не наврёт

      никотиновый привкус гадкий, и его перекрывает сладкая-сладкая кнопка с персиком. на губах будто сахар, тающая сладость — ибара слизывает её после расслабленного выдоха. в голову после затяжки бьёт сразу же, он прикрывает глаза, пытаясь сохранить полное самообладание, и откидывается на ни тёплую, ни холодную стену. не то чтобы у него сдают нервы, но напряжение присутствует во всём теле, чувствуется тяжестью, ноющей во всех мышцах, усталостью. рин-сану тяжелее — эта мысль бьётся о черепную коробку, как моль о собирающуюся прихлопнуть её ладонь.       ибара кладёт тлеющую сигарету в впадину между пальцев и хватает фильтр губами. жадно и медленно, он затягивается сильнее, чем в прошлый раз, и накатывает расслабление. оно как прилив: постепенно, слоями и волнами накрывает каждую частичку тела — они словно вянут, а потом встают в строй снова, стараются выпрямиться и освежеть.       — так и знал, что ты будешь тут, — мягкий знакомый голос добирается до его ушей, и ибара дёргается, как пойманный с поличным. рин-сан смеётся над ним глазами, но по-доброму, нежно, как никакой родственник, даже самый близкий для него, этого никогда не сделает.       ибара тает в таком необходимом ему расслаблении. с рин-саном почему-то кажется безопаснее. по крайней мере, поймав их сейчас кто-нибудь здесь, на заднем дворе хьяккау, он бы так искусно всем наврал (опять), что просто сказали бы: пошли к чёрту. и они бы пошли — дело обычное и даже родное, домашнее.       от лжи рин-сана легче по абсолютно объективным причинам. ложь его — спасение. или что-то подобное, ибара уже не помнит — старается стереть тот роковой день из памяти. но образ ририки не отступается в его голове — всё всплывает, всё царапает, испепеляет взглядом, гордостью и властью, которую она условно над ними получила. власть над рин-саном... ох, как он это не любит, презирает, ненавидит. ибара поражается, как он ещё может так мягко и ярко улыбаться.       потушив окурок о ту же стену, ибара бросает его прямо между перекладин люка — внизу тихо и переливисто журчит вода. рин-сан, заложив руки за спину, откидывается на стену рядом с ним, тянет лицо к небу, мелочно разминаясь, и вынужденно натянутая улыбка сходит с уставшего лица. у рин-сана абсолютно никаких поводов улыбаться, держать эту улыбку на губах, удерживать. его улыбка, пожалуй, для него есть самое тяжёлое враньё, которое он только мог создать. эта ложь, сияющая, вгоняющая в ступор, заставляющая почувствовать всё самое разное — самое прекрасное, что ибара смог увидеть в своей жизни.       “уродливо”, — ответил рин-сан, горько смеясь. ибара тогда сжал чужую шею рукой, а потом обнял так крепко, что тот практически сломался.       рин-сан периодично просит вернуться домой. ибара даже высчитывает эту периодичность со скуки. зная об этом, тот размыкает губы, но ничего так и не говорит. потому что уже знает ответ — твёрдое “я останусь с тобой до конца”. рин-сану это, определённо, кажется глупым, но судя по лицу, в груди у него щемит. а ибара знает, что тут ему не наврёт — не наврёт в принципе больше никогда. тот раз — первый и последний, и рин-сан показывает это всем своим существом: словами, взглядом, лёгкими касаниями до ладони или нажимом на плечо. он извиняется практически постоянно, и ибару это то ли умиляет, то ли ломает — рин-сан не боится показаться перед ним жалким.       — кто сегодня играет, не знаешь? — спрашивает рин-сан, потому что сейчас, собственно, говорить больше не о чем. или он хочет сказать что-нибудь сентиментальное: поблагодарить за всё, сказать, что любит, сказать, что сегодня ибара выглядит ещё забавнее и смешнее, чем обычно, что он красивый и тому подобный бред. удивительно, но ибаре даже неловко — хорошо, что подобное замалчивается. пока что.       — понятия не имею, — отвечает ибара, пожимая плечами и доставая из кармана мятную жвачку. он берёт в рот две штуки и активно их пережёвывает, предлагает рин-сану, но тот отмахивается. — можем пойти посмотреть, — как бы невзначай предлагает, на что тот неоднозначно мотает головой.       — да, пожалуй, — говорит рин-сан и откашливается в попытке скрыть своё практически безразличие — ририка и вправду полностью растоптала его, что для ибары — самая большая мирская подлость. — почему ты так хмуришься? — спрашивает он, и лоб сам собой расслабляется. на чужих губах снова расцветает улыбка. пусть и уставшая, она искренняя и нежная (даже здесь не врёт).       — да так, — пожимает плечами, — рин-сан своим настроением заставлять меня делать такое лицо. а ещё он совсем не улыбается, — укоризненно произносит ибара, на что рин-сан только хлопает глазами, понимая, что он несерьёзно.       — а сейчас? сейчас я улыбаюсь, — замечает тот, и ибара смягчается, в порыве заправляет длинную тёмную прядь за чужое аккуратное ухо.       — и это радует меня, — рин-сан ластится к его ладони щекой, не отводя мягко сощуренных глаз от чужих. ибара лишь наблюдает, как розовая неловкость и смятение приливает к чужим щекам с его словами: — и это единственное, ради чего я хочу жить, рин-сан.       — дурак, — рин-сан возмущённо отмахивается, отворачивает лицо, чтоб хоть как-то скрыть эмоции, и засовывает одну из ладоней в карман брюк. поправляя жилетку второй рукой, он отворачивается и направляется ко входу в здание академии, кидая через плечо, чтоб ибара его догонял.       он довольно усмехается, а потом прикрывает слишком натянувшиеся в улыбке губы ладонью. бедный рин-сан, бедный-бедный: как же ему не к лицу не лгать.