Дом закатного солнца

— Одасаку… Дрожащий голос прорезает установившуюся в помещении тишину, поднимаясь вверх, скользя вдоль прозрачных, невидимых глазу границ. Созданный некогда купол дает трещину, что тут же начинает свой недолгий, но извилистый путь. Она въется, подобно тонкой змее, ведет замысловатые узоры, пока не доходит до конца и не упирается в начало чего-то нового. Вспышка скрежета и хруста — и молчание стеклянной крошкой осыпается на пол, разлетается по плотному ковру и исчезает, уступая место переменам, с таким нетерпением ожидаемым. Медленно тянутся вверх подрагивающие бледные руки, освещенные лишь слабыми лучами заходящего солнца. Подушечки пальцев легонько, будто неуверенно, касаются чужой кожи, ощупывая, впитывая в себя ее тепло — единственное, которое они не отторгают, которому они не противятся. Мужчина морщится от неожиданности. Комнату заливает красноватым светом, и в голове мгновенно возникает изображение одинокой рябины, увешанной маленькими, такими же красными плодами. Они покрыты инеем и снегом. Его ладони ложатся поверх, вслепую накрывают собой холодные, тотчас же сжавшиеся пальцы, согревая. Он чувствует, как прерывается на мгновение чужое дыхание, срывается, будто накатившие на обрыв широкие волны. Однако, как бы они ни старались, им никогда не суждено подарить долгие объятие тому, к чему они так привязаны. Их предназначение — уничтожить, уничтожить обрыв, который они омывают. Медленно, но верно уносить с собой частички любимого существа и хоронить их, окропляя слезами, в глубокой пучине. Там, куда никому не добраться. Там, где никто не заберет, не отнимет их. Там, где однажды можно будет похоронить и себя, чувствуя лишь радость и сожаление. Верно. Ода был тем самым обрывом, отчужденно взирающим на спокойное море под собой до тех пор, пока однажды оно не принесло с собой первые волны, таинственные и прекрасные. Те волны, что вскоре станут раз за разом заключать его в объятия и исчезать в тот самый миг, как он решит протянуть к ним свои руки. Они будут долго-долго, наплывами, дарить ему свою любовь и, опомнившись, ускользать в страхе полюбить слишком сильно и причинить боль. Вот только единственная правда состояла в том, что он уже любил их. И волны не уничтожали его, они безжалостно стесывали с него все старое, въевшееся, проклятое — то от чего он не мог избавиться собственными силами. Они уносили с собой его сожаления, его ночные молитвы, двойственные, не знающие моральных принципов. Они смывали с него кровь и грязь. Очищали. И в конце концов дали начало новой жизни. Долгожданному возрождению. С улыбкой вложили их в его ладони и смущенно, будто бы даже извиняясь, прошептали: «Мы ничего не сделали. Это тебе спасибо. Спасибо, спасибо, спасибо…» Хотя благодарить, конечно, должен был он. Ему следовало в тот же миг, не раздумывая, притянуть их к себе, обнять и шептать слова благодарности до тех пор, пока на глазах не выступят слезы, до тех пор, пока не станет мучительно больно дышать. Но он стушевался. Мысли о том, что ничто в этом мире не сможет в полной мере вознести чужие старания, заполонили его голову и ядом влились в его душу, отравляя. Он упустил момент, так и не осознав тогда, что достаточно было просто открыть свои чувства, не стыдясь, не раздумывая над каждым своим словом и действием. Честно говоря, он даже не понял, когда начал влюбляться. Казалось бы, еще вчера они с Дазаем сидели в наполненном сигаретным дымом баре, звеня стаканами и обсуждая какие-то бытовые мелочи. Кажется, еще вчера они толком ничего не знали друг о друге и были вполне этим довольны. Так все-таки когда, в какой ускользнувший от Оды момент, Дазай успел вытолкнуть его на освещенную желтоватым светом фонаря улицу, под накрапывающий дождь, и, цепляясь побелевшими пальцами за его куртку, умолять выслушать? Когда он, запинаясь, явно не отдавая себе должного отчета, до минимума сократил расстояние между их лицами и с отчаянием, от единственного звука которого болезненно сжалось чужое сердце, выкрикнул: «Люблю»? И в какую из огромного множества минут сам Ода уверенно переплел их пальцы и так же уверенно ответил на его чувства? После того случая с дешевой, ненужной ему вазой? Тогда он особенно ощутил притяжение между ними, это правда. Но когда он думал об этом, смотря через призму ситуаций, эмоций и будто бы случайно оброненных фраз, к нему на короткий миг приходило осознание того, что он всегда, действительно всегда, испытывал по отношению к Дазаю нечто большее, чем просто дружеские чувства. Дазай был для него кем-то более важным, более дорогим. И лишь совсем недавно он понял, кем. Вдох. Выдох. Неспешно размыкаются веки, и Ода щурится после долгого пребывания в темноте. Ее призраки до сих пор витают вокруг него, опутывают по рукам и ногам, трутся о кожу, но мужчина спешит отогнать от себя неприятное наваждение. Ему нужен свет. Больше света. Прямо сейчас. Он крепче сжимает чужие, уже потеплевшие руки и взглядывает на Дазая. Глаза, наполненные страхом, встречаются с другими — отливающими ореховым цветом, в глубине которого, кажется, скрыто поле светлячков — так они мерцают, так переливаются в лучах садящегося солнца. Еще где-то там — Ода был в этом уверен — стоит аккуратный храм, служащий для них пристанищем. Они живут в нем счастливо и с пользой, всегда готовые помочь нуждающемуся, окружить его теплом и заботой. Дазай — его наполненный светом храм, что скрыт далеко-далеко, и лишь Ода знает к нему самый короткий путь. Через сердце прямиком в душу, и наоборот. Сакуноске чувствует, как слабеют его колени, и, рванувшись вперед, притягивает к себе удивленно вскрикнувшего юношу. Открытая шея вмиг покрывается мурашками от чужого дыхания, возле уха раздается приглушенный смех. Еще секунда — и Дазай ненавязчиво высвобождает свои руки, обвивает их вокруг Оды, кладет ему голову на плечо. По щеке мужчины скользит прядь темных вьющихся волос, щекотя, и он несдержанно выдыхает, вновь прикрывает глаза Тьма исчезает, рассеиваясь, и вместо нее сознание наполняется живительным светом. Он проникает в каждый уголок, принося с собой лишь всепоглощающее умиротворение. Ода улыбается. — Ты так задумался… — шепчет Дазай и, отстранившись, внимательно заглядывает ему в глаза. Выражение обеспокоенности тут же сменяется радостным пониманием. — Месяц прошел, — только и произносит Ода, не разжимая сцепленных на поясе Осаму пальцев. Чужое тело кажется ему невероятно хрупким, будто сделанным не из плоти и крови, а из тонкого стекла. К нему страшно прикасаться, страшно даже смотреть, потому как это может ранить, если не разбить. Первый взгляд. Первое впечатление, которое позже подтвердилось. Дазай был невероятно раним, чувствителен ко всему, что с ним происходило. Малейшая мелочь могла вызвать в нем волнение и слезы. Ему было страшно. Так страшно всякий раз, и Оде все чаще приходила в голову мысль, что таких, как он, следует защищать ценой своей жизни. Не подавлять их, не заставлять играть по прошедшим через века, давно устаревшим правилам, а оберегать всеми силами. Иначе они сломаются. Порвется хранящаяся в их душе тонкая нить, и им придется делать новую — из другого материала, чужую, причиняющую беспокойство. Они не смогут вставит ее обратно, поэтому придется продеть ее через отверстия безжизненной маски и, зажмурившись, надеть на себя. По вырезанной на фарфоре улыбке текут слезы. Поднимается занавес. Сердце Оды, замерев на миг, обливается кровью. — Одасаку, задушишь сейчас, — вдруг сдавленно произносит Дазай, вырывая мужчину из круга мыслей, вновь соединившегося и давшего новый оборот. В голосе его чувствуется дрожь, такая же, как и в руках, мягко похлопывающих Оду по спине в попытке вывести его из задумчивого состояния. Мужчина, опомнившись, охает и разжимает объятия. Дазай облегченно выдыхает и отвечает на извиняющийся взгляд улыбкой. Качает головой. — Ничего страшного. Я люблю, когда ты обнимаешь меня. Вот только… — молодой человек замолкает на секунду и задумчиво проводит пальцами по подбородку, подбирая слова, после чего издает несколько обреченный звук и горько усмехается: — Хорошо, спрошу как есть. Тебя что-то беспокоит? Ода удивленно моргает, глядя на вмиг нахмурившегося, приготовившегося слушать, Дазая. Лицо ребенка с выражением взрослого. Мужчина, не выдержав, фыркает в плотно сомкнутую ладонь. Осаму слишком забавен. — Беспокоило, — тут же смущенно откашлявшись, произносит он. — Беспокоило, но сейчас все нормально. Просто подумал, что ты в действительности очень добрый человек, и я… Люблю тебя. Сильно. Ода говорит, опустив голову в пол, чувствуя непонятное волнение. Слова эти были очевидны, но все еще непривычны для него. В конце концов, никому, кроме Дазая, он никогда их не говорил. Руки сжимаются в кулаки, дрожат. Кровь приливает к щекам. Становится неожиданно тепло и как-то немножко боязно. ------------- Тук-тук-тук. Дазай инстинктивно подносит ладони к груди и прижимает их так сильно, как только может, словно пытаясь через рубашку, через бинты и собственную кожу унять неистово забившееся сердце. Оно стучит, передавая свое биение, кажется, всем внутренним органам. Тело юноши становится единым механизмом, собирающимся вот-вот выйти из строя. — Правда? — он с явным трудом выдавливает эти слова, смотря на Оду, почему-то смутившегося и притихшего, широко распахнутыми глазами. Одно слово. Преграда в одно короткое слово должна пасть вновь, и тогда он сможет… — Конечно, — мужчина поднимает голову, уверенно взглядывает на Дазая. — Я ведь говорил это… Осаму чувствует, как внутри него резко обрывается какая-то невидимая, но ощущаемая во все это время пружина. Руки сами вновь тянутся к чужим щекам, мягко и вместе с тем настойчиво обхватывают их. Он знает, что перебивать собеседника крайне неприлично, что надо дать Оде договорить, особенно сейчас, но он больше не может ждать, не может терпеть. Стук сердца уже отдается в ушах, подобно набату. Все сильнее начинает казаться, что еще немного — и он точно оглохнет. Потеряет слух от этого неимоверно громкого звука, заставляющего его дыхание сбиваться, от смеси эмоций, от своей всепоглощающей любви. Не отводя взгляда от замеревшего Оды, Дазай неловко становится на носочки. Вытянутые колени вмиг слабеют, подгибаются, и Осаму, удивленно охнувшего, клонит в сторону. Сердце пропускает удар, но уже через мгновение его подхватывают чужие руки. Притягивают к себе. И он чувствует прошедшую через тело волну. Стук. У них с Одой один и тот же ритм. Их сердца бьются одинаково. Одинаково испуганно и с волнительным предвкушением. Это осознание почему-то заставляет его широко улыбнуться и без каких-либо сомнений предпринять вторую попытку. В этот раз мужчина поддерживает его, и места страху уже не остается — все существо заполняется ощущением тепла, обогнувшего спину, подобно обручу, что проходит прямо под руками Оды. Осаму обхватывает шею мужчины, согнув руки в локтях, и поддается вперед. Между их лицами остается не более полутора миллиметров. По губам проходит колющая дрожь. Пальцы Оды крепче сжимаются на его талии, и сам мужчина уже хочет наклониться, окончательно преодолеть разделяющее их расстояние, как Дазай останавливает его. — Нет, Одасаку, — Сакуноске чувствует, как его, словно несмышленного котенка, неожиданно оттягивают назад за воротник рубашки, заставляя остановиться. Ода замирает, взглядывает на юношу. Находись они в другой ситуации, он, наверное, рассмеялся бы, но сейчас удалось лишь немного удивленно округлить глаза. Дазай все же позволяет себе фыркнуть, не сдержавшись. После — посмотреть с такой любовью, что если бы Ода и подумал обидеться, то тут же забыл бы об этом, завороженный. — Не надо. Дай мне сделать это. Ты и так… И так слишком стараешься для меня, — шепчет Дазай, не переставая улыбаться ему. — Хорошо? Не то, чтобы Осаму сильно волновало, кто кого будет целовать, но давно поселившийся в нем маленький каприз за один месяц успел разростись до размеров полноценного желания и заслонить собой все другие мысли. Он был уверен, что Ода это понимал, потому как кивнул ему без колебаний и прикрыл глаза. Дазай тоже кивает, но уже себе, и делает небольшой рывок. Накидка безвольно спадает с тонких плеч. Их губы соприкасаются. . . . Кап-кап-кап. Падают, разбиваясь о камни, мелкие капли. Некоторые из них стекают вниз и попадают в глубокое горное озеро. Окруженная со всех сторон высокими скалами, его кристально чистая поверхность не знает волнений. Она защищена от них природой. К сожалению, никто не возвел таких скал вокруг Дазая. Никто не защитил его от беспокойств, коих на его долю выпало множество. Лишь спустя столько лет рядом с ним появился Ода, такой сильный, такой добрый, такой мягкий. Подаренный судьбой. И Дазай думал, что теперь ему не придется бояться, не придется постоянно следить за собой, за своими поступками, своими мыслями. Но на то он и подарок судьбы, чтобы прийти в приятной упаковке и с двойным дном. В конце концов… Именно Сакуноске стал его главным волнением. Волнением, за которое совсем не страшно было умереть. Нет… Волнение, ради которого не страшно было начать жить. Вот, кем был для него Ода Сакуноске. Настоящим значением Любви. . . . Прикосновение. Еще одно. Легкое. Короткое. Неощутимое. Вдох. Выдох. Начинается наступление. Крепче сжимаются вплетенные в рыжие волосы пальцы, как можно мягче оттягивают они назад густые пряди. Как можно аккуратнее Дазай проводит своими губами по губам Оды. Они всегда немного сухие, потрескавшиеся, но ему это даже нравится, особенно теперь. Он считает, что Сакуноске это подходит, как никому другому, наравне с выпивкой в баре, заботой о пятерых сиротах и болезненной привязанностью к Дазаю. Ему это подходит. Подходит так же, как Осаму идут его бинты, шрамы и несколько детская еще настойчивость. Дазай целует его раз за разом, водя пальцами по открытой шее, забираясь немного ниже, очерчивая подушечками выступающую косточку и гладя везде, куда он мог дотянуться без страха, что дорогая сердцу Оды рубашка все-таки не выдержит и пойдет по швам. Подрагивают густые ресницы. По телу разливается приятное тепло. У Осаму в жизни было не так много опыта для сравнения, не так много примеров, но он знал, что эти отношения по самому своему существу отличаются от всех других. Они светлые, полные поддержки и взаимопонимания. Полные отдачи и посвящения себя другому. Дазай ведь впервые целовался не для того, чтобы получить физическое наслаждение, а для того только, чтобы подарить свою любовь человеку, благодаря которому она и существовала, и с внутренним ликованием осознать, что он не единственный в своем стремлении. Удовольствие. Поцелуи ради удовлетворения, короткого прижигания похоти, минутного ухода от одиночества. Поцелуи, похожие на битву с чистым, решительным духом соперничества, подавлением и тоской. Голодом. Поцелуи губами, за которыми прятались ядовитые клыки. Поцелуи с неуверенно сжимаемым ножом за спиной. Воспоминания. «Прости меня, Чуя. Пришло время повзрослеть.» Он поднимается на ноги без сожалений и делает первый шаг. Желания обернуться нет. Наступление продолжается. Поцелуи становятся более открытыми, более искушающими. Дазай льнет к Оде, выгибается в спине, стоит тому провести широкими ладонями вдоль позвоночника, без труда прощупывающегося даже через плотную ткань рубашки. Осаму чувствует проходящую по чужому телу дрожь и то как рвано мужчина выдыхает, отстранившись на мгновение, прежде чем вновь поцеловать, придерживая пальцами его подбородок. Легкие Дазая горят изнутри, воздуха временами катастрофически не хватает, но он не обращает на это никакого внимания. Все, чего ему хочется сейчас — это целовать Одасаку, целовать его, целовать до самой смерти, и плевать, что будет с ним после. В настоящий момент есть лишь они с Одой, обнимающие друг друга, жмущиеся друг к другу и не спеша движущиеся прямиком в Ад. Дазай проводит языком по губам Сакуноске и приоткрывает рот. В затянутом туманом сознании на какой-то еле уловимый отрезок времени мелькает мысль о том, что мужчина может не понять, но не проходит и одного мгновения, как тот отвечает ему поцелуем, таким, что в животе все резко переворачивается, и перед глазами, зажмуренными, окончательно мутнеет. Дазай чувствует себя так, будто он сорвался с огромной высоты и летит в пустоту, опъяняющую, завораживающую, долгожданную. Пустоту, в которой он всегда хотел оказаться, чей мрак всегда хотел ощутить на себе. Он чувствовал так много, так много всего, и так сильно, что кружилась голова. Прикосновение Оды заставляет его содрогнуться и несдержанно застонать ему в губы, притягивая к себе за рубашку. Ближе, ближе, еще ближе. Бедра мужчины неожиданно сильно вжимаются с его собственные, и Дазай ощущает лишь приближающуюся смерть. Ему нестерпимо, до дрожи приятно. Хочется то ли закричать, то ли заплакать, то ли начать писать завещание, но он лишь упрямо зажимает попытавшегося было отстраниться Оду, и, всхлипнув, удивительно безболезненно в сложившейся ситуации прикусывает ему нижнюю губу, рвано водя ладонями по плечам. Он несдержан, он требователен, он хочет любить и быть любимым. Что в этом плохого? В любви нет и никогда не было ничего отвратительного. Это он понял еще задолго до того момента, как полюбил сам. Потому что был мечтателем и романтиком. Потому что был рожден или для того, чтобы умереть в раннем возрасте, или для того, чтобы полюбить и спастись, принеся себя в жертву одному-единственному чувству. Ода понимал его и принимал таким, какой он есть. А еще любил, пожалуй, так же сильно и трепетно. Так же слепо. Дазай отстраняется. На покрасневших губах играет восторженно-радостная улыбка. — Спасибо. Одно слово, разделенное на двоих. ------------ «Ода. Одасаку. Любимый. Дорогой мой человек. Однажды мы с тобой убежим отсюда. Выберемся из этого Ада и начнем новую, прекрасную жизнь. В ней не будет места крови, боли и унижениям — лишь мы с тобой и пятеро замечательных детей, живущие под крышей одного уютного дома. Будни, рутина настигнут нас, но мы не будем против. Мы будем счастливы и любимы. Всегда-всегда. А пока позволь мне просто побыть рядом, пока это возможно. Потому как никто не знает, что случится с нами завтра.» --------- — Одасаку, скажи, — Дазай склоняется над ним, только-только устроившимся на одном из двух сдвинутых футонов, и с интересом заглядывает ему в глаза. — Что? — Что для тебя любовь? — он произносит это еле слышным шепотом, ложась рядом и принимаясь нежно водить пальцами по плечу мужчины. — Ну… — Ода задумывается ненадолго, чуть заметно нахмурившись и глядя в потолок. После с хмыканьем и свойственной лишь ему привлекательной простотой выдает: — Карри. Дазай долго смотрит на него с нечитаемым выражением на лице. Усмехается, почувствовав, как даже сейчас волнительно сжимается его сердце. Он не мог ожидать от его Одасаку ничего другого, верно? — Потому что, — вдруг отзывается тот, уже прикрыв глаза. — Потому что это мое любимое блюдо. Я готов есть его снова и снова. Думаю, это и есть любовь. — А знаешь… — Дазай плавно перекладывает свою голову с подушки на чужое плечо, тоже закрывает глаза: — Я слышал историю об одном человеке, который очень любил яйца всмятку. И однажды сев за стол он съел разом десять штук. — И что с ним случилось? — Он больше не мог даже просто смотреть на яйца — так ему становилось плохо. Как ты думаешь, это пресыщение или перенасыщение? Ода улыбается и приобнимает Дазая. — Я думаю, что это очень глупый поступок. Осаму моргает в удивлении и, качнув головой, радостно взглядывает на Оду. — Да! Верно, я тоже так считаю. Я знал, что ты поймешь меня, Одасаку. Ты потрясающий. Ода лишь изгибает бровь и чуть заторможенно кивает. Ладно. Если Дазай так считает… — Но ты тоже глупенький, Одасаку-саку, — насмешливо произносит Дазай после некоторого молчания и любовно проводит указательным пальцем по кончику чужого носа. — Знаешь, в чем заключается твой абсурдный, абсолютно непростительный поступок? Мужчина улыбается: — Нет, в чем? — В том, что ты сдвинул футоны. Нет, ты правда думаешь, что я упущу свою возможность устроиться на тебе? Ты ведь такой мягкий! Намного лучше любого футона, — Дазай вновь обнимает Оду и звонко целует его в щеку, прежде чем крайне довольно ухмыльнуться: — Мой любимый Одасаку. На чужих щеках вспыхивает румянец. Дазай немедля принимается за поиски ручки и листа бумаги, повторяя, что ему едва ли удастся встретить рассвет. А на исписанной неаккуратным мелким почерком тетради тем временем виднеются последние алые лучи закатного солнца. Наступление завершено. ~~~~~~~ И никто никогда не узнает, что тем несчастным, съевшим десяток яиц всмятку, был Дазай, правда?