О наблюдательности Лань Сычжуя, которую так хвалил Вэй Ин, он же Вэй Усянь, он же Старейшина Илин

Что-то поменялось. Неуловимо изменилась какая-то крохотная деталь, затерянная среди прочих. Какая-то маленькая черточка, перекроившая на новый лад все подчистую. Никто вокруг этого не замечал, и Сычжую хотелось кричать. — Да нет, все по-старому, — сказал Цзинъи, когда Сычжуй спросил, заподозрил ли он это кое-что. — Ничего не поменялось. Уроки этикета такие же невыносимые. Сычжуй осуждающе посмотрел на своего друга детства, не веря(!) в такое досадливое и несвоевременное предательство. Кто бы мог подумать, что клин между ними вобьет возмутительная невнимательность в отношении качественных изменений жизненной энергетики Облачных Глубин. — Да ты бредишь, — не унимался Цзинъи, со скорбным выражением лица цедя лекарственный обеденный настой. Он совсем недавно вернулся из поездки к родственникам матери и опять никак не мог привыкнуть к гусуланьской пище, — у тебя беды, — он хлопнул себя по налобной ленте, — с башкой. — А я тебе говорю, — не унимался Лань Юань, побыстрее допивая свой суп, чтобы скорее приступить к чаю и припрятанным финикам, заботливо переданным Цзинъи бабушкой. — Даже воздух поменялся. Почистился, что ли. — Говорю же, беды с башкой. — Нет, ну серьезно. Я поражен. Дядя Сичень тебя всегда так хвалил за цепкость. Упоминание главы клана как будто бы сбило всю самоуверенность с Цзинъи и, когда он уже готов был признать фиаско и согласиться с тем, что что-то такое недоглядел, взгляд его упал на Хангуан-цзюня. Великолепный Второй Нефрит сидел на своем обычном месте и выглядел обычно. Безупречный Лань Ванцзи в своем безупречном ханьфу. Такой идеальный, будто бы сошел со страниц рукописей по благовоспитанности. Эталон изящества, изысканности и безукоризненного этикета. Ничего такого… — … нет, не изменилось. Разве что притащил того сумасшедшего, но он всегда был того — себе на уме. Недостижимая гениальность все-таки. Сычжуй тоже бросил короткий взгляд на Ванцзи, на секунду пересекаясь с ним в быстрой и исчерпывающей беседе, и с особым усердием запыхтел, глотая остатки супа. — Я же просил, — допив и протерев уголки рта, продолжил Сычжуй, продолжая прикрываться салфеткой, чтобы их разговоры за едой так и остались незамеченными, — не называй господина Мо сумасшедшим. Это некрасиво. — Ладно уж, — согласился Цзинъи, засовывая кусочек чудодейственного корня в рот, — ничего не обещаю. Что ж, это был прогресс, подумал Сычжуй и уже собирался пояснить, что же такое по его скромному мнению происходит в Гусу, как напоролся на суровый взгляд учителя Цижэня — дедушкой его с возрастом даже в мыслях уже стало неудобно называть. Только промолчи, взмолился Сычжуй, покосившись на Цзинъи. Тот молчаливого предупреждения наставника не заметил и поэтому: — Так что все-таки… — Лань Цзинъи! Разговоры во время еды запрещены! Если после каждой поездки к родственникам ты будешь пренебрегать правилами нашей семьи, придется ограничить твои посещения! После окончания обеда приди и прими свое наказание! Цзинъи повернулся к Сычжую с закаменелой гримасой, и от этого ему стало непростительно смешно. Он зажмурился, чуть поджав губы, чтобы не дать прорваться и малейшему смешку — отхватить наказание не очень-то хотелось, ведь сегодня его ждал на чаепитие дядя Сичень. Глава клана Лань, наверное, единственный, кто тоже заметил изменения, и упускать возможность свериться ощущениями совершенно не хотелось. Цзинъи рядом продолжал пыхтеть от недовольства. Вышло плохо, но ничего из ряда вон ожидания — после возвращения Цзинъи бесил учителя каждый день, но по чуть-чуть, чтобы не «раздраконить» его до состояния белой ярости. Потом, на удачу, Хангуан-цзюнь, забрал их всех на охоту, и все вроде бы должно было улечься, но не улеглось. Болтовня выбесила напряженного Лань Цижэня. — С тебя чертовски интересное объяснение, — горячо пыхнул Цзинъи в ухо Сычжую, когда они выходили из обеденного зала, — и лучше всему этому оказаться правдой. Определенно, глобальные изменения были не выдумкой. Начать хотя бы с того, что на следующий день, после возвращения с последней охоты, Лань Ванцзи покинул свою цзинши не в белом одеянии. Сычжую стоило больших усилий, чтобы сдержаться во время их обычного совместного подъема в Храм Предков. Что же такое должно было произойти, что время траура было окончено? Может быть, прачки не постирали обычных одеяний Хангуан-цзюня и, чтобы не надевать грязных одежд, ему пришлось облачиться в голубое ханьфу? Но и на следующий день, и еще на следующий, и даже сегодня — великолепный Второй Нефрит не надевал больше белое. Сычжуй был под огромным впечатлением. Признаться, он был в шоке. Наверное, ни для кого из юных адептов это не стало чем-то из ряда вон выходящим. Но, — здраво рассудил Сычжуй, глядя в потолок до глубокой ночи, — ведь они и не ходили вместе с Лань Ванцзи каждое утро на гору молиться. Для них он всегда носил белое, чтобы лишний раз доказать: высшее мастерство — оставаться в любой ситуации ослепительно неоскверненным. Даже пылью. Своего отца Юань знал с детства и мог поклясться сердцем какого-нибудь мягкосердечного бога, что Хангуан-цзюнь никогда ничего и никому не доказывал. Особенно такую глупость, как свое совершенство (это и так знали все, что внушало Сычжую непередаваемое чувство удовольствия и гордости). Он скорбел. А теперь перестал. Потом Сычжуй заметил выражение его глаз. Взгляд перестал быть отстраненным и рассеянным, как будто бы он раз за разом переживает воспоминания, терзающие его душу, в попытке изменить что-то такое в прошлом, что не давало покоя в настоящем. Теперь Лань Ванцзи улыбался. Не прекращая. Постоянно. Его улыбка мешалась вместе с солнечным светом, на короткие мгновения скрываемая взмахом темных длинных ресниц. Больше всего, конечно, Сычжую запомнился тот взгляд, которым на него посмотрели в то утро, после возвращения в Облачные Глубины. Из жидкого золота глаз кто-то выпарил всю тоску, с которой обычно на него смотрели. Осталась только нежность и спокойствие, которые всегда там были – но уже без ранящей сердце боли и непонятного чувства вины. Лань Ванцзи тогда долго гладил его по голове, как в детстве, и вроде бы пытался что-то сказать, но передумал. Потом Сычжуй разрыдался на поляне с кроликами, переполняемый любовью. А чего стоили те несколько раз, когда Лань Ванцзи заканчивал занятия раньше положенного срока? Когда он не был в странствиях и занимался преподаванием в Гусу, ни разу не было нарушено правило о пунктуальности — лекции длилась от звона до звона. После своих преждевременных отлучек, он пропадал на целый день и его нигде нельзя было отыскать. Пару раз Сычжуй заходил к дяде Сиченю, но тот всякий раз удивлялся и призывал не беспокоиться, ссылаясь на особенности и «склонности Ванцзи к уединению». Впрочем, Хангуан-цзюнь всякий раз находился в обществе господина Мо. И тогда творилось совсем уж странное, что замечали все, но почему-то всегда объясняли неправильно. Господин Мо по характеру был личностью эксцентричной и незаурядной. Понятно это было с первого взгляда. Необычность его выходила за все пределы понимания гусуланьских обитателей, руша их представления о давно сложившихся вещах, как, например, то, что чай заваривается кипятком. Он беззастенчиво мог трогать и говорить всякие возмутительные непотребства прямо в присутствии благочестивого Второго Нефрита. Да что уж в присутствии, он говорил это прямо ему в лицо, бесстыдно глядя в глаза и кривя губы в игривой улыбке. И, почему-то, все были уверены, что невероятному господину Ланю это должно досаждать. Наверное, так и должно было бы быть. Наверное, по всем устоям минувших лет это было бы правильно. Но… Сычжуй вспомнил белые одежды, опустошенный грустный в глубине взгляд. Потом вспомнил сегодняшнее утро… — Эй, юный господин Лань, — раздался над ухом уже узнаваемый за последние несколько дней голос, — не подскажешь, где у вас тут раздобыть моркови? — Моркови? — не сразу понял «юный господин Лань», оборачиваясь к господину Мо. На садовой дорожке у спуска к источникам они стояли совершенно одни. — Да, моркови. Я нашел у вас тут поляну с кроликами. Наверное, это Лань Чжаня. Хочу зайти к ним поздороваться, а с пустыми руками как-то неприлично. Сычжуй смотрел на широкую улыбку, открытую и как-то неправильно знакомую. В голову лезли какие-то неясные мысли о Лань Ванцзи; о том, что, глядя на эту же самую улыбку, выслушивая возмутительные шуточки, он… счастлив? Каким-то странным образом, — наконец-то все понял Сычжуй, — господин Мо делает его отца счастливым. И это прекрасно. Это самое лучшее, самое-самое, что может случиться в жизни самого Сычжуя — на него необъяснимо накатила горячая, щемящая сердце радость, которую было так сложно сдержать, чтобы не сорваться и не побежать по Облачным Глубинам, крича во все горло от переполняющих его чувств. — Морковь, — улыбается он в ответ господину Мо с враз облегченным сердцем, — на кухне. Я вас провожу. И они идут на кухню за морковью для кроликов Хангуан-цзюня, встречая его на опушке. На нем — красивое голубое с синим ханьфу, взгляд легкий и как будто бы насмешливый. Он протягивает руку, беря из корзинки господина Мо оранжевый кругляшок и протягивает его Сычжую. Сычжуй берет в ладони этот кусочек и смотрит как-то неверяще. На его плечи ложатся две руки. Одна — обтянутая голубой тканью, другая — черной. Что-то поменялось. Неуловимо изменилась какая-то крохотная деталь, затерянная среди прочих. Какая-то маленькая черточка, перекроившая на новый лад все подчистую.