа вообще не была замечена. Бочком продвинувшись по стене, он вышел на открытую местность и побежал – быстро, так быстро, как только мог. Босые ступни поднимали облачка пыли, но почти не производили шумного топота. Вскоре он перешёл на шаг, пригнулся к оставшимся от переработки, покрытым чем-то белым и сухим камням и пополз между ними вдоль защитного барьера к горам. Горы были высоки, но мерцавшая сиреневым стена была ещё выше. Там он пересидит и переждёт, а вечером спустится и отнесёт еду матери, которая как раз вернётся с работ. Цинке так и не научился давать сдачи или защищать себя. Зато он научился очень хорошо прятаться. Становилось всё жарче и душнее, Цинке переполз в тень похожего на голову песчаной пантеры выступа и оттуда наблюдал за копошением в земле, разрывая ямки там, где оно было особенно сильным. Они никогда не были в таком отчаянии, чтобы жрать крыс, но с ними по крайней мере можно было поиграть. Живность ему поймать так и не удалось, не получилось даже увидеть ничего, кроме длинного серого хвоста. Его охота ему уже надоела, но сидеть без дела было скучно, и поэтому он продолжал ковыряться в камешках, а потом свернулся на песке и заснул. Когда он проснулся, тень от выступа была уже с другой стороны, а щёку, руку и голень с левой стороны жгло. Это ощущение было ему хорошо знакомо: оно появлялось каждый раз, стоило ему надолго остаться на ярком и жарком свете. Цинке снова переполз на теневую сторону и прислонился сожжённым боком – на светлой коже отчётливо виднелись красные пятна – к холодному камню. Стало легче, и он замер, разглядывая то, что происходило за барьером. Обычно там не менялось ничего: один и тот же вид на далёкий, едва различимый Коронет и дроиды-фиксаторы по периметру. Они считывали информацию с чипов заключённых, если те подходили к прозрачной сиреневой стене слишком близко, и включали тревогу – противное гудение, остро сверлящее уши. Поэтому заключённые избегали барьера. А Цинке его не боялся – он был маленьким преступником, и до персонального чипа не дорос, так что дроиды его не видели. Но он и не хотел себе никакого устройства слежения, особенно если это будет значить, что ему придётся работать, как и всем остальным, и держаться от большой стены подальше: хоть забарьерье никогда не менялось, ему нравилось туда смотреть, мечтая, что когда-нибудь между этой далью и ним с его мамой не окажется сиреневой завесы, и они смогут уйти из этого замкнутого и закрытого места, сесть на прилетевший за ними большой корабль и улететь на планету-город. Тем более Цинке не хотел себе чип, потому что сегодня за барьером были не только дроиды. Там стояла целая группа – преимущественно забраков, – а поодаль поднимали в воздух песок несколько оставленных спидеров. Цинке заметил их не сразу, а заметив, съехал на заду со склона под большой камень. Избегать внимания стало его привычкой. И в этот раз он тоже не хотел, чтобы на него смотрели; но хотел смотреть сам. Любопытство оказалось сильнее осторожности, и Цинке подкрался ближе в надежде хоть что-нибудь расслышать; настолько близко, что мог бы дотронуться до барьера ладонью. – …равны и функционируют, как видите, – он уловил обрывок спокойного и безэмоционального голоса. – Заключённые, за исключением особо опасных, ежедневно направляются на работы. Цинке понял, что безэмоциональный рассказывает пришлым о его доме, и фыркнул. Он мог бы рассказать куда больше и интереснее. Например, о том, что горы кончаются, а барьер – нет. И о том, что внутренний барьер другого цвета. И о том, что группка трандошан подчиняются один другому, и у самого главного из них кожа такого же цвета, что и у песчаных ящерок, и прочная, как скала. И о том, что тюрьма неофициально разделена на сферы влияния, и им с матерью повезло. И о том ещё, что его мама – самая красивая из всех живущих здесь женщин. А безэмоциональный говорил скучные и понятные всем вещи скучным голосом. Но Цинке всё равно прислушался с жадностью. Высокий и темнокожий, жутковатого вида забрак в смешной и не по погоде плотной одежде кивнул в ответ на прозвучавшие слова. А потом указал прямо в сторону того валуна, из-за которого выглядывал Цинке. – Это ещё кто? Цинке сразу спрятался обратно, ощущая накатывающие волны жара, но о том, чтобы убежать, почему-то и не подумал. Он только переполз за другой камень – на всякий случай – и поджал колени, чтобы они не высовывались с другой стороны. Кому принадлежали следующие голоса, он так и не понял, потому что решил сидеть и не высовываться, пока забарьерные не уйдут. – Это, ээ… ребёнок одной из заключённых. Мы решили оставить его тут, пока не подрос. Потом куда-нибудь отдадим. – Почему не в здании под присмотром? – Гуляет, видимо. Мы разрешаем… – Странно это. – Посол, нас ждут. – Я правильно понимаю, что особо опасные преступники находятся в глубине тюремного комплекса? – Да, они дальше. Под усиленной охраной и… – голоса становились всё тише и тише, и Цинке наконец решился снова выглянуть. Ожидая увидеть лишь удаляющиеся спины, он без опаски вышел к барьеру и нос к носу столкнулся с маленькой девчонкой, которая смотрела прямо на него. Он никогда не видел других детей. Кроме драчливого родианца, обманчиво хрупкого из-за щуплого тела и огромных глаз, но юркого и жестокого. Цинке долгое время наблюдал за ним, обдумывая возможность подружиться, пока не проснулся оттого, что родианец пытался выколоть ему левый глаз. Они подрались, и с тех пор Цинке его избегал. Ещё здесь были те, кто был старше его, но младше взрослых. Они были уже подростками, а не чьими-то детьми, и работали наравне с остальными. Сиреневый отсвет барьера искажал цвет кожи девчонки, но не скрывал его тёмного оттенка – такого же, как у гиганта в нелепой одежде. Глаза у неё были странные. Из-под чуть более тёмных, чем кожа, волос проглядывали маленькие светлые рожки – значит, она тоже была забрачкой. Правда, у неё на лице не было ни одного рисунка. Девчонка смотрела очень внимательно, но беззлобно, даже доброжелательно, и Цинке подумал, что она неживая, но тут она моргнула. – Здравствуй. – Госпожа, пойдёмте… – только тут он заметил за спиной девчонки другую забрачку, взрослее и выше. – Вас отец ждёт. – Как тебя зовут? – девчонка подняла ладонь, и забрачка постарше замолчала. Цинке обернулся, повертел головой по сторонам – желтоглазая по-прежнему смотрела на него. – Цин… никак! – спохватился он, щупая сквозь грубую ткань украденную и спрятанную под одеждой еду. Девчонку это вроде как повеселило: она усмехнулась, показав зубы. – Меня зовут… – Госпожа, отец! – старшая забрачка опустила ладонь на плечо младшей. Та нетерпеливо оглянулась на неё и на ушедшую уже к спидерам группу. – Хорошо, идём. Напоследок девчонка прижалась руками к барьеру. – Будь здесь завтра, ладно? – Цинке молчал, и она настойчиво повторила вопрос. Он неуверенно кивнул, и девчонка, улыбнувшись, ушла. Разглядывая её спину, он запоздало обратил внимание на то, что её одежда тоже была многослойной и неудобной. Девчонка не обернулась, зато обернулась старшая – и неодобрительно смерила его коротким взглядом, похожим на те, которые мама бросала на крыс. Цинке убежал. Вечером он окончательно убедил себя в том, что ему необходимо снова прийти к барьеру – очень уж ему было интересно. И конечно, он даже не сомневался, что ему стоит сохранить ценное знание о забракской девчонке при себе: здесь, в тюрьме, самое интересное и самое дорогое отнимали в первую очередь. О дневном происшествии Цинке не рассказал даже матери, со стыдом и предвкушением проигрывая в голове произошедшую встречу. Хотя, когда она, вернувшись с работ, благодарно поцеловала его в лоб за сворованную еду, зарывшись руками в её спутанные волосы, он был почти готов это сделать. * * * Кифа не была уверена, что отец отпустит её к тюрьме, но всё равно пошла к нему отпрашиваться. Она подозревала, что Риху уже успела доложить своему господину об общении с мальчиком из тюрьмы. И в любом случае расскажет ему о прогулке. Она заготовила несколько оправданий, способных как-то повлиять на решение отца: что ей нечем было заняться на Кореллии, пока он был весь в делах, что с ней всё равно будут служанка и телохранитель, и что тюрьма находится совсем близко – при желании её можно разглядеть с семнадцатого этажа находящегося на окраине небоскрёба. Но ей не понадобилось ничего говорить. Её предположение подтвердилось: Риху успела сообщить отцу о её планах раньше неё самой, поэтому отец выдал ей своё решение, как только она появилась на пороге. «Мне это не нравится». Прямо, твёрдо и безапелляционно. Кифа лишь кивнула, сказала «спасибо» и удалилась, улыбаясь: каким бы категоричным ни был ответ её отца, «нет» он говорил только словом «нет». Её отец никогда не отличался ласковыми отношениями с кем бы то ни было. Казалось, чем ближе ты ему – тем суровее и жёстче он начинает с тобой обращаться. В последнее время он стал ещё более резким с ней, и Кифа с сожалением понимала, что причиной этому была она сама и недавние новости близящегося отъезда на Тайтон. Отец хотел, чтобы, раз уж она не оправдала его ожиданий и оказалась дочерью, а не сыном, она хотя бы пошла по его стопам, выросла и стала такой же, как он – политиком. И хотя ещё ничего не было окончательно озвучено, Кифа уже знала, что не оправдает его ожидания во второй раз. Но она не лезла к отцу с извинениями и разговорами – все всё понимали. – Мне это не нравится, госпожа, – Риху повторила слова своего господина, когда они в сопровождении телохранителя шли по нагретому песку от спидеров к ровно мерцавшему барьеру. – Если вы позволите. – Конечно, – Кифа уже высматривала вчерашнего мальчика, хотя было ещё слишком далеко, чтобы можно было разглядеть среди камней какое-то движение или, тем более, кого-то, спрятавшегося намеренно. – Он воспитан – вернее, не воспитан – в среде преступников: воров и убийц. Он наверняка неуравновешен. О чём вы будете с ним говорить? Чем вы будете для него интересны? Кифа понимала, что она просто беспокоилась. – Вот и увидим, – терпеливо ответила Кифа, когда они подошли совсем уже близко и до барьера оставалось не больше двадцати шагов. – Останьтесь здесь, пожалуйста. – Но… – Риху. – Как скажете, госпожа, – покорно кивнула служанка, сделав несколько шагов в сторону спасительной прохлады тени. Охранник – крупный светлокожий забрак с тёмными татуировками на лице, с рожками, торчавшими из лысого черепа – пошёл было за своей маленькой госпожой, но был окликнут Риху и затоптался на месте. В итоге он, решив одновременно и выполнить просьбу, и не подвергнуть жизнь дочки посла опасности, остановился на полпути между Кифой и Риху и встал как вкопанный под палящим солнцем. Приближаясь к барьеру, Кифа продолжала высматривать мальчишку: не мелькнут ли среди возвышенностей горы и между камней его чёрные и грязные – это было видно даже сквозь сиреневый цвет заграждения – волосы. Мальчишка её удивил: он уже дожидался, сидя перед барьером – даже прятаться не стал. Он старался быть неподвижным, и Кифа действительно могла бы его заметить не сразу, если бы он не поднял руку, чтобы потереть красное пятно на левой щеке. – Не трогай. Так ещё сильнее чесаться будет. Мальчишка замер, а потом опустил ладонь. – Здравствуй. – Привет. Кифа была рада, что он заговорил с ней. Его голос звучал как-то хрипло – будто он спал на холоде или долго не заставлял работать голосовые связки. Она села напротив него прямо на тёплый, смешанный с землёй песок. Мальчишка колко вцепился в неё своими некрасивыми, маленькими и тёмными глазками. – Не боишься запачкаться? – с вызовом спросил он, но за дерзким тоном Кифа почувствовала удивление. – Нет, – ответила она. Мальчишка улыбнулся – осторожно и неуверенно. – Мне это нравится. Кифа обхватила руками колени и положила на них подбородок. – Отец запретил мне называть тебе своё имя. Мальчишка скривился. – Может быть, у тебя есть другое? – У меня есть фамилия. – Её он не запрещал тебе говорить? Кифа быстро прикинула. – Нет. А ты назовёшь мне своё? – …Хорошо. На счёт три? – Ага. Раз. – Два. – Три. Лин. – Цинке. Мальчишка снова улыбнулся – на этот раз увереннее. – Ты ведь забрачка, да? – он указал глазами на её рожки. Кифа подняла руку и потрогала один них, совсем новый и маленький, не вылезший из-под волос и ещё даже немного мягкий. – Почему у тебя нет меток? – Я ещё не успела их получить, – Кифа обрисовала пальцами будущий узор, такой же, как у отца: провела по лбу, обошла с двух сторон переносицу, задела подбородок. – Правда… не знаю, успею ли я. – Почему? – Я не знаю, могу ли тебе это рассказать, – честно сказала она. Цинке пожал плечами: похоже, ему было всё равно. – Почему я раньше тебя не видел? – Я не отсюда. Отец прилетел на Кореллию по своим делам, и… – Кифа замешкалась, чувствуя, что, возможно, не стоит это говорить. – Через день или два мы улетаем домой. Мальчишка ничего не сказал, а потом снова – без особенного энтузиазма – пожал плечами. – Где твой дом? – На Иридонии. – А я здесь родился. – Я знаю. Слышала, что они вчера обсуждали. – Твой отец – он кто? Кто-то важный? – Можно и так сказать. – Он может забрать нас с мамой отсюда? Кифа почему-то почувствовала себя так, будто её ударили в живот. – Нет. – Жалко, – вздохнул мальчишка. – Мама рассказывала, что много важных живёт на планете-городе. – На Корусанте? – Да. – Я была там с отцом. Цинке даже придвинулся ближе к барьеру и, кажется, затаил дыхание. – И… как там? – В некоторых местах – очень красиво. Но это редко где. Большая часть планеты – это просто очень шумный, очень беспокойный город. А нижние уровни вообще не видят света из-за того, что всё застроено, – Кифа постаралась ответить честно, но Цинке резко мотнул головой и, похоже, не поверил ей. – Ты хотел бы там оказаться? – Когда-нибудь мы с мамой обязательно туда полетим. За работу нам будут платить деньги, и у нас будет свой дом. – Когда-нибудь так и будет. – А ты? – Что я? – О чём ты мечтаешь? Кифа глубоко вдохнула и медленно выдохнула. – Обещаешь, что никому не расскажешь? Цинке кивнул. – Ни маме, ни кому-то из друзей? – уточнила Кифа. Он фыркнул. – Я… я буду джедаем. – В смысле? – мальчишка даже рот раскрыл. Кифа подавила смешок. – Ты знаешь, кто они… мы такие? – Мама говорила, что они умеют делать то, что никто больше не умеет. И что они очень сильные. И что это очень, очень круто – быть джедаем. Кифа почувствовала облегчение – и гордость. – Вот я… и буду. Цинке завистливо скривился, а потом заявил: – Докажи. – Зачем? Ты не веришь мне? – Я тоже могу сказать, что я – джедай. Ты мне поверишь? – Ладно. На самом деле Кифа ещё ни разу не сделала ничего джедайского и не знала, как это делать. Но мастер, обнаруживший присутствие Силы в ней ещё до Кореллии, показал ей, что они умеют, подняв в воздух её саму. Кифа встала, протянула ладонь перед собой, напрягла пальцы – она слышала, что так не надо делать, но решила, что иначе у неё не получится – и уставилась на землю рядом с Цинке. Он тоже уставился туда, на всякий случай отодвинувшись в сторону, и вдвоём они буравили взглядами мелкие камешки, пока Цинке не спросил: – И что должно произойти? Кифа почувствовала, как кровь ещё больше прилила к щекам – уже не столько от напряжения, сколько от стыда. – Они не поднялись в воздух? – Не-а. – Ни песчинки? – Нет. Кифа смущённо опустила руку и села обратно. – Я не соврала. Когда мы были на Корусанте, мы встретились с несколькими рыцарями-джедаями, и один из них сказал, что чувствует во мне Силу. Они ещё провели какой-то тест, спрашивая, что я вижу, но не показывая это, а мне откуда-то было известно, что там. – Ну-ну, – хмыкнул Цинке. – Правда! – Ладно, если ты не врёшь, то не расстраивайся. Ещё научишься поднимать камни. Кифа поняла, что он ей не поверил. Ей было очень, очень обидно, – но что она могла сделать, если была не в силах доказать своё заявление? – А вообще это должно быть круто. Хотел бы и я… – Цинке ударил открытой ладонью по каменной крошке рядом с собой. – Так вот о чём ты мечтаешь? Быть сильной? – Наверное… нет. Не сильной, – поспешила добавить Кифа на недоумённый взгляд «да ты, должно быть, сошла с ума», – а умной. Многое уметь – да, многое знать. Чтобы потом учить других. Цинке снова фыркнул. – Это из-за того, что ты девчонка. Он явно был большего мнения о силе, чем о мудрости, но здесь Кифе не было обидно. Совсем чуть-чуть только, да и то за самого Цинке: его однобокое представление о джедаях и вообще о главном наверняка было следствием его жизни в этом месте. Будь его история другой… всё было бы по-другому. Они говорили очень, очень долго. Обо всём, что приходило на ум. Несколько раз возвращались к теме джедаев. Цинке рассказал о своей матери, о других заключённых, о том, что там, в глубине тюремного комплекса, есть ещё один барьер, где живут самые страшные преступники – к нему он подходить боялся. Кифа описала ему свою семью, работу отца и планеты, на которых была. Она попыталась поделиться с ним историями из культуры забраков, но Цинке быстро стало скучно. Изнемогающая от жары Риху несколько раз подходила к ним (Цинке немедленно замолкал, а Кифа тихо гордилась тем, что с ней он был готов делиться своими тайнами), напоминала своей госпоже о том, что им пора идти, и покорно уходила искать новую тень, услышав очередное «не сейчас». Телохранитель продолжал недвижно стоять и плавился в своих доспехах. Цинке, сильно проголодавшись, попросил Кифу подождать и надолго исчез. Про свой голод Кифа заставила себя забыть и терпеливо дожидалась мальчишку на том же месте, отмахиваясь от настойчивых намёков Риху, что он её бросил, пока он не вернулся, что-то перехвативший, и они не продолжили свой разговор. Который, к сожалению Кифы, оказался не бесконечным. Когда непривычный к долгому общению Цинке совсем охрип, когда красные пятна ожогов на его светлой коже вылезли уже везде, а жара давно спала, Риху подошла к Кифе в последний раз – сообщить, что они уже давно должны были вернуться. Напоследок они договорились встретиться на следующий день. Кифа положила руку на мелко вибрирующий барьер, и Цинке повторил её движение. На этот раз она обернулась – он всё ещё был там, стоял и смотрел ей вслед, не отнимая ладоней от стены, отделяющей свободу, которой он заслуживал, от среды заключённых, которой он не принадлежал. * * * Цинке был зол и очень обижен на Лин за то, что она так и не пришла. Он как дурак просидел на том же месте весь день – голодный и сердитый, потому что боялся даже глаз отвести от забарьерного пространства, не то что отлучиться за едой, – а она так и не пришла. Не сдержала своего обещания. «Девчонкам нельзя доверять», – понял Цинке. Она поиздевалась над ним, думал обиженный Цинке – нельзя доверять девчонкам! Наверняка она смеялась с этой своей глупой служанкой, как ловко они его провели. К вечеру обида сменилась грустью, и к матери, аккуратно выискивая себе дорогу между камней в скупом свете Гас Тэлона, Цинке вернулся очень расстроенным. А ночью случилось что-то страшное. Крики и ругань на множестве языков раздались не сразу. Раньше был низкий, тягучий гул тревоги, ещё раньше – короткие импульсы выстрелов. Самой первой была жуткая, абсолютная тишина, предвестница потрясений – Цинке почувствовал её, когда засыпал, и, спасаясь от неуютных и жутких мыслей, перебрался на койку матери и залез под её тонкое и колкое покрывало. Сначала они сидели тихо: боялись высунуться. Наконец Цинке осторожно выглянул наружу и увидел, что все бегут – туда, куда обычно бежал он сам, прячась от возмездия, наказания и надзирателей – к барьеру. Которого не было. – Мама. Она толкнула его сзади, заставила выйти совсем, и Цинке, обернувшись, заметил, как тоскливо и жадно горят её глаза. Она сделала шаг. – Мама… Она не видела того, что видел Цинке: бегущие то и дело падали – все, как один, молча – и больше не вставали. – Мама, стой! Она не слышала: она шла вперёд. А потом она побежала. – Подожди меня, мама! После его тихой, неуверенной просьбы, которую едва ли расслышал он сам, не то что его мать, как будто резко увеличили звук. Выстрелы, крики, тревога, как и топот ног, заорали, загремели в голове Цинке, и он, смотря в удаляющуюся спину мамы, побежал – за ней и от них всех. Он быстро потерял её из виду. Все заключённые разных рас внезапно стали на одно лицо; пот и слёзы мешали Цинке видеть, и он, запнувшись, упал. Так страшно ему не было ни в одном кошмаре. Он боялся подняться, чтобы не оказаться вновь упавшим от выстрела, он боялся не двигаться. Он через силу оторвал нос от влажного песка и оглянулся: другой, внутренний барьер, тоже был отключен, а позади него дрались, бежали и спотыкались жуткие тени, некоторые даже с оружием, – и их было ещё больше. Одна из теней пробежала совсем близко от Цинке, не обращая внимания на него, и, прерванная в прыжке, дёрнулась и упала, придавив ему ногу. Родианец. Мёртвый – Цинке понял это каким-то неизвестным ему и жутким чутьём. Он выбрался и тоже побежал – изо всех сил. «Мама, мама, мама», – тряслось в голове. Другие бежали быстрее, но они то и дело падали – а ему пока что везло. Кто-то толкнул его, и Цинке тоже упал, пропахав подбородком жёсткий утоптанный песок. Вокруг лежали трупы, одни недвижные трупы – и вдруг он увидел среди них её. Сначала под его рукой оказались мамины волосы – тёмные, спутанные и длинные, – а потом и её лицо. Цинке подполз к ней ближе. Они выберутся из этого ужаса, выберутся – вдвоём, они… всё будет хорошо. – Мама! Она лежала на боку. С усилием перевернув её ослабевшими руками, Цинке увидел, что глаза её были открыты, и белок красновато поблёскивал от импульсов бластерных выстрелов. Следующие полторы минуты растянулись на вечность. Вокруг был хаос, вокруг был оживший кошмар, а Цинке прижался к телу матери, положив голову ей на плечо, гладил её руки и скороговоркой повторял: «Мамамамамама», отказываясь понимать, что она тоже… …умерла. «Нет». Его помутнение прервал пинок: кто-то запнулся об него, заставил невольно поднять голову и увидеть, что в десяти шагах впереди – отключенный барьер и затоптанные ошмётки вырубленных дроидов, а позади – ужас и смерть. И впереди тоже – смерть. И под ним, в глазах его мамы – смерть. Она запуталась в её волосах, застыла криком в её напряжённом горле, смотрела её зрачками на своего сына. Смерть навсегда заразила её тело, и Цинке понял, что он сам станет смертью, если не побежит. И он побежал. Последнее ощущение кожи матери под своими пальцами он запомнил. Она была ещё обманчиво тёплая. Разорвать контакт казалось более сложным, чем поднять гору («Не так уж и сложно, если ты джедай», – несуразно и некстати подумалось ему), и за секунду до этого самого мига Цинке подумал, что не сможет. Лицо мёртвой матери стало опорой, от которой Цинке оттолкнулся, неловким прыжком начиная свой бег, отталкивая вместе с ней и её смерть, и всю свою прошлую, такую маленькую и такую длинную жизнь. Невыносимо тяжёлая гора не обрушилась – Цинке смог. Он удержал её на кончике пальца, и чем дальше он убегал, тем больше становилось расстояние между ней и плотной землёй кореллианской тюрьмы. Цинке унёс гору с собой. Он много раз представлял себе, как они минуют столбы генераторов барьера, покидая тюрьму. Каждый раз сердце замирало от сладких мечтаний. В итоге он ещё раз убедился, что реальность оказывается гораздо проще и жёстче: Цинке бежал так быстро, что желанную границу между его домом и его свободой он заметил только далеко позади себя, обернувшись. Вокруг было странно тихо; не было ни бегущих, ни стреляющих. На земле больше не лежало тел, но Цинке решил, что он просто не различает их в темноте. Он жадно дышал ртом, его горло кислило и жгло вкусом крови – он даже засунул палец в рот и повозил им по нёбу, проверяя, не пошла ли она: настолько отчётливым было ощущение, – после чего сплюнул грязь, оглянулся и побежал дальше. Впереди один за другим взлетали и садились корабли столичного космопорта, и горел огнями его Коронет. У Цинке тряслись и ныли ноги. Правое колено было разодрано, а на запястье красными точками отметился укус травяной змейки, которая подкралась к Цинке в кустах, пока он передыхал и прятался. Он думал, что ночью в городе будет так же тихо, как и в тюрьме после отбоя, но жители будто бы не обращали внимания на время суток. Одни продолжали делать свою работу, другие продолжали отдыхать. Ещё он заметил множество таких же детей: в оборванной одежде, в чистой одежде, со взрослыми и без, таких же грязных, как он, или вылизанных и вымытых. И никто, совершенно никто не обращал на него внимания. Цинке прошлялся по городу до рассвета. Он смотрел во все глаза и внимал во все уши, напитывался красотой настоящей жизни и обрывками разговоров настоящих людей. Некоторые из них говорили на непонятных языках, некоторые упоминали слухи о побеге из тюрьмы и вынужденном уничтожении охранниками отказывавшихся подчиняться преступников. В эту ночь Цинке многое понял. Ему очень хотелось есть, но красть он побоялся. Он подобрался к взлетающим кораблям настолько близко, насколько смог, но ни на один его не пустили – охранник-родианец требовал денег и прогонял. В итоге Цинке забрался между стеной и ящиками в одном из коридоров, устав от информации, страха, горы, которую он унёс с собой, плотно лёгшей на его сердце. Хотелось зареветь, и он даже сморщил лицо, но у него не получилось выдавить и слезинки. Несмотря на громкое рычание двигателей и свет поднявшегося Корелла, Цинке заснул быстро. Утром Цинке узнал, что место, в котором он оказался – и есть космопорт. Он обошёл невероятно большое здание кругом; попробовал найти себе деньги, но только еле убежал от неприятностей; всё же украл себе какую-то еду, кое-как утолив голод, и вернулся назад. В космопорте он нашёл одно место, которое понравилось Цинке больше остальных. Оно было просторным и светлым, а дроиды-уборщики елозили туда-сюда по полу. В нём даже были сидения. Ему не нравилась только постоянная толкучка не убывающей толпы в этом зале, но отсюда по крайней мере его не прогоняли. Цинке не знал, что делать, поэтому он забрался повыше и просто сидел здесь, рассматривая проходящих мимо. Он проторчал здесь до вечера, пока поток посетителей не стал редеть, и пришёл сюда утром. На процессию забраков сложно было не обратить внимание. Цинке узнал их: и огромного темнокожего мужчину, и прочих – телохранителей, наверное, даже того лысого, что пришёл с Лин. Цинке даже Риху увидел. А свою девчонку заметил последней. Услышав громкое зазывающее «Сюда, посол. Ваш ангар здесь!», он сорвался с места. Прошмыгивая между ног толпы, он больше всего на свете боялся, что потеряет их. На его крик «Лин!» обернулись все. Девчонка и её отец – первыми, затем все остальные участники процессии и некоторые посторонние. Но главное, что его заметила та, кто был ему нужен. Лин попыталась пробиться к нему, но отец опустил руку на её голову. – Стой. Дочь обернулась на него, глядя снизу вверх, и Цинке стал свидетелем чего-то очень знакомого. Она будто сказала отцу нечто похожее на то, что обычно говорила ему самому его мать и что заставляло Цинке делать всё, что она попросит, просто волшебным образом. Посол не сказал ничего, даже не изменился в лице, но не остановил дочь, когда она снова пошла к Цинке, обогнув всех остальных. Риху тоже что-то говорила своей маленькой госпоже, но её Лин не слушала. Цинке решил, что она хочет его обнять – так стремительно она проделала разделявшее их расстояние, – и оказался разочарован. – Тихо, – она приложила палец к своим губам. – Я слышала, что случилось. Тебе лучше не оставаться здесь. – Я могу улететь с тобой? – надежда, облегчение, радость осветили лицо Цинке лучше сияния Корелла. – Хоть куда-нибудь. Она покачала головой, и Цинке ощутил, как больно стало у него внутри. – Самое большее, что я могу сделать – дать тебе это, – она вынула из кармана тонкий чип и вложила его Цинке в ладонь. – Ты помнишь, как называется планета-город? – Корусант. – Корусант, – подтвердила Лин и обернулась на нетерпеливый оклик. – Мне пора. – Почему ты не пришла? – днём ранее он не смог заплакать, а сейчас готов был постыдно разреветься перед девчонкой, и уцепился за возможность задержать её хоть на чуть-чуть. Он ведь ждал, а она не пришла. Действительно, почему? Лин виновато нахмурилась. – Мы летали в Кор-Веллу на день. Я не смогла. Прости. Цинке прикусил губу, чтобы она не дрожала. – Ты обещала прийти, но не пришла, ты не берёшь меня с собой… Она прервала его, притянув за голову и поцеловав в лоб. Цинке ощутил сухость и тепло маминых губ, и по его спине пробежал холодок. – Удачи, – прошептала Лин. Она вернулась к отцу, и вся их процессия двинулась дальше. Цинке шёл за ними, пока они не скрылись в запрещённой для прохода чужакам зоне. Он был смятён. Раньше всё было не всегда просто, но понятно, теперь же ничего не было понятно, и ему было страшно как никогда. Но в этот раз родианец не прогнал его, приняв из потной ладони чип, а только выплюнул пару слов на незнакомом языке. Цинке смог увидеть сам тот самый пассажирский корабль до Корусанта. Смог взойти на его борт. Смог увидеть Кореллию, на которой прошла вся его – такая маленькая и такая длинная – жизнь, с высоты. Смог улететь на планету-город.