Эта прекрасная постироничная жизнь с волками

я девочкой их видала, когда лежала в поле вниз лицом(с)

От замороженной курицы болел весь рот и ныли зубы, как будто Рома грыз бетон, а не тащил тяжелую тушку всего-то пару лестничных пролетов вверх. Замороженная курица была затянута в ярко-красный целлофан — как в латексный костюм доминантки — но Роминому волку в очередной раз приспичило выказать душевное расположение. Курица расположилась аккурат под чужой дверью — старенько-деревянной, с вылезающей наружу, в подъезд, внутренней квартирной обшивкой, и утром Рома посмотрел на дело рук... не совсем рук своих, конечно, вот, но посмотрел и уже нагнулся, чтобы поднять красное и красноречиво подтаявшее на пыльном и сером... подношение, как чужая деревянная дверь распахнулась с энергичным напором: — Опять! — сказал Слава торжествующе и с праведным смешным негодованием одновременно и тыкнул Роме под ноги не одним указательным пальцем, а словно всей большой и красивой ладонью (Ромин волк затоптался лапами на месте и закрутил коричневой башкой — ему хотелось, чтобы красивая большая ладонь потрепала по холке или почесала за ухом, а не вот это все с «опять» и «да какого хуя, сколько можно?!»). — Да какого хуя, Ром, ты не знаешь? Сколько можно ритуалы устраивать, кто нахуй меня выселить хочет — может, бабка с первого, которая у мусорных баков восход караулит? Или... Рома незаметно вздохнул и не стал поднимать курицу, нарушая обстановку места ночного преступления (против природы, нравственности и Роминого волка с обиженным носом под лапой) — он сочувственно пожал плечами и Славину большую ладонь, а насчёт ритуалов порчи или изгнания поддержать беседу не было времени: Рома, вроде как, торопился на работу (а не чтобы ладонь большая в шерсть и пальцами так охуенно — вверх-вниз, ногтями до кожи, до еле слышного скулежа, и чтобы его любили, хоть в половину так же сильно, как Ромин волк любил таскать по ночам замороженные куриные тушки из нычки за «Пятёрочкой»). Слава ещё посокрушался вслед по лестничным ступенькам, но без энтузиазма и подозрительности — он Рому подъебывал за сигаретой или здоровался за руку, но в загадочных и ночных куриных делах походу не подозревал совсем. Роме было стыдно. До следующей ночи — не обязательно хрестоматийного полнолуния, потому что волк у него был скромный и вообще сильно похожий на собаку (ну, Роме так казалось по смутным, обрывистым воспоминаниям нечёткого отражения второй ипостаси себя в забрызганных прозрачных дверях «Пятёрочки»), и ему было необязательно соблюдать дедовский график превращений, мифических выгулов под сиянием полной Луны или нападений на трепещущие ужасом посёлки городского типа. Вообще-то стыдно и очень, потому что Слава Карелин, сосед снизу и распиздяй на фрилансе, ему даже не особо... Ему — даже не особо, а вот Ромин волк скулил и вёл носом по пыльным ступенькам, и видел в черно-белых волчьих снах, как заваливается на спину и подставляет Славе Карелину тёплое и шерстяное, беззащитное брюхо, и это было неправильно и хуево: в двадцать первом-то веке и такая смешная сказочная нужда. Такой хуевый выбор. У Ромы раньше была жена — её звали Маша и она знала про волка, и Рома её любил всю от волос до кончиков мыслей, только волк Машу не очень, а именно: очень не. Рычал и скалился, пусть и похоже на большую собаку было, все равно неправильно, нельзя, чтобы так, и поэтому Маша как-то оставила в морозилке запас замороженных куриц и ушла — она была умная, красивая, замечательная. Не то что этот... От Славы ещё и кошкой пахло. Котом. Рома пытался объяснять волку и тыкать его носом в длинную светлую шерсть у Славы на джинсах и в отчетливый тонкий след запаха на дверном входном косяке, но волк пожимал условными мохнатыми плечами и философски совал нос под задранную к уху заднюю ногу. Как будто кот и общая инертная инфантильность чужой позиции насчёт происходящего — от внутренней и внешней государственной политики до музыкальных чартов — не отнимали у Славы в его желтых глазах ни одного очка. Волк у Ромы был не очень умный и не очень волк, псина сутулая. Не то что у мужика с татухами и прозрачными голубыми глазами на половину бритой черепушки. Мужиком этим от Славы не пахло, но он все равно какого-то хуя пару раз поднимался с Ромой по лестнице и останавливался на месте приношения курицы, то есть у Славы перед дверью. А на следующее утро или день (или неделю) пол у Ромы ночами низко и еле заметно подрагивал басами грустного рэпчика про любовь (волку было похуй на наушники, он все слышал когтями и подушечками на лапах). А ещё у мужика внутри был волк — и покруче Роминого рангом, даже рычать не пришлось или огрызаться, и Рома его видел примерно так же хорошо, как самого мужика: с рыжиной шкуры и ресницами — мохнатыми, длинными, и с цепким въедливым взглядом прозрачных голубых глаз, но Рома же был не очень умный (как и его волк), поэтому не смог завалить ебало вовремя: — Ты зачем, — сказал Рома одним вечером перед полнолунием и глупо остановился между мужиком и Славиной дверью, — зачем, а? Ничего не приносишь. — Я Мирон, — сказал мужик спокойно, с интересом и медленно моргнул снизу вверх и протянул Роме руку — с татуировками на пальцах и рыженькими короткими волосками на запястье, его волк потянулся и сел, вырастая мохнатой тенью по ободранным стенам подъезда. Волк Мирона не был похож на собаку, псину сутулую, наверное именно поэтому ему было не обязательно таскать в зубах и по ступенькам вверх тяжелую замёрзшую курицу. — А ты не рычи, кот проснётся и начнёт шипеть... или молча в кроссовки нассыт. По этому заходу Рома понял, что котом Мирон называет кота, которого обыкновенного, а не Славу, хотя это все равно отдавало привкусом мокрой шерсти на языке. Он расправил плечи как атлант со сколиозом и засунул руки в карманы куртки, погремел там ключами, а то чо — совсем без боя и подумаешь: волк. Тоже. Не Слава Карелин, а маяк. Манок. Каланча пожарная, высокий, ленивый, матерится и кота выгуливал на первом снегу — без шлейки или поводка, кот от него не убегал и на Рому не шипел, нечего здесь, нечего. — Мирон, — сказал Слава и поморщился — заметно, некрасиво, сильно, — Янович, не распугивай мне соседей, карлица. Мирон молча перешагнул через его порог, а Рома остался потом один — один вместе со своим волком. А утром курицы у Славы под дверью не было, и мужика Мирона Яновича, и самого Славы тоже. Волк внутри свернулся клубком и совсем дворнягой, побитой кирпичом по хребту и с репейником в грязном спутанном хвосте, Рома аж на него разозлился. Но это было все равно, что злиться на себя, себя ругать длинно и бессмысленно, художественно, речитативом, следующая курица застряла у Роминого волка в пасти. Он старался давиться тихо — клыки завязли в мороженом целлофане, а сердце стучало гулко, громко, врезалось в рёбра и живот, изнутри, когти были чересчур неудобные, длинные для гладкого бетона, а пузу и бокам — слишком жарко, а потом Славина дверь толкнула его по морде с торжествующим: — Ага, блядь! И Ромин волк нелепо мотнул башкой с зажатой в зубах курицей, но убежать и спрятаться не успел, потому что длинный и дурацкий Слава Карелин сел на корточки и сказал: — Охуеть, псина, ты откуда взялся такой, — и он это без удивления сказал и так — не боясь и как будто у Ромы не было коричневых собачьих ушей, круглых и не волчьих, а было все правильно и в порядке, ни единой ошибки, а вообще потому что Слава протянул голую ладонь: большую, красивую и пахнущую жареной колбасой. Курицу Слава, как выяснилось, не любил. А вот колбасу даже очень, и ещё умело чесал за ухом и подшерсток на животе тоже чесал, приятно и чуть-чуть грубо зарываясь пальцами, и ругался на то, что «пух... лезет, какого хуя не вычёсывает тебя никто, а?» вполголоса, приятно ругался. Ромин волк щурился и высовывал язык, а Рома стыдно запрещал ему лизать чужую ладонь в самый центр, в треугольник из линий не-Роминой жизни и не-Роминой судьбы, запрещать не получалось, а вот стыдно было много и «пожалуйста, не надо» раз. Ещё так было когда Слава сказал, что на диван собакам нельзя. Стыдно и чуть-чуть жарко, зло, пришлось заурчать недовольно и прижать чужой большой палец клыками — не прокусить, конечно, а намекнуть, что можно. На диван и вообще в жизнь и судьбу, Славин кот мотал хвостом на подоконнике и шуршал им об оконное стекло, чёрное и глухое. — Хрен с тобой, — Слава постелил рядом (рядом с собой и местом для себя на бежевой простыне) зелёное покрывало в белую полоску и хлопнул по нему рукой, — запрыгивай. Полезешь лизаться — скину на пол, учти. Рома учёл, но все равно полез. Но это же не он прямо полез, Роман Вениаминович с ученой степенью и сибирским оборотническим бэкграундом, а Ромин волк, и не «лизаться», а носом, носом в самое тёплое место у Славы на шее, которое так сильно пахло домом и счастьем, а Слава проснулся и не шлепнул его обидно, не оттолкнул и не заругался сонным неразборчивым матом: он перевернулся на бок и аккуратно обнял Роминого волка локтями, коленями, не стремясь коричневой густой шерсти. — Мирон, оставайся, — сказал Слава с закрытыми глазами и немного обиженной улыбкой на сонном тёплом лице, — хуле ты... Ни разу тебя хвостатым не видел. Ромин волк заскулил — протяжно, громко, но от боли звук не выходил наружу, а догонял гулкий обрывистый ритм и внутри тыкался в рёбра и живот вслед за Роминым глупым сердцем. Ромин волк заскулил и ушёл, спрятался, он был неправильный — слишком дворняга-собака, а Рома остался: потому что Слава завозился и плюхнулся на живот, не открывая глаз и так же довольно улыбаясь, даже ушами и затылком — Слава был в футболке и длинных широких трусах, а Рома предсказуемо голый. У Славы из-под задравшейся футболки торчала полоска тёплой кожи и задница в широких трусах, он еле заметно пластался по дивану с бежевой простыней грудью и совсем заметно раздвигал ноги устойчивей, шире, интересно — этот Мирон с рыбьими глазами его только мордой в подушку ебал? Интересно, а если вот сейчас — дернуть Славу за широкие синие трусы и потрогать между ягодиц ребром ладони или сразу кончиками пальцев: тепло и туго, нельзя, больно будет все равно, даже если Мирон уже, даже если лизнуть языком — широко и по-собачьи, даже если языком трахнуть и холодным чёрным носом фыркать в поясницу, так нельзя. С распиздяем на фрилансе Славой Карелиным, маяком для всех неправильных оборотней двадцать первого века и города. Потому что он уснул — с оттопыренной жопой и щекой на уголке подушки, а Рома даже дрочить не стал — не из-за высокой морали или угрызений совести, а потому что Славин кот неотступно и внимательно пялился на него с подоконника. — Мой вообще дай чтоб раз в пять лет решил выбраться, — сказал Мирон, когда они поднимались по лестнице в следующий раз, — неправильный он у меня, на волчью головушку приушибленный с детства. Сидит, прокрастинирует. — Ага, — сказал Рома, — зато курицу по ночам не таскает, повезло тебе. Повезло ему.