Реки, очищающие раны

В руках Тсогииль тонкий и острый нож, закаленный магическим льдом и лавой. Аландро смотрит точно зачарованный на то, как по самой кромке ползет кровавая капля. Мер под ее руками — прежде бывший славным охотником, теперь лишь слабый, живущий за счет детей старик — укушен змеей. Яд плещется в его старых, изношенных жилах — Аландро еще не умеет видеть-тонко, но уже чувствует. Чужая немощь и кровь ощущаются на языке так, будто он их в самом деле попробовал. Мать надрезает кожу в трех местах, а затем делает еще четыре пореза — треугольник в квадрате, старый знак, забытый многими смысл. Аландро пока еще не знает значение, но чувствует его тоже. Тсогииль умнее его, сильнее его, посвященнее — он лишь учится, как и многие другие. Но сегодня урока нет — не для всех. Аландро знает, из всех учениц Тсогииль лишь он — мужчина, неизвестное семя, проросшее в недобрый час — может чувствовать кровь и говорить с тенями. Если бы он был женщиной, Тсогииль давно назвала бы его своим преемником и обучала большему, но он не женщина. Возможность учиться истинно-важному представляется редко. — Кровь может многое рассказать и многое сделать. Ее можно обратить вспять и сделать живое мертвым. Ее можно разогнать и заставить мертвое двигаться. Ее можно запереть и разрушить тело — и душу. Тсогииль говорит, и кровь — дурная, отравленная, старая — течет из надрезов вверх, повинуясь ее словам. Капли становятся линиями, линии складываются в узоры — Аландро знает лишь часть знаков, но догадывается о значении остальных. — Мы очищаем рану, пуская кровь. Дурное и отмершее уходит, чтобы дать место свежему и живому. Это правильный ход вещей: так течет время, так течет Река Снов, так течет все. Кровь все течет и течет, начинает капать на пол, но яда меньше не становится. Аландро чует — заражение ушло слишком глубоко, чтобы можно было отделить яд от крови. Тсогииль это чует тоже, но продолжает вытягивать жизнь капля за каплей. Старика принесли слишком поздно — и слишком поздно поняли, что не справятся сами. У него глаза мутные-мутные, будто ослепшие, а на губах пузырится пена. Тсогииль молчит — это тайный урок, до которого нужно догадаться самому. Аландро молча тянется за ножом, берет его пальцами за острие и вытягивает без какого либо сопротивления. Этот нож не по руке ему — Тсогииль сделала его сама под себя, и он однажды сделает тоже, — но им можно работать. Аландро замахивается и бьет, не целясь, как уже десятки десятков раз делал с жертвенными ящерицами и ползунами. Нож входит в грудь легко, точно в подтаявший жир. Аландро чувствует лихорадочный бой пробитого сердца, как сбивчато, не-так течет отравленная кровь… Тсогииль молчит. — Мы очищаем рану, пуская кровь. Он не выживет, но будет мучаться, есть еду и редкие травы. Клану не нужно отмершее, гниющее, отравляющее. — Аландро не хочет говорить это — Тсогииль и так знает все его мысли, — но он должен, это часть учения. Шаманка молчит — и улыбается. Он все понял верно. Велотиид отравлен. Аландро видит это, чувствует кожей, губами, языком. Кровь, которую гонит Красная Башня по жилам земли, отдает гнилью, горечью и разложением. Города оседлых — воспаленная плоть, дороги людей — дурные рваные раны. Аландро чувствует запах яда от больного, забившегося в кучу мусора айлейда: его тонкие, едва отличимые от волос перья облезли и слиплись, он весь — бледная тень народа, когда-то говорившего с Обливионом на одном языке. В его мутных, слепых глазах отражается умершая для меров и воскресшая для людей Бело-Золотая Башня. Таких, как он бессчетное множество, и значение их — крысы, несущие болезнь. Аландро обходит их. Аландро чувствует запах яда от велоти, которые забыли свою природу: их руки не-так черны, их ноги не знают дорожной пыли. Истинные велоти кочуют, чтобы не дать крови застояться и обратиться в гной, но сейчас даже все кланы не справятся с этим. Они отравлены тоже — поэтому Аландро изгнан, а Тсогииль мертва. Аландро не может не чувствовать — и не может игнорировать. Города, в которых бывают торговец солью и его сын, душат его, по капле вливают яд туда, где когда-то была странно-непрочная связь с кровью и памятью уршилаку. Сеуру Релет, жирный, лоснящийся мешок гноя, отравлен, как и многие иные велоти, и значение их — деревья, гниющие с корней. Аландро избегает их. Аландро чувствует запах яда от недов, расплодившихся и кишащих по всему Велотииду: у них синие глаза и бледная кожа, но помыслы злы, а желания неутолимы. Неды желают жить — это их природа. Неды желают земель для себя, и своих детей, и для всех остальных потомков, и они пользуются правом силы, чтобы взять их и удержать. Это верный порядок вещей, вечное изменение, которое не дает остановиться Реке Снов, но велоти слишком рано становиться из тех, с кем Обливион говорит на одном языке, теми, кто подбирает крошки, застрявшие между зубов Серединного Мира. Когда Велоту было мало земель, он пошел в Обливион и взял их силой — пусть даже теперь колонии Секунды живут по иным законам и не помнят истоки крови. Недам не хватит мужества на подобное — и не хватит сил удержать велоти, если кровь, которую гонит Красная Башня, очистится и проснется. Сеуру Релет торгует с недами днем, не зная, что ночами его сын взрезает им горло и поит новорожденные гхартоки. Он готов убить недов столько, сколько нужно… или сколько сможет, пока его душа-драгоценность не будет перемолота, пережевана и переварена Рекой Снов. Значение недов — захватчики, моровое поветрие, воплощенная болезнь, с которой нельзя не бороться. Аландро убивает их. Когда Неревар зовет его за собой, он не сомневается ни секунды. Аландро слишком хорошо знает — раны очищают, пуская кровь. Хортатор провел верных велоти по хребтам врагов, но Ресдайн, выросший на костях отравленного Велотиида, тоже болен. Это не было заметно сразу, не в первые полторы сотни лет, но теперь, когда хрупкий когда-то мир упрочился, а с Ресдайном считаются все от дикарей Акавира до владык Обливиона, это заметно. Хортатор приходит в пору великого горя и великого гнева — и уходит, когда в нем больше нет нужды. Но Неревар еще нужен Ресдайну, как когда-то был нужен Велот. Аландро следует за ним тенью, равно готовый как отнять чью-то жизнь, так и отдать свою. С каждым годом Неревар все мрачнее — ничего не меняется. Неды ушли за горы Велоти, но без войны кровь земли застаивается. Красная Башня погружается в сон, пульс серединного мира бьется нестерпимо медленно… Ничто не мешает яду уходить глубже. Все происходит медленно, но неотвратимо. Река Снов собирает жатву С каждым годом Неревару становится хуже — кошмары терзают его душу, старые раны терзают плоть. Выцарапанная, вырванная им свобода не несет покоя, не несет жизни, не несет исцеления. Велоти остались прежними. Яд поразил многое — и многих. Неревар раскроил старый мир, разрушил его и собрал заново — и он будет бороться за то, чтобы его сохранить. Аландро знает это так же, как то, что солнце идет по следам Велота. Он видит — Неревара гложут сомнения и первородная тьма, черная вода, ледяная пучина. Аландро знает: Неревар не хочет рушить все, что так долго строил, но он знает и то, какое решение должно быть принято. Он ждет приказ — и получает его. В душе Неревара слишком давно сидит нечто, что его отравляет: он обречен видеть течение Реки Снов и чувствовать не телом, но сутью изменения и застой. Долг хортатора — вести за собой тысячи тысяч смертных, но плата за силу действительно велика. Хортатор жертвует всем — и самим собой тоже. Аландро не хочет мириться с этим, поэтому принимает приказ Неревара без сомнений — и с затаенной радостью. Ресдайн отравлен, как был отравлен Велотиид, но в этот раз источник яда не в недах, но в самих велоти. Хортатор говорит: “Убей предателей, вырежи скверну и прижги нанесенные раны, наш народ не должен снова стать слабым.” Неревар говорит: “Я хочу, но не могу никому доверять.” Аландро делает. Ему плевать на Ресдайн, на велоти, на весь серединный мир — если чужая кровь вытянет яд из души Нервевара, он готов утопить в ней весь Аурбис и внешние миры, если Аурбиса будет мало. До того, как появился Неревар, у него не было цели, его значение было неполным — только голый инстинкт клинка ночи и придушенное, загнанное под кожу и ногти желание отомстить тем, кто убил Тсогииль. Аландро не знает до конца, почему Неревар так важен, но все клятвы — на крови и не на крови — приносил добровольно. Это казалось правильным — это и есть правильно. Он не может не подчиняться кому-то, но не знает — не помнит, не должен помнить — почему. Но он знает, что раны можно очистить, пуская кровь. Вдоль дорог разжигают костры и ставят виселицы — Аландро умеет искать и умеет вытаскивать признания. Он приподнимает кожу и втирает под нее соль всем, кто не желает раскаяться. Он выпускает кишки каждому четвертому — и на этих кишках подвешивает к столбам. На его кострах горят заживо — он всегда стоит дальше от огня, чем прочие, но никогда не отворачивается. Он делает вещи, достойные Жатвы, но не призывает никого. Капли становятся ручьями, ручьи — реками, реки — озерами, озера — морями, моря — океанами, но все они для Неревара и только него. Если новые красные океаны вернут равновесие его душе и излечат разум — пусть будет так. Аландро гонит предательские, ядовитые мысли о том, что пускает кровь не там и не тем — он не может, не должен сомневаться. Дурных знаков не становится меньше. Ничего значительного не меняется: пусть бунты захлебываются едва начавшись, на самого Аландро нападают яростнее и чаще… и Векк в редкие встречи смотрит, будто по-настоящему разочарован. Ресдайн задыхается от дыма костров и запаха трупов, его пыль стала красной от крови, но этого не достаточно. Аландро знает это, но гонит от себя это знание. “Ты будешь вестником великой радости — и великой скорби,” — сказала ему Тсогииль столетия назад, но только сейчас значение этих слов раскрывается явно. Аландро и сам это видит — и молится покорившим Обливион духам-предкам, чтобы мать ошиблась один единственный раз. Они отвечают: “Все, что ты делаешь, бесполезно” “Все, что ты делаешь, не несет исцеления” “Все, что ты делаешь, лишь приближает неизбежное” ...но Аландро не хочет смиряться, потому что смирение — первый шаг к тому, чтобы Свитки перестали считаться с чьей-то волей. Смирением не вернуть равновесие Неревару, не излечить его душу, вобравшую слишком много. Аландро гонит от себя мысль, что не всякую рану вообще можно излечить.