Вишневые рыбки

      Тихо жужжит старенький моторчик фильтра. Его сил едва хватает, чтобы очищать мутноватую, подсвеченную зелёной лампой воду в большом круглом аквариуме. Он медленно гоняет попахивающую субстанцию, рождая ленивый водоворот с парящими в нём двумя изящными тенями.       Седой следит за их плавным завораживающим и гипнотизирующим танцем; он сидит на дряхлом продавленном полосатом матрасе, а на его плечи накинут потёртый, местами дырявый, плед. Под мёртвыми ногами смятые одеяла с утопшими в них крошками от позднего ужина, их оставили ушедшие на вечерний просмотр двухсерийного фильма остальные обитатели десятой комнаты. В ней царит полумрак. Из-за легкого сквозняка от рассохшейся оконной рамы сигаретный дым потеряно плавает из стороны в сторону, не в силах выбраться из почти пустой западни.       Мудрец не замечает. Думает. Взгляд его вишнёвых глаз прикован к повторяющемуся изо дня в день ритуалу. Седой ценит покой. Тишина — его спутница, умиротворение — опора. Полёт двух прекрасных созданий сквозь густую толщу воды, некогда помогавший достичь ему полной концентрации на своих незримых идолах, к величайшему сожалению, больше таковым не являлся. Мысли, спутанные в белой голове, роились, словно скопище глупых мух, комаров, тараканов — всех тех, кто бессмысленно копошится на одном месте или безумно мечется во все стороны. За целый месяц продавливания полосатого лежбища, Седой приобрел форму горбатого гриба, обросшего липковатой свитой из ссохшихся апельсиновых кружев и звонких сладко пахнущих переливающихся пустых бутылей.       Треугольные тени порхали в стеклянной клетке. Исполняли привычные пируэты, вальсировали и тускло поблескивали тёмными боками, даже не подозревая, что все их усилия остаются неоценёнными.       Опустошённый, рассеянный взгляд оторвался от созерцания немого спектакля и плавно перетек вниз, на колени. На них, закутанных в древние родные тряпки, стояла, чуть накренившись, жестяная коробка с откинутой крышкой. Седой зажмурился, шумно втягивая волшебный, неощутимый запах её содержимого. Он собирал его довольно давно, сначала неосознанно, копошась в потерянных, выброшенных вещах соседей, потом, замечая за собой определенную тягу к странным вещам, стал замечать их помимо десятой. В коридорах, на первом, что-то брал у девчонок, что-то находил во дворе. Когда он заметил, что определённая тяга не у него к странным вещам, а у вещей к странному нему, коробка заполнилась доверху и её пришлось прижимать крышкой. Свои реликвии, холодные позвякивающие сокровища Седой знал наизусть: наощупь, на слух и звук. Он дорожил каждым предметом, любил перекладывать их местами, переоценивать и размышлять над их судьбой, как и над судьбами, которые им суждено изменить.       Он сделал много амулетов. На длинных тонких веревочках, спрятанные в крошечные кусочки плотной замши, десятки пуговиц, камушков, монет и костей вперемешку с бусами и сушёными корешками хранили оголенные души Дома. Каждый раз закрывая глаза и занося длинные белые пальцы над открытой коробкой перед трепещущим просителем, Седой выбирал самый значимый для себя предмет и с толикой разочарования творил чудо. Проситель уходил, благоговейно таращась полными воодушевления глазами, его руки трепетно касались, дёргали, сжимали желанный и долгожданный подарок, оставляя дарителя в тишине, за закрытой чёрной, исписанной белыми и красными надписями, дверью. Седой всегда отдавал самое дорогое, но со временем просители и принесённые им в дар амулеты забывались. Память сглаживала углы; коробка наполнялась заново, пока поздно вечером в дверь не постучал и не ввалился без спроса слепой наглец.       Бесцветные тонкие губы растянулись в улыбке. Смена подрастала.       Седой закурил сигарету, расстроенно замечая, что местами она порядочно отсырела. Стряхивая с себя сухие оранжевые серпантины, он закрыл глаза и представил на ладони крошечного котёнка из пористого камня. Мощнейший из когда-либо созданных им амулет достался безрукому лопоухому мальчишке. Седой закашлял. Из его груди рвался тихий мягкий смех. Прошёл уже месяц, а эта абсурдная мысль всё ещё не давала ему покоя. Юный глупец — Кузнечик — стал обладателем самого ценного талисмана и даже не догадывался об этом. А теперь это длинноногое недоразумение является сюда и говорит, что амулет не работает. Сломан!       Из груди вырывается тихий, удушливый смех. Он поднимается к потрескавшемуся потолку серым дымом и вливается в рваные облака своих неспешно плавающих братьев.       «Хотел бы я такой сделать и себе», — мысленно повторяет Седой, клацая жестяной крышкой своей сокровищницы и бережно опускает её на пол рядом с матрасом. Взгляд вновь приковывают пестрые алые рыбки. Они, как отражения его вишнёвых глаз, замершие по ту сторону мутного стекла, безмолвно наблюдают и ждут. Время течёт под потолком плавной ровной рекой, отмеряя приближение жильцов десятой громогласным гоготом и топотом. Седой поправляет сползший с плеч плед, думая о подрастающей смене. Чёрная дверь дрогнула под напором неудержимых рук и ног. Мудрец устало потянулся за остатками подозрительно пахнущей жидкости в ближайшей бутыли.       «Совсем дитя», — думал он, выпуская на волю новый виток серого дыма, утопающего в смешении нахлынувших в десятую возбуждённых, взбудораженных тел. «Только несмышлёный юнец будет радоваться дурацкому амулету, каким бы драгоценным тот не был, в то время, пока за его плечом стоит Слепой».