Безликий некто

      Прошло два дня. Сейчас утро: Тодд стоит в их комнатке и держит в руках учебник по химии.       Тодд его поднял. Зачем — не помнит.       У него постоянно бывают такие моменты — когда теряется память. Вот он в комнате, но как попал туда — не помнит. Разговаривает с кем-то, но что говорил — не может вспомнить. А порой просто — пустота. Мгновение, в которое он не знает своего имени, не знает, где он и что делает — вообще ничего не знает. Просто ничего нет.       И всякий раз, когда это прекращается, становится больно.       Тодд читает поэзию, пытается отыскать слова, которые вытеснили бы из его головы всё остальное, но постоянно находит такие стихи, что — прошлой ночью он раскрыл книгу на случайной странице и нашел По:       Смотри! огни во мраке блещут       (О, ночь последних лет!).       В театре ангелы трепещут,       Глядя из тьмы на свет,       Следя в слезах за пантомимой       Надежд и вечных бед.       Как стон, звучит оркестр незримый:       То — музыка планет.       Он не мог остановиться, не мог принудить себя закрыть глаза и заглушить эти слова, даже несмотря на то, что видел он перед собой только Нила, везде — Нила, Нила смеющегося, Нила в роли Пака, Нила вскрикивающего, декламирующего Уитмена, роняющего на свою постель Тодда и целующего так, что перехватывало дыхание. Следя в слезах. Он вспоминает, как падал в снег, давясь слезами и рвотой, — пока не понимает, что сейчас задохнется и уйдет вслед за Нилом. Следя в слезах. Следя в слезах.       Учебник химии ударяется об пол, словно снаряд. Тодд подскакивает и оглядывает свои руки. Руки дрожат.       Время совершает скачок — он уже в коридоре. Дверь в комнату Чарли открыта: Чарли, одетый, лежит на кровати, не смыкая глаз, в то время как Кэмерон спит. Пальцы Тодда впиваются Чарли в запястье, смыкаясь.       Чарли следует за ним, ничего не спрашивая, как и в первый раз — как будто Тодд отведет его в волшебную страну фей, если никто из них не промолвит ни слова. Вниз по лестнице — через дверь — по лужайке; к тому времени, как они добираются до леса, Тодд переходит на бег, потому что не знает, сумеет ли сдержаться, а если кто-нибудь еще услышит, то последуют вопросы, последует наказание, и тогда — тогда...       Может, он уже в глубокой чаще, а может, и нет, но это уже неважно — Тодд набирает воздуха ртом и кричит. Он кричит дико — неистовые вопли раздирают глотку и распугивают птиц, и он... Он сам... Теперь он — тот самый безумец с потными зубами: он кричит, кричит, кричит.       Нил. Нил. Как он мог, как он мог просто взять и умереть, оставить Тодда здесь, наедине с этой пустотой, свернувшегося калачиком в пустой комнате, на пустой кровати, с опустевшей душой.       Тодд замолкает, тяжело вдыхая воздух; его пальцы, окаменевшие, сомкнуты у Чарли на запястье.       — Не отпускай... — шепчет он, а Чарли пристально разглядывает его лицо, — Не отпускай меня.       И Чарли кивает и прижимает Тодда к себе. Тодд вдруг оказывается полностью окружен Чарли, он вдыхает Чарли, прижимаясь к нему всё сильнее, и больше не различает, плачет ли.       Тодду кажется, что Чарли плачет сам, уткнувшись ему в волосы, — щекой он ощущает, как его грудь чуть вздрагивает. Если слезы и были, то скоро их уже нет, потому что начинается долгое-долгое мгновение, когда снаружи наступает стужа, а внутри — Чарли: неподвижно, беззвучно, холодно.       — Тодд?.. — окликает его Чарли, когда долгое-долгое мгновение всё-таки заканчивается.       Он пытается отозваться. Почти получается. А Чарли продолжает:       — Ты же ничего... Ничего не сделаешь. Не сглупишь. Ты же не сглупишь?       Он дышит. Шепчет ему в рубашку:       — Думаешь, почему я привел тебя с собой?       Секундная тишина, и слышится:       — Господи... Тодд, тебе нельзя. Нельзя. Ты ведь понимаешь, что тогда будет с нами, что будет с мистером Китингом, что...       — Я понимаю, — отвечает он, и Чарли замолкает. — Понимаю. Почти всегда.       — Тодд.       Он посмеивается, прижимаясь к рубашке Чарли. Обрывистые, хриплые припадки.       — Единственный раз — и всё будет уже не важно, — договаривает он, проглатывая смешки. — Вот я и привел тебя. Я хотел вернуться.       Чарли касается губами его волос. Мягкие, отчаянные поцелуи — кажется, Чарли даже не осознает, что делает.       — Спасибо тебе, — говорит он. — И если тебе когда-нибудь... Днем, ночью — хоть когда... Мне без разницы, позовет ли Кэмерон мистера Нолана или полицейских вызовет...       — Я знаю, — повторяет Тодд. — Знаю. Поэтому привел тебя. Ты… Не останавливайся.       Голос срывается.       Нил всегда смотрел на него, когда они целовались, обегал его взглядом еще перед тем, как приклониться еще ближе, словно ему было очень важно видеть Тодда до поцелуя и после, словно он не мог насмотреться на Тодда с этими его подрагивающими веками и раскрытыми губами.       А еще — порой, вернувшись после репетиции, он тут же набрасывался на него и зацеловывал, снова и снова, преисполненный ликованием; тогда Тодд вспоминал Уитмена, всегда вспоминал, каждый раз, когда Нил был таким — собой, таким — охваченным Жизнью, безмерной в страсти, в биении, в силе. Порой он цитировал Уитмена прямо Нилу в губы, и хотя им обоим не было слышно ни слова, он знал, что именно говорил, и Нил тоже — он тоже знал.       Чарли целуется с такой отчаянностью, которой у Нила никогда не было: когда Нил бывал настолько разбитым, он замыкался в себе и не подпускал Тодда. Никого не подпускал. Никого...       Тодд обращает лицо вверх, ослепший, и Чарли задевает его щеку губами. Наступает внезапная, застывшая пауза: Чарли всё-таки понимает, что делает, и почти, почти отстраняется, — но Тодд произносит что-то, какой-то неразличимый звук. Тогда Чарли продолжает, и Тодд уже точно знает, что снова плачет: он чувствует слезы у Чарли на губах.       Нил целовал его, как Уитмен — Чарли целует его, как По. Больше нет никакой Жизни безмерной, никакого — не думай, Тодд, ни о чем не думай; он не хочет, чтобы его тошнило на снег, когда он стоит на коленях, не хочет — Чарли не целует его так, как Нил. Не как Уитмен — Чарли целует его, следя в слезах за пантомимой. Чарли углубляет поцелуй, и, господи, Тодду вспоминается остальное:       В нем ужас царствует, в нем властны       Безумие и Грех.       Тодда никогда прежде не целовали с ужасом. Он сжимает в кулаки ткань рубашки и отвечает.       Последним человеком, вкус поцелуя которого он узнал, был Нил. Последним человеком, вкус — теперь он паникует, он не хочет терять этот вкус — и всё-таки где-то среди этого есть поэзия. Он тяжело дышит и целует Чарли вновь. Тодд не знает, когда именно это произошло, но теперь он толкает Чарли к дереву, разрывает рубашку...       Последним человеком, вкус поцелуя которого...       Но гаснет, гаснет свет упорный!       Над трепетной толпой       Вниз занавес спадает черный,       Как буря, роковой.       У Чарли кожа смертельно ледяная — ни о чем не думай, — Тодд приклоняется и покрывает мокрыми поцелуями его грудь. Интересно, покроется ли она коркой изо льда, когда всё закончится. Тодд до сих пор плачет, пытаясь дышать сквозь слезы — следя сквозь слезы; господи, будь что будет, пусть слезы нахлынут и удушат меня, пусть просочатся мне в легкие, и я упаду, задохнувшись, в снег, — Тодд останавливается, припадая к Чарли, и пытается не закричать.       Когда он подавляет крики, когда может поднять взгляд, он видит маленькие капельки крови там, где он пальцами терзал руки Чарли. А Чарли глядит на него — наверное, он этого даже не заметил.       — Тодд... — у него голос такой сломленный — как осколки стекла. — Не надо этого делать. Не надо...       — Я тону, — доносятся его слова. А кажется, будто говорит и не он. — Я тону, всё время тону, и этому нет конца.       «Но гаснет, гаснет свет упорный!» Если он тонет, то почему это длится так долго, почему последний глоток воздуха всё никак не наступает?       — Тодд... — молвит Чарли, — Тодд. Ты... Иди сюда. Садись.       И Чарли опускает их обоих на землю — около вечнозеленого дерева, там, куда не добрался снег. — Отдышись немного. Ладно? Просто дыши.       Тодд пытается. Он пытается, продолжает пытаться, и Чарли притягивает его к себе и целует в лоб. Почти помогает.       Тодд помнит, как оканчивается стихотворение:       И ангелы, бледны и прямы,       Кричат, плащ скинув свой,       Что “Человек” — названье драмы,       Что “Червь” — ее герой!       — Дыши, — снова просит Чарли.       Он дышит. И всё равно что тонет.