***
Ветка лимонного дерева, усыпанная благоухающими цветками, ожидала пробуждения Гермионы на белоснежной наволочке соседней подушки. Прекрасная альтернатива чужой голове. Она не могла не язвить в его сторону хотя бы мысленно. Гермиона не пыталась сбежать, никого не просила о помощи, не пропускала приёмов пищи, более не донимала слезами, не спрашивала о родителях. Не разговаривала в принципе. Ну и хватит с этого сноба. В её обязанности не входит почитать его, словно отца родного. Можно позволить себе беззастенчиво отшвырнуть в угол ароматное проявление неуместной нежности и просто радоваться отсутствию отравляющего душу мерзавца. Пятьдесят девятая веточка оказалась отвергнута. А Забини раз за разом продолжал покидать постель до её пробуждения, предоставляя передышку в виде избавления от своего общества, и настойчиво оставлять маленький изящный презент. Кто знает, как повернулась бы жизнь, замени высокомерный подонок грубое насилие в коридоре цитрусовым веником. Скорее всего, не избалованная мужским вниманием, она бы оценила. Письма от Пэнси приходили регулярно, хоть и не часто. Она бы и рада была писать ежедневно, но боялась стать навязчивой. Гермиона поначалу опасалась жалости, но Паркинсон проявила великодушие, умолчав о своих догадках. Она ограничила потребление алкоголя и взялась за ум, выпросив ученичество у главного целителя отделения акушерства в Святого Мунго. Имение её продолжали осаждать авроры, разворошив всё богатое убранство. Порой с ними наведывались практиканты, и в каждую такую группу входил неизменный Финниган, чем безумно раздражал Пэнси. Державшийся особняком, серьёзный, он смотрел на неё так, словно ожидал чего-то, но никогда не вступал в насмешливо критикующие хозяев замка дискуссии со своими коллегами. У Пэнси он вызывал лишь стойкое отторжение, несмотря на то, что спас однажды. Она не желала выделять из толпы двуличных ублюдков того, кто не заслуживал. Гермиона — исключение: в отличие от Финнигана, она всегда была великодушна и справедлива до мозга костей, писала Пэнси. Любая ненависть к ней неотвратимо перерождалась в обожание — Малфой-младший вполне мог когда-нибудь оказаться на месте Забини. Только вот, в отличие от беспринципного Блейза, давился бы запретным чувством молча. Общение с Пэнси снова выручало. Две противоположности, хлебнувшие горя сполна, нуждались друг в друге с каждым днём всё больше. Переписка превращалась во взаимную зависимость. Луна присылала задорные воодушевляющие строчки в истинно своём, неповторимом, стиле, вплетая в буквенно-словесные россыпи неизменных мозгошмыгов, нарглов и прочую выдуманную нечисть. Порой вкладывала в конверты букетики прелестных сухоцветов и забавные зарисовки былых хогвартских будней. Гарри написал лишь пару раз, стараясь не докучать, и за это Гермиона была ему благодарна, пусть его тактичность и являлась следствием субъективного искажения ситуации. Она ожидала от Джинни подлянки в виде давления на друга, но ничего подобного, судя по всему, не происходило. Гарри рассказывал о своей предстоящей летней свадьбе, как ни в чём не бывало. Наивный друг совершенно напрасно лелеял идею о налаживании отношений между ней и семьёй Уизли. Свежие фрукты, зарывание пальцев ног в прибрежный песок, ласковое море, итальянская кухня и чистейший воздух не вызывали трепета в коматозной душе. Забини не смел домогаться её, лишь донимал попытками разговорить. Заинтересовать прогулками по своим любимым с детства местам и закоулкам да редкими изданиями из семейной библиотеки. Заманить в солёную воду, уверяя, что здешняя излечивает все недуги. Последнее откровенно смешило, а лицемерно-дружелюбная болтливость раздражала и заставляла чувствовать себя не в своей тарелке. Однажды Гермиона ответила на провокацию грубо и кратко, прервав его на полуслове: — Меня излечит только твоя мучительная смерть. Урод сжал челюсть так, что заиграли желваки, но приступ бешенства усмирил вне стен комнаты, с неестественно прямой спиной — хотя куда уж прямее! — убравшись вон. Гермиона ожидала скорой расправы за дерзость, обречённо готовясь к болезненному вторжению внутрь, но в ту ночь он не пришёл вовсе. А проснувшись поутру, она случайно наткнулась рукой на лимонную ветку. На прикроватной тумбочке стоял поднос с завтраком: её любимое какао и обыкновенная яичница вместо осточертевших уже южных сочных персиков с виноградом, вонючих деликатесных сыров, хрустящего оливкового хлеба и идеально сваренного кофе. Второй вариант был столь же изысканным, сколь и чуждым ей. «Заботливый», — предательски разбавило, к её ужасу, негативные качества урода в мысленно составленном досье. Она не должна подмечать подобное! За трещину в оборонительном коконе ехидства и замкнутости Гермиона злилась на Забини. Себя — просто презирала. Выздоравливающее румяное отражение в зеркале бесило до зубного скрежета. На сей раз собственноручно сдвинутая с мёртвой точки гордость требовала возвращения на место. В руке блеснули ножницы… Блейз опешил. Лохмотьями усеявшие отполированный паркет волосы портили его не меньше, чем отсутствие оных — голову супруги. — Это протест или ты окончательно свихнулась?.. — поражённо пробормотал он. Проигнорировавшая его Гермиона лежала в постели, отвернувшись. Лишь слегка подрагивающие плечи выдавали её бодрствование. Плакала ли она, смеялась либо просто замёрзла — он так и не узнал. Лёг прямо в идеально выглаженном костюмчике и, перекинув руку через неё, придвинул с неосознанным желанием впитать в себя сквозь кожу и кости. Мальчишечья стрижка колола гладко выбритый подбородок, а гладкую его жизнь искололо присутствие этой многогранной девчонки. То сломленной, то едкой — по кругу, — точно зельеварческие реактивы. И ритм сокращений его сердечной мышцы всё старательнее настраивался на её пульс, рискуя однажды полностью совпасть. Гротескное помешательство — так бы Блейз нарёк расцветшее тёмным шиповатым цветком чувство, незаметно отравившее разум. От разъярившегося возбуждения свело зубы. В который раз. Остаток ночи он мысленно спорил сам с собой, то приводя доводы в пользу потакания прихоти, то подчиняясь с рождения дремавшей глубоко внутри совести. Когда Гермиона засопела, выдавая своё бывшее притворство с головой, злой и неудовлетворённый, он прошептал в беззащитную шею со вздыбившимися от горячего дыхания волосками то, что крутилось на поверхности сознания круглосуточно: — Я раскаиваюсь лишь в том, что не заметил тебя раньше. Трепать твою упрямую дырку под носом у Уизела было бы умопомрачительно.***
Психоаналитик-сквиб посещал их трижды в неделю уже на протяжении месяца, но прогресса достигнуть пока не удавалось. Замкнувшаяся в себе Гермиона отказывалась идти на контакт. Невменяемость стала защитой от внешних раздражителей: рассейся она — произойдёт полнейший крах и без того расколотой личности. Вспомнит ли Гермиона о своей борющейся натуре, примет ли непривычную обыденность, или, быть может, станет счастлива в ней? Не понятно, что страшнее. В первом случае последуют наказания, прочее — извратит всю её сущность. Можно будет смело менять имя. Гермиона как таковая исчезнет. Лучше оставаться вывернутой наизнанку собой до самого конца, сгорая заживо, чем научиться спокойно относиться к присутствию навязавшего себя монстра. Сорвавшись однажды на «бесполезном докторишке», Забини наконец-то принял во внимание ранее не воспринимаемое им всерьёз её общение с Пэнси. В тот же день он заказал для Паркинсон прямой порт-ключ, предварительно всё же соизволив поставить ту в известность. Она не стала спорить в попытках набить себе цену, прибыв сразу же, как освободилась от дел. Они даже не поздоровались — сразу упали в объятья друг друга. Банальное «привет» казалось логичным началом встречи, но его так и не последовало. Лишь позже Пэнси с ужасом обратила внимание на новую причёску, обрамлявшую её румяное-полумёртвое лицо.***
— Ты стал вспыльчив. Грязнокровка на тебя плохо влияет. Она погубит тебя. Расположившись у излюбленного камина, они с матерью неспешно потягивали выдержанный терпкий напиток из семейных запасов. Базилика рассматривала ничуть не изменившегося — внешне, во всяком случае, — сына, и не узнавала, чем поделилась с ним сразу после приветствия. Сам Блейз пялился в пламя очага, словно пытаясь разглядеть в нём нечто необычное. Но тщетно. Зато созерцание, как и треск поленьев, отвлекало от навязчивых мыслей. — Я её уже погубил. Давно. Когда не осознал, что былой огонь в глазах — напускное. — Но моё дитя — ты, а не она. Собравшись с духом, он решился вынести себе окончательный приговор: — Я — это она. Мать поперхнулась вином, но, отдышавшись, деланно спокойно уточнила: — Когда? Чудесная, утончённая, лояльная Базилика. Как жаль, что правило «мужчины выбирают в жёны матерей» в его случае не сработало. Грейнджер — и никак иначе — на её месте сожрала бы жестокого сына с потрохами, заменив утрату биологического ребёнка настрадавшейся жертвой. И, возможно, именно за это: — С самого начала. Матушка долго безмолвствовала, сверля стол мрачным взглядом. — Надо было выбрать тебе отца хладнокровнее. Какого-нибудь северянина. Викинга. А не жалкого итальяшку, которого я, впрочем, обожала… — постукивая тонкими пальцами по столешнице, пробормотала она в никуда, как бы между прочим пояснив нежелание менять имя. — Так значит, отрави я грязнокровку — бо́льшую порцию яда возьмёшь на себя ты. Прискорбно. Блейз резко перевёл взгляд на мать, но та, не дожидаясь нападки, сжалилась: — Успокойся. Вы и без меня отравлены. Оба. Но то, что есть яд — может стать лекарством, если уменьшить дозу. Какой-то маггл сказал. — Если смертельная доза яда уже в крови — уменьшать бесполезно. — Бесполезно, — согласилась она, бездумно поглаживая ножку хрустального бокала. Уже уходя, Блейз спросил вдруг, застыв на пороге: — Я никогда не интересовался… Почему ты оставила его фамилию? Неужели только из-за «обожания»? Мать тепло улыбнулась в никуда, словно вспомнив нечто приятное. — С ним я была живой. Считай, это дань памяти.***
Домой Блейз вернулся заполночь, застав жену с гостьей спящими на балконе. Тёплая ночь, позволяющая дремать на открытом воздухе, мягко окутала их фигуры. Решив не вмешиваться в грёбаную идиллию, он в одиночестве отправился в спальню. Идеально застеленная постель выглядела достаточно отталкивающе. Блейз не стал откидывать покрывало, завалившись сверху прямо в костюме и обуви. От пустующей половины исходил промозглый холод и намёк на ставший до боли родным молочный аромат. Беседа с матерью не принесла успокоения. Скорее, добила. Как просто наружу вырвалось то, что он так долго отказывался признавать перед самим собой. Это смрадное дно, но… разве с ней — такой настоящей — могло быть искусственно? Как вернуть её, былую, не отпуская? Где отыскать себя прежнего? Можно, конечно, сослаться на то, что их обоих изменила война, а не его поступки, но самообман — шаг назад. Блейз так и не уснул, коротая длиннейшую ночь в раздумьях, а наутро обнаружил супругу сидящей на берегу, куда сам обычно с трудом мог её затащить. Подозрительно тихая Паркинсон убралась в своё поместье, не оставшись на завтрак и вполне в своём духе не соблаговолив поблагодарить за приглашение. Гермиона всматривалась в плавно восходящее солнце, перебирающее розоватыми бликами мелкую рябь. Грузно вздыбленный скальный мыс отвлекал на себя изрядную порцию внимания, коверкая чернеющую таинственную глубину. Прямо как он. Блейз молча присел рядом, протянув ей чашку сваренного лично им шоколадного напитка. Кричащие чайки пробуждали день, в очередной раз врезаясь в светлеющее воздушное пространство. — Самое ужасное какао из всех, что я пробовала, — к его удивлению, нарушила Гермиона застоялую плесневелую тишину, делая очередной глоток. В груди будто что-то взорвалось, поднимая волнительное крохотное облегчение к самому затылку: она почти всегда молчала с тех самых пор, как давала насильственную клятву верности у алтаря на глазах у лицемерной публики. — Мой кофе ещё хуже, поверь. Он уже не надеялся на мало-мальскую взаимность. Её замаранность не затянется никогда, оставшись сочащейся язвой до самого исхода. Слишком она чистая для смирения с жизнью в грязи. Где-то в глубине своей ущербной душонки Блейз понимал это всегда, но отказывался слушать внутренний голос, руководствуясь детским принципом «увидел-захотел-взял». Он всегда так поступал, только вот с живым человеком — не прокатило. Ошибся и в себе, и в ней. Наклонился и припал лбом к её бёдрам, раскрыв уязвимость, и не смел шелохнуться, ожидая справедливого отталкивания. Она вновь ошеломила, запустив пальцы в его короткую шевелюру и поглаживая, словно щеночка. Когда резко отняла руку и нахмурилась, трижды сменив цвет лица — понял, что делала это машинально, задумавшись о чём-то далёком. Ласковые неискренние прикосновения снились потом долго.***
Пэнси время от времени навещала её, с трудом вырываясь из цепких лап целителя Бишопа, всерьёз взявшегося за вылепливание чего-то стоящего из «абсолютной посредственности». В Мунго она пропадала сутками, будучи загруженной зубрёжкой пополам с конспектированиями, от коих на изящных пальцах образовались мозоли. И практикой, заключающейся, пока что, в очищении суден — слава Мерлину, заклинаниями, — да беготнёй за требовательным и безжалостным торопыгой-наставником. Нежелание возвращаться в мрачный, осквернённый грязными дешёвыми ботинками и отхарканными плевками служивых шавок манор частенько поддерживало силу воли. А Симус всё ходил, ожидая неизвестно чего. Однажды вечером Гермиона получила от неё короткую записку с совой, вознегодовав про себя о столь бессовестной эксплуатации несчастной птицы. «У меня было с Финниганом. Подробности при встрече», — гласило послание. Это был эйфорийный взрыв. Подобных эмоций Гермиона не испытывала давно — пожалуй, с самой битвы за Хогвартс. И гостью ожидала с трепетным волнением… Блейз ревновал. Мелкая дрянь сумела его обскакать, всего лишь проявив участие и подпоив грёбаную недотрогу крепеньким. Неужели Гермиона не понимает, что родись Пэнси мужчиной, обошлась бы с ней так же, как он. Или хуже. Гораздо хуже. Возвращающаяся душевная чувствительность Грейнджер, нисколько не касающаяся его самого, обрекала на ощущение неопределённости: то ли рад он этому, то ли готов придушить обеих заговорщиц. Он подумывал о запрете их общения, но каждый раз будто какое заклинание останавливало от этого шага. Как бы Блейз ни относился к этой странной дружбе, он честно признавал, что только Паркинсон оживляет Гермиону.***
— И… Как это было? — Хорошо. Мне было невероятно хорошо с этим ублюдком, но знаешь… Когда я его выгнала, как псину блохастую сразу после… м-м… процесса, стало ещё лучше. Не помню уже, что наговорила ему, но судя по выражению не обременённой интеллектом мордашки, придурок готов был меня ударить. Сказал, что я не изменилась, и удрал — только пятки сверкали. Надо же, оскорблённая невинность… А мне так смешно стало! Такая лёгкость появилась! Будто я разом всем недоброжелателям отомстила. Гермиона нервно хихикнула. С Симусом они воевали на одной стороне. Но сейчас шла иная борьба — все представители мужского пола казались врагами. Что-то колючее, сродни скрытой силе и властности, проскакивало порой и в Гарри, и в Роне, и даже в её отце. А ещё, впервые испытала чуждую ей зависть: Пэнси было приятно. Она же, пережив необузданность ранее всегда казавшегося сдержанным Забини, ни разу не почувствовала ни телесного, ни, тем более, морального удовлетворения. Только с ума сводящий стыд, тошноту, дискомфорт и боль, боль, боль. Все воспоминания о том, что он творил с ней, до сих пор порождали тревогу и спазматическую дрожь. Но её вывернутое наизнанку извращённое нутро требовало ходьбы на поводу у врождённого любопытства… И когда Блейз проснулся среди ночи от неясного копошения, обнаружив Гермиону, распахнутые глаза которой выдавали беспросветный страх, неуверенность и какую-то бесноватую невменяемость, сидящей сверху в откровенной позе, буквально оседлав его бёдра, — почувствовал лишь душевное уничтожение. Моментально сдавшееся тело пришло в готовность, в то время как разум противился. Топтаться по поломанному — кощунство, которое он и так слишком часто допускал. Он с трудом смог выдавить, прозвучавшее слишком жалко: — Не играй со мной. Но Гермиона и не думала отступать, мандражируя до зубного стука. Милая, безжизненная, заиндевелая. Тлетворный снег на простынях, что присыпает спящего, остужая непрочное дыхание, отнимая неточность сердечных сокращений. Хоть в чём-то схожи. Но он рождён Зимой и в зиме, а она — Огонь. Должна быть пламенем — ярким, искрящимся, согревающим. Временами — жгучим и опаляющим. Обязана гореть, но заражена его морозом, прошедшим насквозь и… затушившим? Проигрывая под слабейшим напором неизбежной паршивки, перевернул обоих, меняясь местами. Не мог позволить себе не подавлять, ведь у неё и без того достаточно власти над ним. В пределах горизонтальных поверхностей она всегда будет внизу — и никак иначе! Наверное… Чуть отстранился, присев на ступни, и притянул промежностью вплотную к паху, схватив за тонкие лодыжки. Небрежно потёр большими пальцами её щиколотки, наслаждаясь угловатостью конечностей и островатостью перекатывающихся под тонкой кожей сухожилий. Медленно пробирался вспотевшими ладонями по внешней стороне ног под ночную рубашку, с удивлением обнаружив отсутствие нижнего белья. Покрасней Гермиона на этом щекотливом моменте — в миг бы сорвался, но она продолжала сверлить пресными зрачками, не меняя полумученического выражения лица. — Т-ты ведь сама захотела, да? Она настолько резко кивнула, будто пыталась этим курьёзным жестом сломать себе шею. Блейз облизнул потрескавшиеся в нескольких местах губы, собирая медный привкус, и нетерпеливо приказал: — В коленно-локтевую. — Ч-ч-что? Он вздохнул, смежив веки в тщетной попытке выуживания из закутков сознания остатков силы воли. Дать ей уйти в страну сновидений, успокоить, убаюкать, отпустить, но… — Перевернись на живот. Живо. Она не подчинялась, судя по бестолковому взгляду не понимая, что от неё требуется. Выждав ровно пять секунд, сам нетерпеливо развернул девчонку, наверняка наставив синяков на рёбрах. Затем, подставив ладонь под живот, резко дёрнул вверх, второй рукой вжимая её голову в постель. Короткие волосы, сменившие пушистые кудряшки, непривычно быстро утекали сквозь пальцы. Ничего, он заставит Грейнджер отрастить полюбившуюся копну вновь… А у Гермионы заложило уши. К вискам прилила кровь, нагнетая давление. Уязвимое положение, образовавшееся с подачи латентных мазохистских наклонностей, несомненно, стало огромной ошибкой. Но сопротивляться теперь уже, ощущая на бедре горячность его пульсирующего остервенелого желания, бесполезно. — Ноги раздвинь. С трудом повиновалась, испытывая отвращение к себе. И толику надежды на то самое, сокровенное, о чём поведала Пэнси. Но либо Паркинсон нагло лгала, либо она сама — бракованная… Ощущать его внутри было болезненней, чем в первый раз. Гермиона елозила щекой по чересчур мягкой подушке, попутно пересчитывая количество мельчайших переплетений нитей, создающих белоснежную ткань. На ум пришла глуповатая песенка, которую мама частенько напевала ей в детстве, когда она проливала детские слёзы по поводу и без. Незатейливый мотив плотно вбился в подкорку, и спас снова, помогая коротать омерзительное времяпрепровождение, состоящее из едкости естественных запахов и ритмичности примитивного действа, лишённого всякой романтической подоплёки; изливался изо рта, попеременно с безэмоциональными постанываниями. Закончив, Забини вынул обмякшую плоть из сочащегося его семенем лона, и благодарно припал ртом прямо туда, точно к спасительному источнику, не побрезговав собственными выделениями. Гермиона дёрнулась, пытаясь освободиться от наглого языка, и залилась румянцем — она и не подозревала о существовании подобных ласк. Жёсткая хватка на бёдрах остановила порыв, возвращая в исходное положение, а беспощадная склизкая ротовая мышца так упорно закружила по чувствительнейшему нервному комку, что невероятный всполох ослепил уже через минуту. Она затерялась где-то в отнимающем остатки протухшей гордости неповторимом онемелом удовольствии, бессильно рухнув на бок. Тело дёргалось вслед за спазмами, не позволяя взять над собой контроль. Ладно, ладно, Паркинсон не лгунья. Но выгнать Забини, как вышеназванная — Финнигана, не выйдет. Дом — его. Постель — его. Она — его. Окольцованная подстилка, игрушка. Ах, ну да. Павлиноглазка. Гермиона истерично рассмеялась, захлёбываясь слюной. Запуталась в смятой простыне, и чем старательнее пыталась выбраться, тем сильнее закутывалась, словно в кокон. — Пого… погоди, сейчас вылетит бабочка-а-ха-ха… Хохот, сопровождаемый слезами и потёками из носа перерастал в надсадные завывания. В открытое окно ворвался скрипучий ветер, донёсший ароматы душистого табака и цветков померанцев, выметающие мускус и похоть вон. Стало легче. Дыхание постепенно выравнивалось, а удавшийся глубокий вдох окончательно угомонил. Гермиона обратила внимание на затихшего постельного соседа. Урод с мрачным интересом наблюдал за спектаклем одного артиста, закинув руки за голову. Она фыркнула и высказалась напоследок, впервые не испытывая никакого стыда за собственную наготу: — Зэ энд. Уголки его губ дрогнули в намёке на усмешку. — Не паясничай. Тебе было хорошо. «Хорошо. Мне было невероятно хорошо с этим ублюдком…» — вновь всплыли в памяти чужие слова. — Дурацкое слово. Под стать тебе. Кажется, он искренне боялся разрушать своеобразную идиллию и хрупкость момента, но желание подлизаться в попытке угодить перевесило: — Какао будешь? — Пошёл ты со своим какао, мразь! — радостно припечатала Гермиона, ехидно усмехнувшись и смахнув налипшие на щёки солёные капли. Неожиданно захотелось почитать. Зарыться носом в гигантскую гору заумных книг, как раньше. Как несколько месяцев назад. Как целую жизнь назад. — Лучше отведи меня в библиотеку и исчезни. — С лица Земли или временно? Странный диалог Блейза воодушевлял. Грубоватые огрызания жёнушки казались манной небесной. О, эта чудотворная сила междуножной сытости… Как человек предсказуем! Хлеб да рыба, вино да пресная вода в избытке, крыша над головой, славная война да хороший перепих — и любой фанатик, каждый лицедей, всякий царь станет счастлив. Так было и так будет. Гермиона не стала утруждать себя ответом, лишь встала у выхода с видом надменной королевы. Учитывая её растрёпанность, картина открывалась эротичная и, в некоторой степени, забавная. Блейз оценил и выдохнул с облегчением: Грейнджер — и никак, никак иначе! — пришла в себя. Он разуверился в том, что это вообще когда-нибудь произойдёт, но девчонка удивила, внезапно очнувшись после бесконечных месяцев прозябания в вязком болоте внутренней войны — самой гнусной из существующих. Накинув на её покрывающееся мурашками тело плед и молча проводив в книжную обитель, напоследок небрежно прикоснулся к шероховатой впалой щеке своей… возлюбленной. Спустя четыре часа всё же распорядился подать Грейнджер её любимой шоколадно-молочной гадости вместе с ранним завтраком, морально приготовившись к коротанию нескольких дней и ночей в одиночестве, ведь вероятность долговременной оккупации заучкой библиотеки с целью навёрстывания упущенного была крайне велика. Однако, ночью, как ни странно, Гермиона вернулась в спальню, принося с собой маниакальное чувство целостности. Уткнулась носом в его голую спину, пальцами выводя по коже узоры… Когда Блейз осоловел от приближения отупляющего взрыва, она намеренно поймала его взгляд своим — отчего-то неуверенно-насмешливым — и страстно простонала на сиплом выдохе, не отрываясь от зрачков напротив: — О, Рон! Он не смог остановиться, тотчас впадая в тлетворную пропасть короткого безумия, одновременно пытаясь выскрести из головы услышанное ногтями. Оставляя кровавые борозды в районе висков. — Дрянь! — хрипло завопил, скатившись с её тела на кровать, а после — прямиком на пол. Где-то на фоне слышалось лающее хихиканье, никак не вписывающееся в произошедшую трагикомичную нелепость. Момент был испорчен присутствием в их близости третьего. Рыжий ублюдок! Впрочем, под утро, намаявшись бессонницей, Блейз сумел здраво оценить издёвку, восхищаясь сообразительностью и пробудившейся, ранее сокрытой ото всех, тёмной стороной сопящей рядом стервы. Жизнь с ней предстоит насыщенная. Пусть и с преобладанием чёрного.